Максимилиан повел себя ненамного лучше, а в одном отношении даже хуже, поскольку, решив разделаться с Валленштейном, прибыл в Регенсбург, вооружившись тайной поддержкой папы и Ришелье. В своей уверенности, что в корне германской катастрофы лежит испанское вмешательство, Максимилиан проявил роковую, хотя и типичную, недогадливость: стараясь избавить империю от одного иностранного влияния, он прибегнул к другому.
Если бы Максимилиан отказался помогать или принимать помощь от французских агентов в Регенсбурге, если бы курфюрсты Саксонии и Бранденбурга признали поражение протестантизма вместо того, чтобы стоять до последнего, в Германии наступил бы мир. Королю Швеции пришлось бы уйти восвояси, а война между Бурбонами и Габсбургами велась бы во Фландрии и Италии. Капитуляция в 1630 году избавила бы Германию от еще 18 лет войны, и, хотя условия мирного урегулирования весьма отличались бы от тех, что в конце концов навязали правительства Франции и Швеции в 1648 году, они были бы не намного хуже. Капитуляция в 1630 году означала бы отказ от германских свобод; но эти свободы были привилегиями князей или как максимум городских властей и не имели никакого отношения к правам народа. Свободы для народа не существовало ни до, ни во время, ни после войны. Победа Фердинанда II означала бы централизацию империи во главе с Австрией, установление в немецкоязычном мире единого деспотизма, а не нескольких. Она означала бы тяжкое поражение для протестантизма, но не его гибель. Католическая церковь уже показала, что слишком слаба для выполнения той колоссальной задачи, которую возложил на нее Фердинанд II, и духовное перерождение секуляризованных земель сильно отставало от политической конфискации. Несмотря на достойную восхищения твердость множества протестантов, и на огромное число изгнанников, переселившихся на север в Саксонию, Бранденбург и Голландию, среди молодежи с обеих сторон равнодушных становилось все больше. Организационные меры Фердинанда уже доказали свою неспособность выполнить Эдикт о реституции, и, даже если бы он добился всего, что содержалось в этом документе, он бы не сумел уничтожить протестантизм. Оставались еще Саксония и Бранденбург, а также отдельные районы Вюртемберга, Гессена, Бадена и Брауншвейга (Брауншвайга), которые никем не оспаривались.
Было бы глупо делать вид, будто победа Фердинанда II в 1630 году могла стать несомненным благом. Велики были страдания, уже причиненные Эдиктом о реституции, и его дальнейшее исполнение привело бы к новым бедам, однако встает по меньшей мере допустимый вопрос: а разве еще восемнадцать лет войны не были бесконечно хуже? У тех, кто хотел продолжать войну, были свои веские аргументы: капитуляция роковым образом сыграла бы на руку династии Габсбургов и в Германии, и во всей Европе; Фердинанда II она могла подтолкнуть к дальнейшей агрессии, и он почти наверняка стал бы помогать испанскому королю в войне с голландцами. Власть Габсбургов нависла бы надо всей Европой. Однако на поверку продолжение борьбы лишь привело к не менее гнетущему господству Бурбонов. По условиям мира 1648 года предусмотрительные иностранные союзники сохранили германские свободы, видя в них гарантию слабости Германии. Восемнадцать лет конфликта привели к такому мирному урегулированию, которое оказалось ничуть не лучше с точки зрения внутреннего положения и неизмеримо хуже с точки зрения внешнего, чем любые другие условия, которые могли быть заключены в 1630 году. За германские свободы, безусловно, пришлось заплатить очень дорого.
Быть может, их цена показалась князьям не такой высокой, ведь расплачиваться пришлось не им. Голод в Брауншвейг-Вольфенбюттеле лишь заставил герцога обратить внимание на то, что его стол уже не так обилен, как прежде, а три года неурожая на виноградниках на Дунае однажды не позволили Фердинанду послать в подарок Иоганну-Георгу Саксонскому токайские вина, как он делал каждый год, – вот такие мелкие сквозняки долетали в окна дворцов от урагана, бушевавшего за их стенами. Заложенные земли, пустые карманы, назойливые кредиторы, страдания от ран и тюрьмы, погибшие на войне сыновья – все эти горести человек может вынести со сравнительным самообладанием. Тяжкие душевные страдания из-за политических ошибок, утрата престижа, угрызения совести и осуждение общественного мнения внушали германским властителям сожаления о войне, но редко побуждали их к миру. Ни один из германских правителей не замерз зимой, оставшись без дома, никого не нашли мертвым с набитым травой ртом, никому не довелось увидеть, как насилуют его жену и дочерей; немногие, очень немногие, заразились чумой[61]. Не зная тревог в заведенной рутине своей жизни, уверенные, что и завтра им хватит еды и питья, они могли позволить себе рассуждать с точки зрения политики, а не человеческих страданий.
7
Регенсбургский съезд курфюрстов 1630 года важен в истории империи только тем, что главные темы, которые там обсуждались, были далеки от Германии. С обеих сторон в дискуссии преобладали старые проблемы голландской войны и давней вражды между Бурбонами и Габсбургами.
Теперь, когда Фердинанд II стал хозяином в Германии, испанское правительство потребовало, чтобы он добился от князей содействия в покорении голландцев. Мадрид ничуть не обескураживал тот факт, что все предпринятые им доселе старания заставить князей занять более происпанскую позицию в этом вопросе полностью провалились. Подкупы в виде пенсионов регулярно выплачивались курфюрстам Кёльна и Трира, герцогу Нойбургскому, некоторым командирам армии и министрам венского двора, даже домашним слугам Валленштейна – и все зря. Курфюрст Кёльнский несколько раз выражал протест против военных операций голландцев, которые проводились фактически на принадлежащих ему землях, но, даже когда близость голландских войск стала вызывать некоторое беспокойство у Тилли, Максимилиан категорически запретил на них нападать. Более того, однажды курфюрсты попросили эрцгерцогиню Изабеллу снять все ограничения на голландскую торговлю ввиду того, что Соединенные провинции, каковы бы ни были их взаимоотношения с Испанией, формально входят в империю и должны пользоваться ее привилегиями наравне с другими членами.
Только неиссякаемый оптимизм Фердинанда II мог внушить ему мысль, будто он сможет заставить князей объявить голландцам войну. И тем не менее его обязательства перед Испанией вынудили его выдвинуть этот пункт едва ли не первым среди требований, когда в начале июля 1630 года он открывал собрание в Регенсбурге. Оправдывая собственное вооружение Мантуанской войной, он указал, что голландцы нарушили целостность империи, и призвал курфюрстов принять против них меры. Те во главе с Максимилианом ответили, что не могут ничего обсуждать, пока Фердинанд II не сократит свою армию и не найдет нового главнокомандующего. Что касается враждебности голландцев, то они ничего такого не заметили; а вот испанцы, с другой стороны, беспардонно используют германскую землю для своих военных операций.
Так, атакуя и контратакуя, они зашли в тупик. Ответ Фердинанда II был примирительным по выражению, но не по существу. Он заявил, что лично всегда настаивал на соблюдении дисциплины у себя в армии, и пообещал найти ей нового главнокомандующего. Ответ его приняли плохо, отчасти из-за его расплывчатости, но больше из-за слухов о том, что Фердинанд II якобы собирался поставить главнокомандующим своего сына, а такая перемена в некоторых отношениях была еще хуже. 29 июля курфюрсты выдвинули в ответ второй ряд еще более решительных недовольств.
Фердинанд II поехал на охоту, пока курфюрсты обсуждали свои обиды, и возвратился не раньше вечера 31 июля. Тем временем в Регенсбург прибыли два французских агента, одним из которых был сам отец Жозеф. То ли известие об их приезде, то ли более внимательное рассмотрение жалоб курфюрстов, а может быть, и то и другое вместе окончательно испортили настроение Фердинанду II, и после возвращения вечером 31-го числа он тихо прошел к себе в апартаменты и просидел до трех часов утра 1 августа, запершись там с ближайшими советниками.
События последующих дней оправдали его тревоги. Отец Жозеф и папский нунций укрепили князей в их решимости не санкционировать войну против голландцев и не избирать молодого эрцгерцога «римским королем». Отец Жозеф проявил такую тщательность, что ни один аспект испанского вмешательства в дела Германии не ускользнул от внимания курфюрстов, и Брюлар, второй французский агент, вскоре после этого смог самодовольно заявить, что все эти князья «добрые французы». Тем временем Иоганн-Георг Саксонский прояснил для всех свою позицию: он прислал список из шести основных положений, которые считал необходимыми предварительными условиями для любых мирных переговоров. Главными из них были возвращение к религиозному устройству империи 1618 года, отмена Эдикта о реституции и резкое сокращение военных контрибуций.
7 августа в Регенсбурге Фердинанд II снова попытался переубедить курфюрстов-католиков. Он отрицал, что когда-либо действовал в ущерб конституции, и ненавязчиво включил в свою речь предложение секвестрировать герцогство Клеве-Юлих (Йюлих), правопреемство которого все еще стояло под вопросом. Это была еще одна уклончивая попытка оказать испанцам помощь в войне с голландцами, предоставив им прочную опору на Рейне. Чтобы угодить князьям, пока они обдумывали эти условия, Фердинанд II на следующий день устроил для них показательное выступление всадников на ринге, на котором приз снова достался его старшему сыну. К счастью для устроенного императором спектакля, молодой Фердинанд II обладал метким глазом и прекрасно сидел в седле, но, если его отец рассчитывал смягчить этими достоинствами сердца собравшихся курфюрстов, он глубоко ошибался. Курфюрсты дали ему холодный, почти враждебный ответ. Они вывели его на чистую воду с его хитроумным замечанием о Клеве-Йюлихе, прекрасно осознали, к чему оно ведет, и категорически отказались одобрить секвестр герцогства в любом виде.