Как показало время, позиции Франции ослабли не так сильно, как надеялись испанцы в 1644 году. Тем не менее текущие события, растущая готовность Соединенных провинций к миру и все большая неприязнь к французам, утрата кардиналом Мазарини папской поддержки подвигали Испанию к тому, чтобы воспользоваться удобным моментом и заключить выгодный для себя мир. У Рокруа рухнули надежды испанцев на войну, и теперь они ухватились за дипломатические возможности.
По французским понятиям, созванный в Мюнстере и Оснабрюке конгресс должен был положить конец войне в Германии, фактически принудить императора к миру и таким образом отделить его от Испании. Последнее, чего хотел Мазарини, это всеобщий мир с участием Испании. Ей нельзя было дать выкарабкаться из войны, залечить раны и через 10 лет свежими силами снова вступить в борьбу с Францией. Ее следовало изолировать с оружием в руках, чтобы она воевала до последнего издыхания. Поэтому велико же было негодование французских послов, когда, промерзнув до костей на размокших от тающего снега дорогах, они приехали в Мюнстер в марте 1644 года и обнаружили там не только имперского, но и испанского делегата. Проявив находчивость, они тут же заявили, что не могут иметь с ним дел, поскольку в его верительных грамотах испанский король-де назван королем Наваррским и Португальским и герцогом Барселонским; а ведь только их государь, подчеркнули французы, является королем Наваррским и герцогом Барселонским, а королем Португалии они признают только Иоанна IV Браганса. Ловко подняв испанский вопрос, французы принялись все дольше и дольше затягивать начало встреч, устраивая яростные диспуты с испанским делегатом о первенстве своих государей.
Спор между императором и германскими сословиями, ослабление французских позиций и вмешательство Испании задерживали открытие конгресса, но не грозили полностью его сорвать, как разрыв между Швецией и Данией, случившийся в то же время. Еще с момента своего ухода в 1629 году Кристиан IV Датский периодически предлагал себя в качестве «посредника» между противоборствующими сторонами, а в 1640 году благодаря своим делегатам он смог более или менее зарекомендовать себя в качестве «беспристрастной стороны» на совещаниях в Гамбурге. Шведы, однако, отнюдь не собирались верить в его непредвзятость, ведь он помог тайно вывезти из Швеции королеву-мать, хотя и с ее собственного согласия, что могло создать серьезные проблемы в стране. Он подписал торговый договор с Испанией. Он женил сына на дочери курфюрста Саксонского, открытого союзника императора. Весной 1643 года Кристиан IV блокировал Гамбург, а введенное им повышение пошлин в проливе Эресунн с целью покрыть постоянный дефицит бюджета нанесло ущерб шведской торговле и сделало Кристиана IV самым ненавидимым человеком на всей Балтике.
Именно в этот момент, когда у Кристиана IV не осталось ни единого друга на севере, Оксеншерна в сентябре 1643 года направил Торстенссону указание напасть на датские владения. Промедлив лишь для того, чтобы укрепить свою оборону на границах Чехии и Моравии, маршал, к изумлению датчан, пошел на северо-запад с большей частью армии, в декабре вторгся в Гольштейн и еще до конца января 1644 года занял Ютландию. Только после этого правительство в Стокгольме соизволило выпустить манифест, в котором оправдывало свои действия. Объявлять войну никто и не думал.
Как бы ни выкручивались шведы, их много и справедливо критиковали за подобный образ действий. В Гааге большинство решительно встало на сторону ни в чем не провинившихся датчан. Мазарини тоже возмутился, но его гнев объяснялся страхом перед несвоевременным возрождением шведской мощи, что сделало бы шведов менее послушными союзниками. В этой связи вскоре он принял радикальное решение – отменить все субсидии, если Торстенссон немедленно не уйдет из Ютландии.
Все это время двое датских делегатов, поселившихся в Мюнстере и Оснабрюке, наседали на шведских послов, требуя объяснить наступление шведской армии, и, не добившись удовлетворительного ответа, рассерженно покинули конференцию. Их шаг не возымел никакого действия; остальные делегаты продолжили заседания, несмотря на конфликт.
Тем не менее весной 1644 года мрачные тучи снова сгустились над мирными перспективами. Император поддержал датчан и, рискуя тем, что осталось от его ресурсов, решил снарядить армию им на помощь. Она должна была ударить по Торстенссону с тыла и принудить его к сдаче. План звучал разумно, но его исполнение было бы смехотворным, если бы не оказалось трагичным. Галлае, который теперь редко бывал трезвым как стеклышко, беспрепятственно дошел почти до самого Киля; Торстенссон, оставив Врангеля продолжать войну в Ютландии, проскользнул мимо никуда не годных аванпостов противника и отправился к теперь уже не защищенным землям Габсбургов. Галлае кое-как потащился вслед за ним, но был встречен и полностью разбит у Ашерслебена[101]. С остатками войск он с грехом пополам отошел в Чехию. На этот раз не нашлось другого эрцгерцога Леопольда, который стал бы выгораживать его: дескать, он командует прекрасно, но его приказы неверно понимают; ото всей его армии вернулось чуть меньше трети – а по некоторым слухам, всего лишь десятая часть, – и по всей Германии он стал известен под нелестным прозвищем der Heerverderber, «губитель армий». Под бременем тяжких и справедливых оскорблений он ушел в отставку и в одиночку предавался тому пороку, который его и сгубил.
Датская война сошла на нет. Сам король Кристиан IV, командуя собственным флотом в долгом сражении у Кольберга, не дал врагу напасть на Копенгаген с моря, но после провала Галласа стало ясно, что он уже больше не сможет вести войну на суше.
Между тем в Швеции 18 сентября 1644 года восемнадцатилетняя королева Кристина стала самостоятельно править страной. Последствия этой смены правительства очень скоро скажутся и на конгрессе, и на датской войне, поскольку королева не была пустышкой, которую легко обольстить и обмануть, а обладала упорством и умом. Во многом дочь своего отца Густава II Адольфа, она отличалась мужеством, необходимым в сложившейся ситуации, и могла тем легче и смелее отказаться от сентиментальной приверженности его политическому курсу. Превыше всего она стремилась к миру, а не к расширению шведских владений.
С ее восшествием на трон стокгольмское правительство перестало препятствовать мирному урегулированию и начало активно двигаться к нему. С этого момента датская война была фактически прекращена, и подписание мира, позднее состоявшееся в Бремсебро, было предрешено, когда в ноябре 1644 года Стокгольм согласился на урегулирование спора через посредничество Бранденбурга.
Таким образом, главные препятствия были частично устранены, поводы для дальнейшего затягивания ликвидированы, и конгресс открылся 4 декабря 1644 года, через 18 месяцев после того, как его санкционировал император, спустя 32 месяца после даты, на которую делегаты в Гамбурге назначали его созыв. Все это время, как и еще 3 года и 10 месяцев после, в Германии шла война.
2
В империи никогда не было коллективного выражения чувств – ни одного канала, по которому страна могла бы выказать свое стремление к миру. Власти предержащие – не только князья, но любые организованные группы, способные заставить себя услышать, – всегда желали мира лишь в общем смысле; когда же дело доходило до практических действий, они каждый раз были готовы повоевать еще немного ради своих конкретных целей и за достижение более прочного мира. То же самое было и в последние годы на Вестфальском конгрессе. Не только курфюрст Бранденбургский, ландграфиня Гессен-Кассельская, курфюрст Пфальцский и еще десяток прочих властителей постоянно откладывали дело в долгий ящик, чтобы чего-то избежать или что-то заполучить, но и многострадальные чешские изгнанники-протестанты и после подписания мира все еще требовали отложить его ратификацию до тех пор, пока их не восстановят в правах.
В Германии всегда, с самого начала, существовало глубокое стремление к миру, но это была безмолвная тоска тех, кто не имел возможности сказать о своих обидах, того класса, из которого война вытягивала все соки, отнимая людей, пищу и деньги, а он не мог ни помешать этому, ни предотвратить. У крестьянина был лишь один способ предать гласности свои мытарства – поднять восстание, и его не останавливало то, что оно неизменно оканчивалось поражением для всех и казнью для вожаков. Часто те, кто возглавлял бунт, не утешали себя иллюзорными надеждами, что им повезет больше других, а боролись лишь ради короткого облегчения – возможности действиями выразить свои муки, не описуемые словами.
За последние 8 лет войны таких восстаний стало меньше. Причин было две. Обязательно наступает такой момент, когда человеческий разум, в одиночку и коллективно, уже не в состоянии воспринимать новые страдания или деградировать еще ниже. Накопленная масса свидетельств очевидцев о Тридцатилетней войне доказывает, что этот момент наступает нескоро. Однако ко времени открытия конгресса в Мюнстере он уже был достигнут.
В стране верховодила солдатня, без жалости и без разбора. Сам Торстенссон сравнил разграбление города Кремзир (Кромержиж) в Моравии в июне 1643 года с разорением Магдебурга; Банер с легким сердцем говорил о расстреле гражданских и расправе над городом за преступление, которое заключалось всего лишь в отказе накормить и напоить его войска, чего горожане, скорее всего, не могли бы сделать в любом случае. В Ольмюце (Оломоуце) полковник принуждал самых богатых бюргеров отдать дочерей в жены его кадровым офицерам. В Тюрингии командир солдата, который изнасиловал и убил девушку, грубо заявил ее отцу в ответ на просьбу о правосудии, что если бы его дочь не так упорно хранила свою невинность, то осталась бы жива. Здесь же шведы навязали жителям такой порядок, по которому от них требовалось не только предоставлять еду, жилье и одежду, но и выплачивать недоимки. Балтийские портовые города изнемогали под постоянно растущим бременем, поскольку и шведы, и датчане то и дело повышали пошлины на суда и вводили все новые ненавистные поборы.