А.И. Неклесса, заместитель генерального директора Института экономических стратегий при Отделении общественных наук РАН
«Культура смерти» – это выходящая в наши дни из глубин подсознания в пространства не только частной, но и общественной жизни тяга части человечества к массовой деструкции и автодеструкции. Тяга, носящая порой почти иррациональный характер, однако использующая разнообразные достижения цивилизации, проявляется в широчайшем диапазоне: от имеющих высокотехнологичную основу событий 11 сентября 2001 года до квазитрайбалистских волнений на глобальном архипелаге территорий (не только городских трущоб). Но наиболее драматично – в нарастающей на протяжении последних лет эпидемии террористов-самоубийц…
За пределом конца истории
Время, в котором мы обитаем, – лишь порог нового зона, зыбкое трансграничье, мост над неспокойными водами, объединивший погружающийся в Лету континент Модернити с возникающей из вод истории зыбкой и неведомой Атлантидой. Хроники переходного периода противоречивы и алогичны, они корректируют привычную систему исторической записи – Histories Apodexis. Качество фиксации реальности, характерное для уходящей эпохи, – ясность, логичность, выверенность оценок – в новой редакции бытия становится не слишком востребованным инструментарием, который в конечном счете рискует оказаться на свалке.
Дискуссии о постсовременной цивилизации или менее обязывающие рассуждения о модернизационной реформации вполне могут быть данью скучному ритуалу, но они же имеют шанс стать взрывчатой, революционной темой. И, кстати, совсем не риторичный вопрос: что, собственно говоря, понимать под «постсовременной цивилизацией»? Если это очередная социально-культурная метаморфоза христианского зона, то подобные процессы не раз, не два происходили на протяжении двух последних тысячелетий. Если же в данном понятии заключена мысль о призраке принципиально иной социальной конструкции, то мы, конечно, присутствуем при революционном и драматичном событии.
Вектор развития современной цивилизации – обретаемая людьми свобода, которая прагматично оценивается также мерой возрастания формального могущества. Но подобная констатация чревата двусмысленными следствиями. Кризис христианской культуры, несовпадение внутреннего мира человека с его техническими возможностями, модернизация без евангелизации, нелинейные, мультикультурные траектории развития – все это предопределило воспаления и разрывы социальной ткани, усиливая предчувствие грандиозной исторической пертурбации.
Сегодня в мире сложилась ситуация вселенской культурной растерянности. И сквозь рваную, эклектичную субстанцию просматривается контур некой постцивилизации.
Рубеж XXI века предоставил современникам редкий шанс почувствовать этот гул исторической тектоники, ощутить дрожь расходящихся плит цивилизации. Но, переживая ускорение бега времени, сталкиваясь с радикальностью перемен, мы, сидя утром в уютном кафе, слышим речи, читаем тексты, исполненные на прежнем языке. Реляции о пришествии новой земли и нового неба творятся при помощи однообразных приставок: «пост», «нео», «анти», «транс», «квази», «мета», старательно фиксирующих факт новизны, но неспособных сообщить нечто существенное о ее сути.
Привычный категориальный аппарат, терминологический запас минувшего века: постиндустриальное и информационное общество, социальный постмодерн, новый мировой порядок, конец истории, столкновение цивилизаций, равно как многие другие ярлыки и этикетки, прилагаемые к возникающим на планете ситуациям, напоминают скорее ярмарку тщеславия, нежели свидетельствуют об интеллектуальной прозорливости либо пророческом даре.
Капитализм – не просто метод эффективной хозяйственной деятельности, естественным образом возникающий в лоне рыночной экономики. В определенном смысле это выход за пределы экономики, интеллектуальный, психологический и социальный прорыв, малодоступный язычнику, человеку традиционной культуры. От рынка капитализм, впрочем, отличает не столько предмет деятельности, сколько ее способ, масштаб, цели. Это не рынок per se (по преимуществу. – лат. (Ред.)), но его особая организация. Капитализм – это энергичная социальная субстанция, целостная идеология, замысел и сценарий специфичного мироустройства. Это и стратегия денежного строя, сутью которого является не само производство или торговые операции, но операции системные, направленные на контроль над рынком и обстоятельствами. Они, в свою очередь, также имеют своей целью перманентное извлечение устойчивой системной прибыли (сверхприбыли).
Капитализм обретает универсальную власть не через административные, национальные структуры, но главным образом посредством интернациональных хозяйственных механизмов. Такая власть по своей природе не ограничена государственной границей и распространяется далеко за ее пределы, рассматривая всю доступную Ойкумену как пространство, открытое для деятельности.
Питательная среда капитализма, его магнитное поле, силовые линии исторически складываются в нервном сплетении финансовых схем и трофейной экономики крестовых походов, преимущественно в приморских ареалах Европы.
Эффективность механизма была многократно проверена и со временем усилена историческим союзом, конкордатом прежней («воинской») и новой («денежной») аристократии, воплощена в феноменологии компаний-государств (наподобие Ост– или Вест-Индской), а впоследствии подтверждена сохранением соответствующих сетевых структур, развитием их модификаций. И появлением аналогов уже во времена торжества секулярного общества, когда прежние причины возникновения данных форм поведения перестали существовать.
Но вернемся к основному сюжету. Учение о предопределении – квинтэссенция новой веры[237]. Именно здесь ощутимо присутствие своеобразного дуализма: жесткость и отчасти механистичность новой антропологии, формирующей в обществе собственную аристократию житейского успеха. Проявляются эти пассажи еще у Лютера, причем не только в «школярских» теолого-антропологических антитезах («Если в нас Бог, то места для Сатаны просто нет, следовательно, мы можем стремиться только к добру, если в нас нет Бога, значит, его место занимает дьявол, и все наши побуждения будут направлены ко злу»), но и в гораздо более редких у него, изощренных рассуждениях о двойственной воле Творца. О том, что помимо явной воли Бога, которая «ищет спасения для всех людей […] есть и другая, несоизмеримая с первой и представляющая собой непостижимую тайну. Этой волей творится жизнь и смерть людей, этой же волей изначально решается, кому из людей будет даровано спасение, а кого ждет вечное проклятие»[238].
Уже в данных конструктах можно различить истоки будущего состояния мира, когда происходит «постепенное формирование все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита, освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей. Эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем»[239].
Закат же торгово-финансовой фазы совпал с упрочением на исторической арене национального государства, которое забирает себе наиболее прибыльную часть этой деятельности – кредитование стран и правителей, приступив к самофинансированию собственных нужд, путем выпуска государственных ценных бумаг и эмиссии национальной валюты, особенно (со временем) в форме банкнот.
Капитализм после вроде бы успешно преодолевавшихся кризисов каждый раз занимал и формировал новую нишу. Иногда она прямо отождествлялась с ним, что порождает ряд аберраций и иллюзий, не только в индустриальном, но и в постиндустриальном мире.
В общем энтузиазме эпохи и обретении рыночной конкуренцией второго дыхания, в звездном часе рожденной городской революцией демократии временно растворяются, отходят на второй план многие негативные черты денежного строя.
При расцвете информационных и финансовых технологий, а также других социальных инноваций и технологий стала происходить постиндустриальная оптимизация всех экономических процессов, обретая в ряде отраслей нередко виртуальный характер.
Порог миллениума оказался в итоге пограничной территорией, на которой кристаллизовывались стратегические замыслы конкурирующих сил. С этого времени интересы капитализма и промышленного производства, судя по всему, перестали совпадать.
Глобализация и сетевая культура
После политической и культурной деколонизации Не-Запада, суверенизации обширных пространств третьего мира семантика глобальной революции стала реализовывать себя уже как «деколонизация» самого Запада. Это сопровождалось прямым и косвенным демонтажем прежней конструкции, дехристианизацией и квази-ориентализацией.
Сложившийся было на планете биполярный политический консенсус оказался исторически недолговечным, транзитным. При нем стали заметны и контуры иного, не протестантского и не секулярного социокультурного ландшафта, претендующего на то, чтобы стать творческим ферментом нового мира.
Преображается структура международных связей, номенклатура их субъектов, под сомнением оказывается сложившаяся система международных отношений. На поверхность выходит феномен сетевой культуры, на первый взгляд амбивалентный по отношению транслируемым через его посредство идеалам и ценностям. Однако данная формула организации сделала рельефным кризис прежней логики общественной регуляции, утвердившись в самых разных областях практики. Особая тема – роль этого феномена в становлении пассионарных сообществ, активных группировок постиндустриальной массовки и амбициозной элиты.
Социальная ткань меж тем продолжала расползаться. Стало очевидно, что состояние дел, экономическая и политическая механика нуждаются в серьезной модификации, причем в глобальном масштабе. Принимаются меры для переосмысления перспектив, разрабатываются принципы и механизмы управления новым миром, планирования стержневых событий.
Появились и некоторые новые существенные факторы в трансформации глобального капитализма как универсальной системы.
Это появление «новых денег» (логическое завершение многовекового процесса порчи монеты), превратившихся в универсальную меру символического капитала и инструмент управления. Доллар, утратив рудименты золотого стандарта (1971-1973), реализует феномен не обеспеченного ликвидностью алхимического кредита последней инстанции. Другим фактором стали масштабные финансовоправовые технологии: перманентный глобальный долг, программы структурной адаптации (перестройки) и финансовой стабилизации (реструктуризаций масштабных задолженностей в обмен на структурные реформы), системы управления рисками, которые претендуют на то, чтобы со временем стать глобальными и сменить кредитный замысел в качестве камертона неоэкономической практики. Приблизительно в те же годы разворачивается революция в микроэлектронике, телекоммуникациях, информатике, производя на свет не ограниченные физическими параметрами виртуальные пространства. Появляются сеть ARPANET как прообраз Интернета и системы глобальной биржи, спутники связи, микрочип, персональный компьютер, мобильная телефония, а также универсальные коды UPC-А и EAN-13 – эскизы глобального каталога объектов собственности, товаров и людей. Началась перестройка социального космоса на основе неолиберальной идеологии, предполагающей эмансипацию экономики из-под суверенитета национального государства и создание новой социальной оболочки планеты.
Если до некоторого момента «глобальная экономика» представляла сумму национальных экономик, которые были самостоятельными субъектами, то теперь начал формироваться глобальный рынок, выстраивается эффективная система перераспределения мировых ресурсов и дохода.
Все эти тенденции позволяют очертить контур третьей (после торгово-финансовой и промышленной) фазы капиталистической мир-экономики – геоэкономической. Ее стратегическая цель в сфере экономической практики – получение системной прибыли не столько за счет теряющего привлекательность промышленного производства, сколько в результате развития многообразных форм контроля над хозяйственной деятельностью в глобальном масштабе, позволяющего собирать обильную квазиренту со знаменитыми ножницами цен.
Технический прогресс и финансовые технологии вкупе с новыми организационными схемами придают этому процессу второе, если не третье дыхание, и глобальный размах. И здесь социалистический эксперимент XX века получает несколько неожиданную перспективу. Опыт коммунистического Постмодерна можно в данном контексте рассматривать как футуристическое забегание вперед, отрицание публичной власти ради полу анонимной, законодательно нечетко фиксированной, но фактически тотальной власти госкорпораций, которые через систему назначаемых управляющих (номенклатуру) контролируют в идеале весь мир.
Происходит своего рода завершение «гегелевской триады» становления глобального капитализма, где роль антитезы сыграл временный союз с христианской инновационной динамикой и промышленной революцией.
Институциональные формы третьей фазы могут со временем свести воедино все версии социального Постмодерна, запечатлев торжество широкой конвергенции всех культур и стилей. Сохранится ли при этом отмирающий ярлык «капитализм»? И стоит ли лишний раз подчеркивать, что мировоззренческая основа этой стадии выходит далеко за пределы протестантской этики, вскрывая гораздо более интригующие истоки и горизонты рукотворного универсума?
Торжество денежного строя, его влияние и амбиции стать мерой человеческой практики свидетельствуют о кризисе христианского универсума и об истощении прежней пассионарной доминанты цивилизации.
Строители уходящей в дурную бесконечность конструкции начинают говорить на некоем едином языке финансовых операций, обретающих смысл и жесткость естественных законов бытия.
В круговороте совсем не призрачной жизни цифр и канторовских множеств («актуальной бесконечности») – трансфинитной среды виртуальных операций, тщательно взвешенных устремлений и просчитанных порывов – финансовые ресурсы, заменив харизму, определяют статус индивида, положение в обществе и положение самого общества, диапазон легальных возможностей в Новом мире, претендуя стать творческими энергиями, источником как созидания, так и уничтожения.
Финансовый успех в качестве мерила личности и общества становится таким образом универсальной шкалой, но по-настоящему крупный успех все чаще оказывается выше личных и социальных усилий, за пределом труда и морали.
Для человека, придерживавшегося новых взглядов, деньги не столько богатство или средство платежа, сколько орудие действия в не вполне реальном мире. И даже – нструмент управления им. Экономика же сама по себе вторична – она лишь основа иных схем и планов; психологически гораздо ближе оказывается стилистически рафинированная и отвлеченная схема.
Симптомы социокультурного транзита прослеживаются в автосуверенизации, персонализации, приоритетности прав человека (акцентируя при этом права меньшинств), а в сфере церковной практики – в возрождении идеалов раннехристианской полиавтокефаличности. Это одно прочтение сюжета.
Иные перспективы видятся в экспансии неоязычества (в том числе в квазисекулярных формах), реориентализации мира либо его неоархаизации. Что свидетельствовало бы о радикальном переписывании истории, свертывании «христианского проекта», формировании метафизически и идеологически мотивированного постхристианского универсума. Однако и в данном случае вероятным остается распространение новых форм христианской культуры и церковной практики.
В любом случае мы наблюдаем утверждение культуры, соответствующей духу времени. Духу, сочетающему жизнеустройство странников и пришельцев, для которых «всякая чужбина – отечество и всякое отечество – чужбина». Но, скорее всего, речь идет о пришествии амбициозного и мультикультурного сообщества – о мире игры, который, безмерно повышая ставки, по-своему расценивает риск смерти, бытия, безумия.
Актуальным компонентом «структуры греха» становится новый терроризм, теоретически способный в будущем продемонстрировать деструктивную эффективность на совершенно ином уровне.
Новый терроризм учитывает взаимосвязанность мира. Его акции строятся по принципу домино, а организаторы по стилю мышления напоминают опытных шахматистов. Они способны просчитывать косвенные последствия своих действий, разыгрывать обманные комбинации, идти на конъюнктурные жертвы и самопожертвование.
В сложном, глобализированном сообществе возникает эффект бабочки: нелинейные трансляции изменений. Незначительное событие в одном месте способно привести к лавинообразным следствиям в другом. К примеру, в общественном сознании или в сфере финансово-экономических операций, уязвимой для системных воздействий.
В изменившемся контексте возникает принципиально иной класс угроз. Это не только борьба интеллекта, финансов, организационных принципов, технических возможностей, технологических решений, но прежде всего борьба ценностей и мировоззрений: кодекса поведения прежней цивилизации и моральных начал новой культуры.
Новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать в прежних институтах и социальных организмах. В их недрах прочерчиваются собственные границы новоявленного «столкновения цивилизаций» : конфликта между централизованной иерархией и сетевой культурой, между администратором и творцом, между центростремительными и центробежными тенденциями.
Человек новой культуры выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля «над разумом и языком», за пределы прежних форм культурного и психологического программирования его действий.
Он расстается при этом не только с оболочкой обрядности и суеверий, подавлявших волю, но со всем прежним прочтением культурной традиции, реализуя практическую и свою метафизическую свободу.
Люди становятся самостоятельными акторами, автосуверенами, деятельно формирующими пространства культурной и социальной картографии, произвольно очерчивая рубежи театра будущих действий, которые в одном из важнейших аспектов можно было бы определить как власть без государства.
Неопределенный статус мира приводит к умножению рисков. Все это вынуждает систему переходить на обширный режим контроля. И актуальный, и потенциальный реестр подобных мер производит сильное впечатление: введение глобально позиционированных методов контроля и безопасности, управляемых в перспективе сообществом компьютерных программ, реализация перманентного, мобильного надзора над личностью в режиме онлайн, выстраивание универсального каталога коммуникаций, ресурсов, организаций, людей, их прошлых и нынешних состояний, апробация и применение технологий превентивного контроля…
Такая ситуация приводит к экспоненциальному умножению функций, агентств, служб. И как результат – к нарастающей хаотизации управления. С гипертрофией обеспечения безопасности.
Между тем сама природа жизни требует обновления взглядов, причем не только на технологии безопасности. Возрастание роли личностного фактора в новой антропосоциальной оболочке планеты, суверенизация индивида, распространение разноформных и гибких сетевых сообществ, объединенных подчас лишь невидимым аттрактором, в значительной мере обессмысливает прежние подходы.
Возникает порочный круг. Декларируемые сценарии безопасности ведут цивилизацию в тупик. Матрица тотального контроля вводит цивилизацию в мобилизационный режим в качестве нормы повседневности, но подобная стратегия таит в себе уже другую угрозу для общества. В конечном счете выходит, что главный источник опасности – это сама свобода.
Свобода, таким образом, оказывается обоюдоострым мечом.
Во что превратится мир, когда «империи рухнут и армии разбегутся»! Станет ли Ordo Novo всеобщим благом – мирным соседством льва и лани, согласно провидению (Апокалипсису) Исайи? Или этот порядок окажется прологом совершенно иного по духу эона? Возвращением к жизни упрятанных в тайники подсознания смутных сюжетов, объединенных гротескной топикой и восполняющих неполноту черновиков вселенского кошмара?
Перспективы демодернизации, неоархаизации, деконструкции цивилизации претендуют на то, чтобы стать равноположенными с прежними векторами прогресса.
Из перманентной отверженности, отчаяния слишком многих на планете возникают отмеченные трупными пятнами заповедники. Почва этих «территорий смерти» складывается из миллионов горстей праха и сумм преждевременных агоний. Но отверженные – не только образ, запечатленный на глянцевом плакате благотворительной организации. В подземельях глобального Undernefa рождаются яростные существа, кующие собственный тип оружия и отыскивающие асимметричные угрозы архитектонике унизившей их цивилизации.
Однако суммарное зло нищеты, цинизма, междоусобиц, войн – равно как губительная ярость трущеб и гарлемов – не единственные источники темной страсти. У человека два неотчуждаемых ресурса, которыми он может располагать: душа и смерть. Причем у такой «культуры смерти» есть интимные, глубинные аспекты, способные не только радикально изменять траекторию жизни, но также вывернуть наизнанку привычную шкалу ценностей.
Новая «культура смерти» обретает глобальную геометрию. Это не только «война сильных против бессильных» или «слабых против сильных», но в перспективе – «всех против всех». На планете разворачивается пространство операций по контролю и распределению успешно котирующегося на мировом рынке товара: ресурса смерти.
Для многих обитателей Земли жизнь и карьера – почти синонимы, целью являются комфорт и безопасность: иначе говоря, то, что укладывается в прагматичные, хотя порой незатейливые формы существования. Но такой «культуре смерти» чуждо подобное восприятие повседневности. Для нее вершина карьеры – амбициозная, эффектная и эффективная гибель, потенциально с невиданными прежде последствиями.
И это не пустая геростратова амбиция. Такое темное дерзновение скреплено совершенно иным чувством, которое не требует ярмарочного признания.
Здесь битва разворачивается уже в иной среде, в ней участвуют люди, равно отвергающие мир, но преследующие порою диаметрально противоположные цели, – как противоположны любовь и ненависть, свобода и произвол.
Войдя в резонанс с плеском времени, энергия перемен размывает социальные конструкции, способы умственных построений и манеры привычного действия. Люди слишком долго жили в землянках на берегу бескрайнего синего моря – неспокойного океана, который еще предстоит пересечь. Блики и миражи рождают симптомы исторической растерянности. Мы наблюдаем мерцание блуждающих звезд, слияние констелляций подвижного и синкретичного сообщества. Но все это лишь отдельные фрагменты недописанной футуристории и, как уже было сказано, лишь отчасти видимой картины не опознанной пока цивилизации.