[111] набрасывался на молодежь, у которой все непременно должно быть «а la mode»[112], а все нелюбимое она записывает в «altfrankisch»[113], – как некоторое время назад мы звали то, что не любили, «викторианским».
Не война виновата в этом погружении германской культуры в иностранную. Французская мода торжествовала по всему миру – в Италии, Англии, Соединенных провинциях и даже в Швеции и Дании.
4
Политические последствия войны оказались более очевидными, чем социальные и экономические. Границы империи изменились. Признание независимости Швейцарии и Соединенных провинций всего лишь подтвердило свершившийся факт. Эльзас и Передняя Померания, с другой стороны, формально являясь частью империи, фактически находились под контролем иностранных держав, а в случае Эльзаса передача окажется окончательной (кроме периода 1871–1918 гг. – Ред.). Таким образом, устья четырех крупнейших рек оказались в руках у иностранцев: дельта Рейна – у испанцев и голландцев, Эльбы – у датчан, Одера – у шведов, Вислы – у поляков. Ситуация с Эльбой и Вислой вернулась к состоянию 1618 года, но фактическое завладение выходом из Рейна агрессивной голландской державой[114] и захват Одера шведами обязательно должны были неблагоприятно отразиться на том, что осталось от германской коммерции и самоуважения.
Связь политических перемен в самой империи с войной проанализировать довольно трудно. Причины, вызвавшие конфликт, преобразовались, а некоторые из них исчезли. В 1618 году происходила смена равновесия сил между церковью и государством, которая вполне могла завершиться и без ненужного кровопролития. Официально не признанный кальвинизм до войны исповедовало больше людей, чем после нее. Борьбе с абсолютизмом в Германии с самого начала мешали завистливые дрязги привилегированных классов. Если победа князей с их тираническим сепаратизмом над императором, с одной стороны, и сословиями – с другой, и не была гарантирована в 1618 году, по крайней мере, она была весьма вероятна.
Война ускорила процесс, оставив князей единственной силой, у которой мог искать защиты дезорганизованный народ. Казалось, для выживания государства необходима сильная власть; деспотизм показал себя более эффективным на практике, чем самоуправление, бюрократия обеспечивала большую стабильность, чем свободный выбор.
Империя превратилась в простое географическое понятие. Фердинанд III заперся в созданной отцом «Австрии», и именно в этом качестве короля-императора Австрии и окружающих провинций он действовал в Мюнстере и будет действовать и впредь. Подтвердив право князей самостоятельно заключать иностранные союзы, мирный договор завершил распад империи как действительного государства. Из ее осколков вышли живые и сознающие себя Австрия, Бавария, Саксония и Бранденбург – будущая Пруссия.
Ослабив Австрию, Франция открыла путь для возникновения в Германии новой силы. Фридрих-Вильгельм Бранденбургский и его потомки позаботились о том, чтобы этой новой силой стала не Бавария, не Саксония и не возрожденная Австрия. Надо признать, что Фридрих-Вильгельм не был всецело продуктом войны: если нелегкая юность и закалила в нем определенные качества, то способности у него были свои собственные. Война дала ему шанс, и он им воспользовался.
Однако в Северной Германии война укрепила ту подозрительность к Габсбургам, которая в конце концов выкристаллизовалась в ненависть и заставила видеть в них виновников всех несчастий. Они пожертвовали империей ради Австрии, они купили мир ценой священной германской земли. Говорили, что их политика привела к тому, что шведы получили контроль над Одером, а Франция наложила свои жадные руки на Эльзас. Бесполезно было возражать, что в действительности Габсбурги стойко сражались за единую Германию против ее же воли и что шведы воспользовались сепаратистскими настроениями князей, чтобы укрепиться на Балтийском побережье. Напрасно было доказывать, что Максимилиан Баварский вынудил императора пожертвовать Эльзасом. Факт остается фактом: ненависть и обвинения после Тридцатилетней войны стали естественной реакцией Севера по отношению к династии, правившей на Юге. Главным итогом войны стало то, что она сделала неизбежным разрыв между Германией и Австрией.
Нередко можно слышать, что, если бы не война, Германия стала бы величайшей или хотя бы одной из великих колониальных держав Европы. Это мнение безосновательно. В 1618 году империя не выказывала никаких признаков того, что развивается как колониальная держава; она ни в малейшей степени не конкурировала с голландцами, испанцами или англичанами. Германия обладала коммерческой жилкой, неплохо управлялась с рынком и товарно-денежным обменом, но для того, чтобы быть первооткрывателем и осваивать колонии, нужны совсем другие способности. Упадок городского предпринимательства был одной из отрицательных черт Германии 1618 года. Только чудо внезапного возрождения и появления какой-то направляющей силы могло бы превратить империю 1618 года в ведущее торговое государство.
Предприятия Испании, Португалии, Англии, Соединенных провинций опирались либо на сознательную политику государства, достаточно мощного, чтобы финансировать колониальные авантюры, либо на частное предпринимательство, обладающее огромными ресурсами, либо на отчаянную потребность обрести землю, свободную от религиозной тирании. В империи же не было центральной власти, частный капитал шел на убыль, а принцип cujus regio ejus religio означал, что человек имел определенную свободу совести, за которой ему не надо было плыть за Атлантический океан. С другой стороны, мирный договор ограничил для Германии выход к морям, и германскому предпринимателю пришлось обратить свои взоры и стремления в совершенно другую сторону, нежели заморская экспансия.
5
По существу Германия сама была виновата в своей трагедии. Не оправдывая действий Ришелье, Оливареса, обоих Фердинандов и шведского короля Густава II Адольфа, мы все же вынуждены признать: возможности создавались не ими, а для них. Всегда оказывалось очень просто рассорить политических союзников, эксплуатировать частные интересы правителей и натравливать их друг на друга. Бранденбург и Саксонию удалось разобщить и подавить поодиночке в тот момент, когда в 1631 году Лейпцигский манифест дал слабую надежду на создание германской партии в обстановке столкновения иностранных интересов. Саксония и Бавария были по отдельности втянуты в Пражский мир и обманом завлечены в союз с императором, когда в 1635 году, казалось, все были за мирные переговоры. Неудивительно, что расчетливый эгоизм ландграфини Гессен-Кассельской или даже такого авантюриста, как Бернгард Саксен-Веймарский, приветствовался и объявлялся доказательством германского патриотизма, ведь это великое облегчение – найти в этой неразберихе сумбурных намерений человека с четким политическом курсом.
Ответственность за катастрофу лежит на столь многих, что конкретных виновных невозможно определить. В каком-то смысле все люди, обладавшие влиянием в германских государствах, повинны в страшной апатии, благодаря которой расползалась война. И все же чем больше власть, тем больше и ответственность, и самые тяжкие обвинения должны быть предъявлены тем, кто мог остановить войну, но не сделал этого.
Фридрих Пфальцский и Фердинанд II, главные герои 1618 года, могли хотя бы оправдываться тем, что оба исполняли веление высшей власти. Соответственно и нужно судить об их действиях. Не так обстояло дело с Иоганном-Георгом и Максимилианом, и к ним справедливо применять другие стандарты. Им обоим хватало ума на то, чтобы извлекать выгоды из конфликта. Им следовало применить свой ум и на то, чтобы положить ему конец. Они с самого начала держали в руках рычаги влияния и легко могли воспользоваться ими и в конце.
Есть определенная поэтическая завершенность в том, что они были в числе тех, кому довелось увидеть и начало, и конец войны. Иоганн-Георг умер в старости у себя в дрезденском дворце в 1654 году, окруженный детьми и внуками, а Максимилиан скончался тремя годами раньше в голой комнате в Инголынтадте в кругу отцов-иезуитов.
Эти двое, если бы только они сумели подавить свои местечковые амбиции, могли бы создать центристскую партию, достаточно сильную, чтобы обуздать честолюбие Фердинанда II и усмирить агрессию Фридриха без испанского вмешательства с одной стороны и французского с другой. Они попытались сделать это в 1620 году, когда объединились с Фердинандом II, чтобы помешать ему обратиться за помощью к испанцам. Но Максимилиан поступился своим положением ради того, чтобы вступить в драку за земли и титул Фридриха, а Иоганн-Георг в одиночку был бессилен. С его стороны неправильно было претендовать на Лаузиц (Лужицы), но Фердинанд III, по крайней мере, мог отдать ему Лаузиц как его владелец. Иначе было с Пфальцем, и притязания Максимилиана были опасной и преступной ошибкой. После этого он уже не мог вернуть себе прежнего положения. Курфюршество всегда стояло между ним и его национальным долгом. Он уже не мог рисковать созданием центристской партии, ибо никакая центристская партия не одобрила бы того наглого грабежа, который он совершил с санкции императора. Это против воли привело его в испанский лагерь, когда пришли шведы, а французы не стали его защищать; это же в самом конце заставило его выслуживаться перед французами на вестфальском конгрессе, оторвать Эльзас от империи и отдать его Мазарини. Уступкой Эльзаса Германия заплатила за то, чтобы Максимилиан сохранил Пфальц.
В нем были задатки конституционалиста; он был человеком неглупым, и вмешательство иностранцев в германские дела возмущало его, но собственные неблаговидные поступки привели его к испанцам, а оттуда – к французам. Если бы в критический момент он думал о Германии, а не о Баварии, он мог бы прекратить