щихся стран мировой кризис импульсом развития, скорее всего, стать не сможет. На роль локомотивов могут претендовать лишь немногие страны этой группы, так что выделение двадцати стран, имеющих наиболее значительный вес в мировой экономике (среди которых такие развивающиеся страны и страны с переходной экономикой, как Аргентина, Бразилия, Индия, Индонезия, КНР, Мексика, Саудовская Аравия, Турция, ЮАР, Республика Корея), вполне обоснованно.
Во-вторых, есть разные варианты налаживания механизмов развития, и крупные развивающиеся страны должны принять важные решения в этой сфере, которые могут повлиять на их политическую устойчивость. Дело в том, что стратегия развития может быть направлена на ту часть общества, которая уже вовлечена в современное производство, участвует в международном разделении труда, но пострадала в ходе мирового кризиса при сокращении экспорта в развитые страны. Экономическая политика может состоять в решении проблем занятости и доходов этой части общества; таким образом, приоритетом развития может стать уже модернизированная часть общества.
В то же время практически все страны развивающегося мира и страны с переходной экономикой, включая КНР, имеют значительные массы населения, которые еще очень далеки от современных стандартов жизни. Эта часть населения нуждается в переориентации инвестиций в сторону учета их интересов, но технологический уровень и производства, и выпускаемых товаров и услуг в этом случае будет ниже, чем при ориентации на модернизированную часть общества.
В отличие от развитых стран развивающиеся страны и страны с переходной экономикой имеют гигантский неудовлетворенный спрос, но сами его размеры тоже являются проблемой, поскольку встает вопрос об очередности его насыщения.
В-третьих, проблемой для развития переходных экономик и развивающихся стран уже в ближайшие годы может стать нехватка природных ресурсов от полезных ископаемых до запасов пресной воды, которая станет препятствием на пути догоняющего развития этих стран. Технологическая стратегия развития уже ясна. Это повторение пути развитых стран. Наиболее ярким примером этого является автомобилизация Китая и Индии. Таким образом, догоняющее развитие будет требовать все большего количества природных ресурсов, запасы которых ограничены, а наиболее доступные месторождения с невысокими издержками добычи уже исчерпаны. Сельскохозяйственные земли и пресная вода дефицитны в большинстве развивающихся стран из-за многочисленного сельского населения и сезонности осадков.
В-четвертых, правительствам таких стран, как Китай, Индия и Бразилия, придется решать проблему: развиваться ли, ориентируясь на собственные проблемы, возможности и ресурсы, или же встраиваться в процессы глобализации, но уже в качестве активных игроков, формирующих глобальную экономическую политику наравне с развитыми странами.
Таким образом, развивающиеся страны и страны с переходной экономикой имеют большой потенциал развития в условиях кризиса, опираясь на сформированный производственный потенциал и большой внутренний спрос. Но без государственного регулирования экономическое развитие в этих странах может привести к политической нестабильности из-за нарастания неравенства в доходах разных групп общества и к экологической катастрофе.
Что касается третьей стратегии, то и ее реализация может быть как более, так и менее успешной под влиянием следующих факторов.
Во-первых, решения, касающиеся важных для общества и крупных по масштабам экономических проектов, будут принимать государственные органы. Здесь возникает проблема правильной оценки важности того или иного проекта, его экономической целесообразности, вне зависимости от лоббирования со стороны бизнеса, регионов и т.п. Есть риск, что приоритеты будут выбраны неправильно и средства государственных бюджетов будут использованы неэффективно.
Во-вторых, важной частью этих решений должны стать технологические стратегии, например, развитие возобновляемых видов энергии или борьба с изменениями климата. Принятие технологических решений волевым путем, без риска материальных потерь для лиц, принимающих решения, как это существуют при рыночном способе решения подобных проблем, может также привести к неэффективным решениям.
Для уменьшения риска подобных промахов целесообразно выработать процедуры максимального привлечения гражданского общества, научной общественности к выработке подобных стратегий.
Таким образом, любая из перечисленных выше трех стратегий выхода из кризиса потребует тщательной подготовки решений, оценки рисков, интенсивных консультаций политиков, экономистов, бизнесменов как в отдельных странах, так и на международном уровне.
В условиях кризиса стратегия России оказалась вполне эффективной, так как она продемонстрировала спад макроэкономических показателей, не сильно отличающийся от показателей таких стран, как Япония и Германия. Вместе с тем России предстоит еще решать очень остро стоящие задачи долгосрочного развития. Слишком много в экономике накопилось проблем, которые требуют решений, рассчитанных на долгосрочную перспективу. В целом они намечены в концепции развития России до 2020 г.[151], но многие оценки затрат, акценты в экономической политике потребуют, скорее всего, серьезных корректировок из-за глобального экономического кризиса.
Представляется, что как минимум два акцента в экономической политике России могут быть изменены в новых условиях. Во-первых, это большая ориентация экспортной стратегии на рынки развивающихся стран и стран с переходной экономикой. Это вынужденно сырьевое направление, но оно может быть расширено за счет развития экспортно ориентированного сельского хозяйства.
Во-вторых, это переход к более активному и широкому импорт-замещению. Кризис показал, что слишком большая степень зависимости от экспорта может оказаться опасной в условиях мирового кризиса, даже если экспортировать высокотехнологичную продукцию.
При любом повороте событий в мировой экономике Россия должна будет приспосабливаться к изменениям на мировых рынках. Выработка собственной позиции и активная ее защита необходимы не только как часть внешнеэкономической, но и национальной безопасности нашей страны.
Кризис: его истоки и бремя
С. С. Дзарасов, доктор экономических наук, профессор Института экономики РАН
Удары финансово-экономического кризиса ощущаются теперь всеми. Казалось бы, после с помпой проведенных российских рыночных реформ никто не должен был этого ожидать. Ведь ложным посчитали путь планового ведения экономики, а переход к рынку был объявлен поворотом на магистраль мировой цивилизации, ведущей к храму всеобщего благоденствия и процветания. Ни какого кризиса никто не ожидал. Суждения о нем считались марксистской клеветой на безупречно функционирующую капиталистическую экономику. А как считать теперь?
Разочарование в рынке или в капитализме
С того момента, когда нам обещали молочные реки, прошло не так уж много времени, но достаточно, чтобы капитализм обнажил свое истинное лицо. В Париже 8-9 января 2009 года проходил коллоквиум глав европейских государств на тему «Новый мир – новый капитализм», где без обиняков говорилось уже о присущих капитализму пороках, приведших мир к кризису. Президент Франции Н. Саркози подверг капитализм сверхмарксистской критике за культ наживы и денег, эксплуатацию труда, безудержную спекуляцию. Лейтмотивом коллоквиума стало признание необходимости перестройки современного общества. Будь выдвинутые там требования осуществлены, от капитализма бы мало что осталось.
Не обошел эту тему и новый американский президент Барак Обама. В своей инаугурационной речи он признал, что «нынешний кризис напомнил нам всем, что без внимательного присмотра рынок может выйти из-под контроля и что достаток страны не будет прочным, если она на первый план будет ставить лишь интересы состоятельных».
Если капитализм таков, что на первый план «ставит интересы состоятельных», то как понимать наш запоздалый переход к нему в ходе рыночных реформ? Подобный вопрос не поднимается. В доме повешенного о веревке не принято говорить. Потому находящиеся у власти говорливые реформаторы на этот счет хранят молчание. Однако развитие событий внесло определенную ясность в мотивы того, почему реформы проводились у нас так, а не иначе. Не благо народа интересовало тех, кто их инициировал, а возможность наживы, для которой принятая ими модель рынка открывала фантастические возможности.
Разве не интересен вопрос о том, почему самые лакомые куски российской экономики в одночасье оказались в руках тех, кого потом либо пришлось упрятать в тюрьму, либо по которым плачет тюрьма, либо те, кто спасся от нее бегством из страны? Как случилось, что после выбора Россией столбовой дороги капиталистического процветания страна вначале угодила в дефолт 1998 года, а теперь оказалась в тисках еще более жестокого мирового кризиса?
В утверждение же, что мы просто «напоролись на то, за что боролись», то есть на интеграцию в мировую экономику, следует внести некоторую ясность. Конечно, в глобальном мире не только большая, но и малая страна не может обойтись без включенности в мировую экономику. Вопрос в том, в какой роли она после этого оказывается. Ведь мировая экономика не является ассоциацией равноправных участников. Она имеет еще и структуру, где есть центр и периферия, одни находятся в роли лошадей, а другие – всадников.
Согнувшись в три погибели перед Западом, российское руководство 1990-х годов приняло от него такую модель рынка, по правилам которой нам была отведена роль колониальной периферии развитых стран. Китай ничего подобного не сделал. Он не пошел ни к кому на поклон, а сумел отвоевать для себя роль равноправного конкурента. Думаю, что негативные последствия кризиса он тоже перенесет легче других.
Мы же своими реформами загнали себя в такое неравноправное положение в мире, что из ярма лошади, везущей карету своих господ, нам теперь не вырваться. Что бы мы ни делали, при этой системе всегда будем в проигрыше. Сделавшись энергетическим и сырьевым поставщиком развитых стран, российская экономика обречена на развал, остановить который в рамках принятой модели невозможно. Зато самим реформаторам и всем, стоящим у власти, отведены в ней такие хлебные места, с которых их сдвинуть теперь не просто. Очевидно, обстоятельства пока не позволяют ясно сказать, кто за что боролся, а кто против чего.
Есть могущественные силы, у которых рыльце настолько в пушку, что они насмерть будут стоять, чтобы не допустить даже обсуждения того, как и почему мы оказались в кризисной луже. Но не может же быть, чтобы общество состояло только из них! Остались же в нем не отравленные одной лишь жаждой наживы здоровые силы, для которых будущее страны и народа еще имеет смысл. Кто они и где они?
Отчего кризис?
Об этом нет единства мнений в науке. По представлениям одних, капитализма без кризиса быть не может; по мнению других – кризис преодолим в рамках улучшенного капитализма; а третьи утверждают, что в условиях свободного рынка никакого кризиса вообще не может быть. В спорах на эту тему было пролито много «компьютерных чернил».
По Марксу, спады производства обусловлены природой капитализма, а потому повторяются с регулярной периодичностью через каждые 8-10 лет. В более широком плане он их рассматривал как: а) кризисные фазы циклического воспроизводства капиталистической экономики; б) проявления основного противоречия капитализма, состоящего в том, что производство осуществляется всем обществом, а его сочные плоды присваиваются сравнительно узкой группой частных собственников.
В погоне за прибылью, говорил Маркс, капиталист осуществляет два противоречащих друг другу действия. Одной рукой расширяет выпуск и предложение товаров, а другой – сдерживает зарплату и тем самым спрос на товары. Иначе говоря, капитализм создает диспропорцию между производством и доходами населения. В итоге наступает момент, когда товары не могут быть проданы. Это и есть кризис. Поскольку таков капитализм по своей природе, говорил Маркс, то, не избавившись от капитализма, нельзя избавиться от кризисов.
В написанной задолго до Великой депрессии 1929-1933 гг. работе Джон Кейнс («End of laissez faire») доказывал другое. Свободный рынок доводит неравенство лишь в распределении доходов до опасной черты, а потому предлагал перейти от стихийно функционирующего рынка к регулируемому.
Другая книга Кейнса – «Общая теория занятости, процента и денег», вышедшая в 1936 году, во многом перевернула прежние представления экономистов, государственных деятелей и бизнесменов относительно способов ведения хозяйства. Справедливость требует сказать, что за несколько лет до Кейнса, а затем параллельно с ним те же идеи развивал польский экономист Михаил Калецкий, позднее признанный даже более последовательным их разработчиком. Но поскольку этот подход получил известность как кейнсианский, то мы тоже будем его так называть, имея в виду наследие обоих мыслителей.
Развивая собственный оригинальный подход, Кейнс одновременно опровергал господствовавшую в его время теорию саморегулирования частнокапиталистической экономики, которая у нас получила известность как монетаризм. Прежде всего, Кейнс критиковал идею «невидимой руки», согласно которой рынок настолько умен и хорош, что путем конкуренции автоматически обеспечивает эффективное распределение ресурсов, полную занятость людей, а каждый фактор производства (прежде всего труд и капитал) справедливо вознаграждается в точном соответствии с его вкладом в полученный результат. Приближая экономику к равновесию, рынок якобы ведет к росту благосостояния каждого. Кризис в этой концепции как бы полностью исключался. Кейнс отвергал все эти беспочвенные утверждения. Кейнс предлагал не полагаться только на волю рынка, а воздействовать на экономику методами государственного регулирования. Прежде всего, он имел в виду увеличение занятости и стимулирование инвестиций, в которых предприниматель будет заинтересован тем больше, чем ниже банковская ставка процента за кредит. Поэтому в качестве следующего шага он выступал за низкую ставку, стимулирующую высокую предпринимательскую активность, которую он считал основным мотором экономического роста.
Кейнсианские идеи в 1940-1960-х гг. получили широкое признание и применение. На их основе произошел невиданный рост экономики западных стран и Японии, почему этот период получил название «золотого века» капитализма. В целях кейнсианского регулирования капитализм стал также заимствовать определенные черты социализма. Хотя непрерывного роста экономики не было, что свойственно социализму, а фазы спада даже участились. Вместе с тем они перестали быть глубокими; занятость хотя и не стала всеобщей, как при социализме, но поддерживалась на необычно высоком уровне. На основе роста доходов населения возросла доля его среднего слоя, а накачивание совокупного спроса стимулировало экономический рост.
В результате возникло то, чего раньше не было, а теперь именовалось «кейнсианским государством всеобщего благосостояния». Стало казаться, что периодические спады были досадной случайностью прошлого, и понятие «кризис» было заменено понятием «рецессия».
Но уже в 1970-х годах в мировой экономике произошли две крупные перемены, имевшие далекоидущие последствия. Центр тяжести экономики сдвинулся с реального сектора на финансовый. В то же время международная арена стала в ряде случаев важнее национальной. Этим нуждам теория свободного рынка (laissez faire) подходила намного больше, чем кейнсианство, которое было, во-первых, теорией реального сектора экономики, во-вторых, регулирования ее в национальных пределах. Кейнсианскую теорию символизировал Генри Форд, который стремился к тому, чтобы рабочие его предприятия зарабатывали столько, чтобы покупали его автомобили. Глашатаем возрожденной теории рыночного фундаментализма стала чикагская школа во главе с Мильтоном Фридманом. Ее практическим воплощением явились рейганомика и тэтчеризм. Рьяным практиком этой теории можно считать Джорджа Сороса, не производившего никаких реальных вещей, но заработавшего многомиллиардный куш от спекуляций на фондовой бирже.
Тогда и возникло великое множество отражающих долги ценных бумаг, денежная сумма которых многократно превышала реальную стоимость дома, с которого все началось. Отмечая эту особенность современного капитализма, известный экономист Станислав Меньшиков писал: «Только в США рынок производных ценных бумаг вырос с 2002 года в 5 раз – с 106 триллионов до 531 триллиона. Последняя цифра более чем в 35 раз превышает весь валовой продукт США».
Несмотря на свой отрыв от реальной ценности, долговые бумаги продаются и перепродаются, приобретают свои котировки, ими спекулируют. Поскольку в эту систему втянуты все, а несоответствие доходов населения с расходами чревато невозвратом долга, то от неуплаты в одном звене банкротства могут разразиться по всей цепочке.
Отмеченный сдвиг экономики капитализма от реального к финансово-спекулятивному сектору не мог остаться без последствий. Не все еще ясно, но очевидно, что нынешний кризис не похож на обычный циклический спад. Никакого галопа и процветания («просперити») давно не видно. Наблюдается только вялотекущий рост. Что касается России, то здесь на финансовый кризис наложился еще и свой, национальный, когда страна и так не справляется со своими проблемами. Цикл у нас никак не просматривается. Там, где обрабатывающая промышленность пребывает на уровне двадцатилетней давности или ниже, о фазе подъема говорить не приходится. Нельзя же рост валютных доходов считать равнозначным экономическому росту.
При всех условиях мы сейчас имеем дело с существенным отступлением от обычной картины цикла. Ветер кризиса слишком долго ограничивался финансовой сферой, и одно это указывает на необычность нынешней ситуации.
Когда СМИ сообщают нам о биржевых индексах компаний, то в лучшем случае за этим скрываются спекуляции. К экономике эти «новости» имеют весьма отдаленное отношение. Покупаемые и продаваемые акции в зависимости от нужд спекуляций либо завышены, либо занижены. Так что нам показывают хвост собаки, а не саму собаку, то есть реальную экономику. Выдвинув финансовый сектор на первый план, мы обрекли реальный сектор на отставание. Тем самым мы не только повесили над своей головой меч постоянной угрозы кризиса, но и утратили перспективу развития для страны.
Беззаботность современного российского правящего класса относительно будущего страны и ее национальной безопасности едва ли имеет прецедент в истории. Одержимый одной лишь жаждой собственного обогащения, он пресекает любые попытки даже обсуждения альтернативных способов решения наших проблем. Так, все призывы к тому, чтобы подготовить страну к кризису, высокомерно отвергались объявлением страны особым «островом стабильности», которую беда обойдет стороной.
Очевидным стало разрушение реального сектора экономики, в особенности машиностроительного комплекса, страна низводилась до роли поставщика энергетических ресурсов другим странам. На эти несчастья власти закрывали глаза, объявив о превращении России в «великую энергетическую державу». Между тем подобное предназначение России было заложено уже в принятой нами такой модели экономики, когда под удар поставлен потенциал нашего научно-технического прогресса, а сама она ориентируется на топливно-сырьевой вариант. Это гарантирует нашим конкурентам то, что им нужно, – наше технико-экономическое отставание.
Когда лекарство хуже болезни
В свете этой стратегии конкурентов следует оценивать и то, что полученная от экспорта энергоресурсов валюта не возвращалась домой. Она в основном пополняла счета западных банков или превращалась в ценные бумаги тамошних корпораций. Более губительного для нас размещения средств нельзя было придумать. Мы лишили нашу экономику источника развития, а что теперь стало с валютой, оставленной за рубежом, мы не знаем.
Чтобы пресечь требования вернуть в страну валютные доходы, выдвигался смехотворный довод, что от этого, дескать, возникнет «голландская болезнь», состоящая в росте инфляции. Для оправдания неучастия денег в экономике министр финансов А. Кудрин ввел в оборот особый термин – «стерилизация». Но от стерилизации, как известно, дети не рождаются, хотя Кудрин утверждал, что «без стерилизации денежного предложения правительству придется допустить серьезное укрепление рубля и ускорение инфляции» (Кудрин А. // Вопросы экономики. 2006).
Подобное лекарство лишь усугубляло болезнь. Ради малого – подавления инфляции (чего тоже в целом не достигли) – пожертвовали будущим экономики страны. Ведь дважды два современной экономической мысли состоит в том, что наиболее эффективной формой использования денег является их превращение в высококачественные реальные активы. Ведь деньги сами по себе, вне товара и капитала, ценности не имеют. Еще Евгений Онегин говорил о государстве, что «не нужно золото ему, когда простой продукт имеет».
В данном случае этого понимания не было. Власти расселись на плотно завязанных денежных мешках и близко к ним никого не подпускали, создав в стране дефицит денежного предложения. Ввиду этого процентная ставка держалась на заоблачной высоте 20-30% . Даже сейчас, когда в Японии ее опускают порой до 0,1%, у нас она держится на уровне 20-25% . Но если такой процент надо отдать банку, то инвестору реальной экономики ничего не остается, а себе в убыток никто не работает.
Денежная политика властей имела три негативных следствия. Во-первых, она создала ситуацию дорогих денег. Высокая коммерческая ставка бременем ложилась на издержки производства. Она вела к инфляции издержек, то есть к усилению того, что власти пытались предотвратить; во-вторых, создала непреодолимо высокий барьер на пути инвестиций в отрасли реального сектора экономики; в-третьих, она вынудила отечественные компании обратиться к иностранным займам, в результате чего их внешний долг превысил 400 млрд долл. – то есть почти сравнялся с суммой всех резервных фондов страны, что ставит теперь под вопрос их реальность.
Ради курьеза посмотрим на «жмотную» политику властей, как называет ее академик Н. Шмелев, глазами Кейнса, который считал, что деньги должны работать, а не пребывать в бездействии.
При всех условиях, утверждал он, деньги надо пускать в ход и таким образом вводить в действие так называемый мультипликатор, при котором расход одного есть доход другого, благодаря чему первоначальный расход вызывает многократный рост доходов и расходов. Политика же «стерилизации» денежного предложения сводит все это на нет.
Сдерживание доходов оказалось чреватым вступлением экономики в объятия кризиса. Снижение занятости и зарплаты тянет вниз совокупный спрос и совокупное предложение. В силу этого и начинается спад экономики. Можно сказать, что эта политика сдерживания спроса сыграла у нас ту роль, какую сыграли деривативы в американской экономике, – она запустила кризис. Если бы пенсии, пособия, а также зарплату власти повышали не сейчас, когда от этого уже мало толку (ибо они съедаются ростом инфляции), а раньше, как того требует кейнсианство, то кризиса либо не было, либо он был бы намного слабее.
Спору нет, Россия не могла остаться в стороне от внешних воздействий. Падение цен на нефть и снижение спроса на товары нашего экспорта отрицательно сказались на всем. Но если бы, например, наша металлургия работала не на внешний рынок, а на отечественное машиностроение, которое лежит на боку, то внешнее воздействие было бы куда меньшим. В предупреждениях по этому поводу недостатка не было. У многих горло пересохло от предостережений, что экономика «не может сидеть на одних трубах». Но власти отговаривались тем, что таковы священные действия рынка – они окончательны и регулированию не подлежат.
Игра с деньгами продолжается
Мы оказались в тисках кризиса, а принимаемые против него меры малоэффективны. К этой ситуации (как и к пожару) применимо правило: его легче предупредить, чем потом потушить. Теперь правительства всех стран не моргнув глазом сразу же отказались от исходной заповеди теории саморегуляции, принципа невмешательства государства в экономику. Наоборот, потоком денежных субсидий пытаются погасить языки пламени кризиса.
Как только грянул гром, российское правительство тут же забыло про «голландскую болезнь» и политику «стерилизации» денежного предложения. Сидевшие на денежных мешках стали спешно их развязывать и высыпать содержимое в сферу обращения. Официально это делается так, что трем крупнейшим государственным банкам из общегосударственных ресурсов выделяются многомиллиардные средства для кредитования обанкротившихся компаний и коммерческих банков. Но кредит отнюдь не предназначен для обанкротившихся. Прошлое тех, кто промотал свои состояния, не оставляет надежды на его возврат, да еще с процентами. Поэтому будем называть вещи своими именами. Речь идет о субсидировании государством тонущих банков и корпораций.
При этом не будем касаться того, кто и как в условиях демократии вправе распоряжаться общегосударственными ресурсами. Поговорим о последствиях. Делается нечто противоположное тому, что называли «стерилизацией». Если при помощи последней правительство хотя и безрезультатно, но все-таки делало вид, что борется с инфляцией, то субсидированием банкротов оно прямо открывает инфляции зеленый свет.
Субсидированием банкротов правительство продолжает игру на прежней, финансовой арене. Полученные деньги используются не для освоения передовых технологий и расширения производства, а для покрытия убытков или новых валютно-финансовых спекуляций. Поскольку нынешний приток денег не имеет товарного покрытия, то от этого следует ожидать дальнейшего роста цен и всплеска инфляции. От нее выигрывает продавец, но проигрывает покупатель. Реальный доход населения снижается ровно на процент роста инфляции. Так, основная его часть облагается инфляционным налогом. Решение принимают наверху, а тяжесть бремени падает на плечи низов. Мало того, что грабители отобрали нашу собственность, теперь мы должны еще и оплачивать безумие их трат, чтобы они продолжали жить на широкую ногу.
Падение ценности рубля, происходящее и предстоящее вследствие субсидий, хоронит также идею превращения России в финансовый центр для стран СНГ, что крайне необходимо для всех. Будет мало желающих хранить средства и осуществлять расчеты в ненадежной валюте, когда рядом есть более надежные. Для решения столь амбициозной задачи нужна не экономика газа и нефти, а развитая в научно-техническом отношении экономика, продукт которой пользуется высоким спросом на мировом рынке.
Перед дилеммой
Практика использования государства для решения экономических проблем при отрицании его роли ныне господствующей теорией ставит нас перед дилеммой. Либо вмешательство государства в экономику необходимо, и тогда надо признать банкротство отрицающей его теории и модели рыночного саморегулирования, необходимость замены ее моделью «государства всеобщего благосостояния». Либо теория рыночного саморегулирования верна, ее следует признавать единственно научной, но тогда следует исключить всякое вмешательство правительства в экономику. Владельцы 295 предприятий, которым выделены государственные субсидии, от
бедности не страдают. Пусть эти банки и корпорации собственными силами выходят из кризиса или терпят банкротство, освобождая, как того требует эта теория, места для более достойных.
По принятой нами модели рынка и приватизации спасение утопающих – дело самих утопающих. Государство не обязано их выручать. Пусть терпящие бедствие продают свою недвижимость, самолеты, яхты, виллы, снимут деньги со своих банковских счетов, переселятся в скромные городские квартиры и сами рассчитываются за свои долги. Если и этого не хватит, то пусть сядут в долговую тюрьму. Это не моя постановка вопроса – она вытекает из самой логики монетаристской ортодоксии.
Но, как видим, такая теория нужна для обмана. На практике же делается другое. Как только грянул кризис, те, кто его вызвал, бросились к ногам правительств и стали молить о помощи. Тут бы им дать от ворот поворот, напомнив о канонах исповедуемой ими теории. Но, как известно, ворон ворону глаз не выклюет – правительство предложило щедрые субсидии тем, кто промотал миллиардные состояния. На Западе этому можно найти хотя бы некое психологическое оправдание: частные капиталы там создавались трудом и стараниями многих поколений. В России же субсидии транжирам вызывают только шок. Нефтяные, газовые, металлургические и прочие короли палец о палец не ударили для создания активов, брошенных к их ногам ельцинской приватизацией. Большинство из них до того понятия не имели о бизнесе, внезапно ставшем их собственностью. Теперь же в награду за мотовство им говорят: нате вам еще и многомиллиардные премии!
Возьмем, к примеру, небезызвестного Дерипаску. Благодаря своей принадлежности к ельцинской «семье» он стал самым богатым человеком России. Принять бы это как аванс и постараться оправдать незаслуженную награду созданием и развитием перспективных производств. Но нет. С чувством полного презрения к своей стране он стал закладывать попавшие в его руки активы для получения иностранных кредитов и покупки предприятий за рубежом и развития таким образом экономики не своей, а чужой страны. Вместо того чтобы привлечь его к ответственности за то, что пустил по ветру национальное достояние страны, правительство одаривает его 4,5 млрд руб. Многие другие точно так же растранжирили попавшее в их руки народное достояние и точно так же вознаграждаются. Как после этого не задаться вопросом: а может быть, для того и отданы народные богатства в частные руки, чтобы они «законно» (частник на все имеет право!) утекали за рубеж?
В чем же выход?
Сейчас, когда бушующий кризис ломает судьбы людей, чаще всего задают вопрос: когда и как мы теперь из него выйдем? Спекуляций на этот счет предостаточно. Те, кто до сих пор курил рынку фимиам, выдвигают свои кустарные рецепты того, что надо делать, и даже называют даты окончания кризиса. Такого рода астрологические предсказания раздавались также с трибуны Давосского форума.
На самом деле все это не более чем досужие домыслы. Кризис имеет скрытые от внешнего взгляда причины и механику развития, заключенные в самой природе рыночных отношений. Те, кто безоглядно принимает их как универсальную панацею, не могут в них разбираться. Каковы бы ни были недостатки плановой экономики, кризисных спадов в ней не было. Значит, в них разбирались. Мы упоминали «золотой век», когда благодаря кейнсианским рецептам капитализм обходился без серьезных потрясений. Выходит, и в этом случае в них разбирались.
Ничего подобного нельзя сказать о тех, кто придерживается рыночной ортодоксии. Она утверждает, что в самой природе рыночно-капиталистического хозяйства заложена тенденция к равновесию, которое и есть антипод кризиса. Если это так, то почему он возникает, а банки и корпорации приходится спасать финансовыми вливаниями со стороны государства? Они имеют значение, но их роль явно преувеличивается. На самом деле всерьез о выходе из кризиса можно говорить лишь после того, как инвестиции достигают реального сектора и создаются новые рабочие места.
Самый надежный способ лечения от кризиса – время. Со временем все проходит, ослабевают кризисные трудности, рассасываются товарные запасы. Людям нужно время, чтобы переболеть, перестрадать, примириться со своим новым положением. Лишь после этого жизнь начинает брать свое, и мало-помалу производство возобновляется, набирая новый темп. Сколько пройдет времени от момента спада до фазы оживления, обычно никто точно не знает. Знаем только, что это зависит от глубины и тяжести кризиса. Чем тяжелее болезнь, тем дольше поправляется больной. Зато, когда пройдет кризис, власти припишут себе заслугу его преодоления, и кто-то вознесет им хвалу по принципу: прошла зима, настало лето, спасибо опять какой-то партии за это. Партии, которая объявила своей идеологией удвоение в ближайшие годы ВВП с 10% его увеличения ежегодно (в теории!). На практике то и другое опустилось ниже нулевого уровня.
В действительности о способах выхода из кризиса – и то не в полной мере, но больше других – могут знать те, кто связывает его с природой того общественного строя, который его порождает. Если оставить в стороне марксистскую позицию, то ближе всех к объяснению кризиса и способов его предотвращения, как было показано выше, подошло кейнсианство. В отличие от господствующей теории оно не претендует на исчерпывающее знание происходящего. Наоборот, оно исходит из фундаментальной неопределенности будущего, то есть невозможности полного знания того, что есть и будет. Благодаря такому трезвому подходу кейнсианству удалось разработать приближенные к действительности рецепты того, как избегать катастроф, подобных нынешней, что внушает доверие к нему. Мало того, с тех пор усилиями немалого числа блестящих западных ученых кейнсианство поднялось на более высокий уровень и оформилось в новое направление экономической мысли – посткейнсианство. Антикризисные меры в нем занимают важнейшее место.
Однако, чтобы взять посткейнсианство на свое вооружение, необходимо отказаться от господствующей у нас рыночной ортодоксии, неспособной объяснить наши проблемы. Легко сказать, да трудно сделать. То, что российские экономисты незнакомы с этим новейшим направлением экономической мысли, еще полбеды. Главное в другом: мы не в состоянии принять сейчас предлагаемые кейнсианством меры государственного регулирования экономики, тем более что они и не могут быть такими, как на Западе. Российский собственник не обрел созидательных качеств, он не обладает и западной предпринимательской культурой. Он принимает рынок как узаконенное царство произвола, где для личной наживы никаких запретов нет. Отсюда невиданный ранее рост преступности и коррупции. Когда Ходорковского осудили за нарушения законов, то представители его класса недоумевали: за что его судят? У нас же рынок, где каждый может поступать, как ему угодно. Подконтрольный обществу рынок становится для них смерти подобен.
Демократически осуществляемый контроль над госчиновниками и предпринимателями способен сильно ограничить возможности для спекулятивных махинаций, преступности и коррупции, прикрытых формулой рыночной свободы. А этим правом российский капитал жертвовать не хочет. Поэтому в борьбе за сохранение статус-кво он будет изображать себя большим католиком, чем папа римский.
Пока это так, мы постоянно будем находиться под угрозой не только кризисов, но и большей беды – дальнейшего развала экономики, ослабления наших позиций на мировой арене и потери способности защищать свои интересы. Без обуздания дикостей российского капитализма и контроля над ним мы не сможем ни обеспечить экономический рост, ни оградить себя от разного рода проявлений кризисов «неведомого поколения».