Дисциплина была безупречна в теории и сравнительно эффективна на практике. Существовал твердый запрет нападать на больницы, церкви, школы и связанное с ними гражданское население. Четверть дисциплинарных нарушений, упомянутых в военном уставе, каралась смертной казнью; в отсутствие короля его полковники имели право на месте выносить приговор.
Но и эта суровость, возможно, оказалась бы безрезультатной, если бы не личность самого короля. Главной причиной беспорядков в любой армии была несвоевременная и нерегулярная выплата жалованья, а этого не могли предотвратить ни Густав II Адольф, ни Аксель Оксеншерна. Швеция была страна небогатая и не выдержала бы слишком сильного напряжения; канцлер, контролировавший финансы, старался оплачивать военные издержки за счет сборов и пошлин, взимавшихся в Риге и менее крупных портах польского побережья[64], но денег не хватало, и механизмы распределения средств очень часто ломались. Густав II Адольф платил своим людям другой валютой. Он постоянно заботился об их благополучии, и если было мало денег, то у них, по крайней мере, не было недостатка в хорошем питании и одежде. Каждый получал плащ на меху, перчатки, шерстяные чулки и сапоги из непромокаемой русской кожи. Как заметил Томас Роу, король обладал «особым даром делать так, что его соратники оставались довольны без денег, ибо он каждому – боевой товарищ и, помимо добрых слов и обхождения, дает им столько, сколько имеет». В крайних, и только в крайних случаях он позволял солдатам в ограниченных рамках удовлетворять свои насущные потребности путем грабежа.
У превосходной дисциплины королевских войск была обратная сторона. Когда по политическим или стратегическим соображениям он хотел разорить страну, его люди, сбросив привычную узду, охотно наверстывали упущенные не по своей воле возможности.
Помимо других талантов, Густав II Адольф умел представить себя и свое дело в нужном свете. Его агент Адлер Сальвиус будоражил Северную Германию разговорами о германских свободах и злоупотреблениях имперского правительства за целый месяц, а то и больше до отплытия короля из Швеции, а накануне высадки Густав II Адольф издал манифест на пяти языках к народам и правителям Европы, где оправдывал свою борьбу за дело протестантов. Сразу же после высадки он выпустил второй манифест о том, что только вмешательство Фердинанда II в польские дела заставило шведского короля подняться на защиту угнетенных с оружием в руках. Он тщетно пытался мирно договориться с императором, но и в Любеке, и в Штральзунде его послов отправили восвояси, и, наконец поняв, что германские курфюрсты не собираются защищать свою собственную церковь, король взялся за оружие, чтобы сделать это самому.
20 июля шведский монарх вошел в Штеттин, столицу Померании, настоял на встрече со старым и совсем не воинственным герцогом и заставил его стать союзником и дать денег. Несчастный герцог согласился, но сразу же написал Фердинанду, униженно извиняясь и ссылаясь на форсмажорные обстоятельства. В случае невыплаты обещанных денег Густав II Адольф собирался взять Померанию в залог; таким образом, в течение трех недель после высадки он уже предъявил шведские претензии на весьма ценный участок побережья Балтийского моря.
Густав II Адольф уже закрепился или получил возможность закрепиться в других частях Германии. Изгнанные герцоги Мекленбургские были его союзниками; он заявил, что сам готов вернуть Фридриха Чешского в Пфальц, и еще до конца 1630 года заключил союз с ландграфом Гессен-Кассельским. Но важнее всего была дружба с Христианом Вильгельмом, свергнутым протестантским администратором Магдебурга. Магдебург, ключевая крепость на Эльбе и один из богатейших городов Германии, имел стратегическое значение и для Густава II Адольфа, и для Тилли. Кроме того, город упрямо сопротивлялся крестоносным поползновениям императора, так что, если бы Густав II Адольф овладел им, он сразу же подтвердил бы свой статус заступника протестантов.
При помощи шведского оружия и солдат 6 августа 1630 года Христиан Вильгельм снова вступил в город и объявил, что будет оборонять свое епископство от любых посягательств, полагаясь на Господа Бога и шведского короля. В Германии тут же вышли протестантские листки, с ликованием повторявшие это заявление, но в самом Магдебурге радость омрачалась страхом: хотя бюргеры в большинстве и любили свою веру, они опасались последствий непокорности. Когда Христиан Вильгельм вернулся на свой епископский престол, над городом пролетела воронья стая, а по вечерам в зловещих лучах заката в облаках сражались странные воинства, и в пылающих отблесках неба Эльба катила свои кроваво-красные волны. Европа аплодировала великолепному акту неповиновения, но в Магдебурге горожане хмурились, ссорились и мешали своим защитникам.
Густав II Адольф зимовал в Померании и Бранденбургской марке, однако нехватка провианта вынудила его раньше времени начать военные действия. 23 января 1631 года он подошел к Бервальде, направляясь к следующей цели своей кампании – Франкфурту-на-Одере. В Бервальде он встретился с агентами Ришелье и подписал долгожданный союзнический договор.
Договор в Бервальде касался свободы торговли и взаимной защиты Франции и Швеции. После напыщенной преамбулы шли более серьезные положения. Густав II Адольф обязался держать в Германии боеспособную армию в 30 тысяч пехоты и 6 тысяч кавалерии полностью или частично за счет Франции, а Ришелье – каждые 15 мая и 15 ноября вносить в шведскую казну сумму, эквивалентную 20 тысячам имперских талеров. В обмен на эту поддержку Густав II Адольф обещал гарантировать свободу вероисповедания для католиков по всей Германии, не трогать владений друга Франции Максимилиана Баварского и не заключать сепаратного мира по меньшей мере еще пять лет, до истечения срока действия Бервальдского договора.
Густав II Адольф проявил себя таким же превосходным дипломатом, каким был администратором и военачальником. Он вынудил Ришелье увеличить сумму с 15 до 20 тысяч талеров и добился того, чтобы хитрый кардинал открыто скомпрометировал себя опубликованием договора с протестантской державой. Он прекрасно понимал, что, если их соглашение формально останется секретным, люди станут шептаться, что он будто бы постыдился быть французской пешкой. Как участник секретного договора, он бы казался простой марионеткой, а подписав его открыто, стал равноправным союзником.
Может быть, это было несущественное различие? В своей борьбе с Габсбургами Ришелье был намерен эффективно использовать кипучую энергию таких воодушевленных заступников протестантизма, как шведский король. Народ Северной Германии уже стекался под знамена Густава II Адольфа, пасторы молились за него, юноши спешили вступить в его ряды. Дело протестантов воспряло. Но Ришелье и его секретари в душных приемных Лувра думали, что лучше понимают, что к чему. Расчетливые политики испокон века эксплуатировали мужество и религиозный пыл, и французам казалось, что в Бервальде им удалось заманить и обвести шведского короля.
Они ошибались. Вера короля была искренней, как и его желание помочь угнетенным протестантам, но он не был ни простаком-воякой, ни фанатиком. «Он отважный государь, – размышлял Томас Роу, – но и разумный, чтобы беречь себя, и извлекает для себя немало пользы из мнения и репутации, будто он в силах восстановить публичное достояние». По мнению английского дипломата, шведский король стоит на берегу Рубикона, но «не будет его переходить, пока его друзья не построят мост». Вряд ли Ришелье согласился бы, что своей политикой строит мост для шведского короля; скорее, шведский король должен был построить мост для него. Но кардинал и его агенты перехитрили сами себя, и Густав II Адольф подписал Бервальдский договор, полностью осознавая все последствия. С помощью французских денег он вскоре станет независимым от французской политики: выезжать за чужой счет – в такую игру могут играть оба.
3
Присоединиться к Бервальдскому договору мог любой германский правитель, который хотел внести свою лепту в искоренение императорского деспотизма. Он был как прямой призыв к протестантам встать с оружием в руках против Фердинанда II. Такая же возможность объединиться в борьбе против императора была у них и одиннадцатью годами раньше, во время чешского восстания. Они ее упустили. Теперь, в 1630 году, она представилась им еще раз. Как и в 1619 году, Иоганн-Георг Саксонский выступал за нерушимость конституции против тех, кто стремился сбросить ее со счетов. Тот, кто прежде балансировал между Фердинандом II и Фридрихом, теперь балансировал между Фердинандом II и Густавом II Адольфом. В 1619 году ему пришлось выбирать между протестантством и католичеством, и одно открыто, а другое тайно подрывало конституцию Германии. Но сейчас, в 1630 году, конституции, которую надо было защищать, уже практически не существовало, да и выбор между католиками и протестантами утратил всякий смысл. Агрессия Габсбургов подтолкнула папство к тому, чтобы начать симпатизировать протестантам, а католическую Францию – к союзу с ними, и в Европе уже не осталось даже приблизительных границ, по которым проходил религиозный раскол. Политический аспект конфликта полностью подмял под себя духовный.
Государственный деятель, как и религиозный фанатик, всегда упрощает сложную ситуацию, чтобы яснее видеть свой путь. Таким образом, и для Густава II Адольфа, и для Фердинанда II, и для великих людей, и для маленьких проблемы остались почти теми же, какими были в 1619 году. По их мнению, главным вопросом конфликта по-прежнему был религиозный. А для Иоганна-Георга все изменилось. Он видел с одной стороны Фердинанда II с его посягательствами на конституцию, а с другой – Густава II Адольфа с угрожающей иноземной силой, а между ними – растоптанные и забытые интересы Германии как империи и нации.
Иоганну-Георгу было легче сделать выбор между Фердинандом и Густавом II Адольфом, чем между Фридрихом и Фердинандом II, – ведь Фридрих, по крайней мере, был немцем. Густав II Адольф же был чужеземцем, оккупантом, посягателем на землю и политическую независимость Священной Римской империи. Иоганну-Георгу нетрудно было принять четкое и быстрое решение не в пользу шведского монарха. Но одно дело – принять решение, и совершенно другое – начать действовать.