— Ничего особенного, — Эдди вынул зажигалку и поднес ее к стодолларовой купюре. — Готов?
— Всегда готов, — откликнулся Мотт. — Начинай. Держа купюру перед собой и слегка покачивая ею на ветру, Эдди поджег уголок.
Дэниел был уже слишком ошарашен всем происходящим, чтобы что-то сказать. Он заворожено смотрел, как языки пламени расходятся по купюре, как за ними осыпается пепел. Когда они достигли лица Бена Франклина, Мотт сдавленно хихикнул:
— Зае…сь люблю смотреть, как горит старина Бенни. Ненавижу этого ублюдка с тех пор, как в первом классе нас убеждали, какой он великий гражданин и мыслитель, — это было еще до того, как я взял собственные мозги в собственные руки. Ставлю угольную шахту против упаковки корнфлекса, что такого кайфа, какой мы доставили старине Бенни, он за всю свою жизнь не дождался.
Дэниел не отводил взгляда, пока пламя не подошло к пальцам Эдди.
Эдди не обжегся — он перебросил купюру на ладонь левой руки, прихлопнул правой и сбросил пепел на землю.
Блестя светло-голубыми глазами, Мотт с энтузиазмом предложил:
— Давай еще одну!
— Хорош, — отказался Эдди. — Они и по поводу одной развоняются. Не понимают, почему нельзя сжигать хотя бы двадцатку.
— Потому что Бен Франклин только на сотне! — возопил Мотт. — Он перевел дыхание. — Теперь ты видишь, как этот пуританский зануда Франклин загадил американские мозги? — Он пропищал фальцетом: — «Пенни сэкономил — пенни заработал», да чтоб ты сдох! Пенни спалил — потратил пенни с толком!
— Обыватели, что с них взять, — поддержал Эдди. — Один Вольта парень что надо. Он один был за то, чтобы сжигать побольше. Предложил даже приехать как-нибудь к нему и спалить целый кусок из его собственных денег.
— Да, насрать на них на всех, — неожиданно легко сдался Мотт. Он подхватил чемоданчик и сунул его в седельную сумку. — Пошли.
— Увидимся, — помахал Эдди.
Дэниел поинтересовался:
— А вы не хотите проверить, там действительно гашиш?
— Может, ты еще предложил бы Эдди пересчитать бабло?
— Вы так ему доверяете?
— Он доверяет мне точно так же. В этом вся штука, если ты занимаешься торговлей и состоишь в Альянсе.
— А зачем было сжигать сотню?
— А за чертовым хреном.
— Ну, я понял, вы не любите Франклина, а Эдди тут причем?
— У меня есть такое ощущение, что Низколета это заводит. Небольшое замыкание на линии. Ты же видишь, как он одевается. И всякий раз, когда я прикидываюсь возбужденным, он беспокоится за Люсиль. Я не прочь слегка подзадорить парня, но трахать вертолет — нет, на это я не пойду!
— Это было похоже на обряд очищения, — заметил Дэниел.
— Лучше перебдеть, чем недобдеть, — отозвался Мотт, но тут же оборвал себя на полуслове и спросил со страхом:
— Это не Бенни Франклин говорил?
— Может быть, — серьезно ответил Дэниел. Он и вправду не знал, а Мотта никогда раньше не видел таким перепуганным.
Дэниел даже не понял, откуда в руке Мотта возник нож. Тот подбросил его, поймал за лезвие и протянул Дэниелу рукояткой вперед. Его жалкая поза пугала Дэниела.
— Отъеф ублювка, — потребовал Мотт, высунув язык.
Дэниел понял, что Мотт обглючен, как Мотт. Он попытался воззвать к логике:
— Тогда вы никогда больше не почувствуете вкуса своего чили, — напомнил он.
Мотт задумчиво приоткрыл один глаз, затем второй.
— Никакого чили?.. А это довод! — он вскочил на ноги. — Ну, думаю, даже такие уроды, как Бен Франклин, иногда говорят дельные вещи.
Дэниел отдал Мотту нож.
— А ты не дурак, Дэн. Мне это нравится. Мы с тобой поладим. Я буду тебя грузить, ты будешь меня контролировать.
Они вернулись в хижину затемно, уже другой дорогой: через кокаин, водку, димедрол, и уже на последних милях их дожидались несколько капсул дексамила.
Повседневная жизнь на Рокинг Он очень напоминала «Четыре Двойки» и ферму Уайеттов, отличались только возделываемые культуры. Мотт передал в ведение Дэниела семь участков конопли, по тридцать кустов каждый, и за день Дэниел едва успевал объехать их все. Позже, к лету, стало попроще: Дэниел заезжал на участки дважды в неделю, убедиться, что не засорились поливные устройства и цел забор. Каждую неделю прилетал Эдди, привозил что-нибудь нелегальное на продажу, да и вообще дел хватало. У Мотта был свой график, так что они с Дэниелом виделись редко, разве что ездили вместе встречать Люсиль. Рабочими были все семь дней в неделю: Мотт считал, что употребление наркотиков — не развлечение, а тщательный исследовательский труд. Дэниел после первого путешествия с Моттом с наркотиками завязал. Он отказывался так часто, что Мотт наконец сказал: «Захочешь — сам попросишь» и перестал предлагать.
Ферма с многочисленными хозяйственными постройками занимала тридцать акров наносных почв над Дули Крик. Большую часть построек Мотт соорудил самостоятельно: однажды ему пришло в голову, что плотницкое дело в Америке в своем развитии проскочило период сюрреализма, и он с энтузиазмом Гаргантюа взялся восполнить это упущение. Хижина Дэниела, к слову, напоминала индейский вигвам, впечатавшийся в швейцарское шале, а домик для гостей — внебрачного отпрыска монгольской юрты и тексанкарского мотеля. Влияния моттреализма избежали только большой дом и амбар, да еще шлакоблочный бункер с металлической дверью, площадью в сорок футов, — лаборатория тетушки Шармэн.
Тетушке Шармэн было около сорока. Высокая, худая, с глазами орехового цвета. Дэниел любил смотреть, как она двигается — каждый жест был продуманный и точный, исполненный уверенной грации. Она не приходилась тетей ни Мотту, ни кому-то еще на ранчо. Она вообще могла не появляться там неделями, а когда появлялась, большую часть времени проводила в лаборатории. Дэниелу было любопытно, чем она там занимается, но ему удалось лишь узнать, что Шармэн — химик. Она с изяществом уклонялась от дальнейших расспросов, пока до него не дошло, что ее работа — не тема для обсуждения. Шармэн была дружелюбна, но неприступна. Она вызывала осторожное восхищение — может, еще и потому, что Мотт относился к ней с подчеркнутой почтительностью и обращался не иначе, как «мэм».
На вопрос Дэниела о ней Мотт ответил: «Я сам ничего не знаю, хоть она здесь уже года три. И понятия не имею, что она творит в лаборатории. Внутрь она не приглашает, сама болтливостью не отличается, — ты, верно, уже заметил. Честно тебе скажу, я ее побаиваюсь. Она будто знает наверняка, что происходит и как поступать в случае чего. Вот я тебе расскажу. Как-то в большом доме была вечеринка по поводу очередного урожая, и она тоже зашла выпить стаканчик, прежде чем закрыться со своими реактивами — политес, как ты понимаешь. И как раз при ней в кувшин с вином залетела здоровенная муха. Все столпились, давай обсуждать, как ее оттуда вынуть — а Шармэн достала из буфета палочку, ну, которыми китайцы едят, сунула внутрь, и эта пьяная муха вскочила прямо на палочку, дождалась, пока ее вытащат, и вылетела прочь ну точь-в-точь Люсиль! Народ, как ты понимаешь: „Ах-ах, вот это фокус!“, а она с таким лицом, вроде растерянным: „Ничто не хочет умирать“. И ты знаешь, у меня было ощущение, что это муха подсказала ей, что делать. Дэн, ты поступай как знаешь, но я задницей чую: если с ней вдруг не поладишь, она сама с тобой поладит, наладит тебя так, что мало не покажется, если хочешь знать мое мнение».
Дэниел продолжал утренние и вечерние медитации, а от медитаций перед сном отказался, подозревая, что именно они — причина столько долгого отсутствия снов. Он охотился, ловил рыбу — иногда с Моттом, чаще один; жадно читал, раз в месяц запасаясь в городе библиотечными книгами. Иногда вечерами курил траву с Моттом, слушал Моттову же раздолбанную перемотанную пластырем стереосистему, питавшуюся от солнечных батарей размером с экран небольшого открытого кинотеатра. В силу необходимости учился готовить. Рубил дрова. Купался. А если Мотта не было поблизости, заходил в теплицу и шептал перцам комплименты.
Еженедельные визиты Матушки с Гусынями привносили разнообразие в повседневную жизнь. Заведение Матушки располагалось на ранчо Годфри семьюдесятью милями к востоку и состояло из тридцати двух молодых женщин, возглавляемых тридцать третьей, старухой. Матушка — чародейка неукротимой страсти — превосходно знала предмет и обучала ему молодых. У себя на ранчо они все время посвящали занятиям. За его пределами, на практике, Матушка призывала их воплощать и изучать — с определенной осторожностью — свои выдающиеся сексуальные способности. Формально Матушка не была связана с АМО, но уже лет пятнадцать помогала сбывать товар — она считала, что начинающим ночным бабочкам полезно будет поиграть с огнем, да и деньги были неплохие.
Восемь девушек приезжали каждый четверг, вечером, взять товара перед работой, а наутро отправлялись в ближние городки. Дэниелу ни разу не представился шанс поехать с ними за компанию. А Мотт к нему и не стремился.
После того, как Мотт обнимал всех восьмерых одновременно, произнеся комплимент вроде «если Господь не хотел, чтобы я съел этих лапочек, зачем он создал их такими вкусными?», они отправлялись в «храм удовольствий» (снаружи напоминающий оплавленный куб) для небольшого совещания и последующей дружеской посиделки. Пол и стены покрывали толстые ковры, Моттова стереосистема топорщилась клочьями мембраны, бар был полон самодельных виски и абсента, а уж ассортимент наркотиков не поддавался описанию. Иногда употребление разных наркотиков вперемешку приводило к тому, что в хипповских кругах называлось «шубой», а среди девочек — «платой за опыт». Но несмотря на случавшиеся казусы, на вечеринках обычно царило приподнятое настроение.
После официального обмена деньгами-наркотиками заначка делилась на четыре части, и каждая из девушек отделяла немного от своей части в пользу вечера — все это обычно передавалось королю вечера — Мотту — как залог неприкосновенности остального. На идеальной вечеринке в представлении Мотта следовало накачаться всевозможной дурью и выпивкой, послушать громкую музыку, раздеться, завалить девчонку и заниматься любовью до изнеможения. Идеальной вечеринки никогда не получалось, но под утро Мотту обычно удавалось заманить к себе девушку-другую. Дэниел робко интересовался у о