ДЭНИЕЛ: Как это — исчез?
ВОЛЬТА: Боюсь, что подробнее не скажу. В папке его не оказалось. После каждого взрыва проводится лабораторный анализ следов содержимого бомбы, силы взрыва и тому подобного. Одно из двух: либо такого анализа вообще не было, либо документы были изъяты. Или — что вероятнее всего — уничтожены под каким-нибудь бюрократическим предлогом. Ты можешь убедиться сам. Должен заметить, что у нас отличные контакты с департаментом, но даже наши люди зашли в тупик. А твой интерес к документам пробудит их интерес к тебе, а затем, возможно, и их гнев.
ДЭНИЕЛ: Почему я должен вам верить?
ВОЛЬТА: Не должен. Ты можешь проверить всю информацию. Мы даже поднимем твое жалованье до ста двадцати долларов. Это будет выглядеть довольно странно — платить тебе за то, чтобы ты проверял нас — но АМО издавна славится своими странностями.
ДЭНИЕЛ: Ловлю на слове. Спасибо. Теперь я смогу завтракать дважды в неделю.
ВОЛЬТА: Ну же, Дэниел. Нытье тебе ни к лицу. Впрочем, оно вообще мало кому идет.
ДЭНИЕЛ (быстро, стараясь застать Вольту врасплох): Вы знали, что моя мать встречалась с Шеймусом в Беркли?
ВОЛЬТА: Нет. Но предполагал и просил твою мать позвонить мне, если он появится.
ДЭНИЕЛ: Как вы определили, что он появится?
ВОЛЬТА: По его глазам, когда он говорил об Эннели.
ДЭНИЕЛ: Вы следили за Шеймусом? Или за нами?
ВОЛЬТА (терпеливо, но отрывисто): Нет, Дэниел. Пойми, пожалуйста, что даже если я и был против похищения ядерных материалов и хотел этого не допустить, я никогда не дошел бы до физического вмешательства, а уж тем более до убийства твоей матери. Если ты этого не понимаешь, мы зря тратим время и силы друг друга.
ДЭНИЕЛ: Прошу прощения, если я вас обидел. Я в течение нескольких месяцев задавал вопросы и здорово изголодался по ответам.
ВОЛЬТА: Все, что я могу сделать, это дать тебе слово, что я ничего не знал о краже плутония до того дня, как твоя мать погибла при взрыве.
ДЭНИЕЛ: Я спрашиваю еще и потому, что Шеймус советовал не доверять вам. А вы доверяете ему?
ВОЛЬТА: В последнее время не очень. У него проблемы. Он сильно пьет и употребляет какие-то наркотики, чтобы заглушить боль. Перкодан или дилодид.
ДЭНИЕЛ: На него это не похоже. Он все еще носит черную перчатку?
ВОЛЬТА: Да, с отрезанными пальцами. Это все я узнал от Долли, кстати сказать.
ДЭНИЕЛ: Печально.
ВОЛЬТА: Древние алхимики знали, как притягательна сила распада. Есть еще и поверье, согласно которому человек, обожженный серебром, отмечен луной.
ДЭНИЕЛ (резко, но без раздражения): Я устал думать об этом. Я не вижу, в каком еще направлении можно вести поиски. Что мне делать дальше, если что-нибудь еще предполагается. У вас что-то намечено (какие у вас на меня планы)?
ВОЛЬТА: Отдохни недели три. Человек, с которым я хочу тебя познакомить, все равно вернется не раньше двадцать восьмого. Позвони мне, и я вас сведу. Его зовут Уильям Клинтон.
ДЭНИЕЛ: Чему я буду учиться?
ВОЛЬТА: Сосредотачиваться.
ДЭНИЕЛ: По-моему, это мы уже проходили с Бешеным Биллом.
ВОЛЬТА: Именно. Так что у тебя должна быть хорошая подготовка.
Уильям Ребис Клинтон был высококлассным «медвежатником» с запада Скалистых гор. Вилли Щелчок, как называли его коллеги, мог взломать или взорвать любой из известных замков. Но — и это он не уставал повторять — высшее искусство заключалось в открытии замка одним лишь прикосновением, в том, чтобы самому стать отмычкой, и ключом, и замком одновременно, в том, чтобы научиться превращаться в чистое ощущение, заключенное в кончиках пальцев. В свой сороковой день рождения Вилли решил никогда больше не пользоваться для открытия сейфа ничем, кроме собственных рук. И не пользовался, и был доволен собой. Инструменты и взрывчатка, как полагал Вилли, поступают так же, как и все остальные технические достижения: разрушают ощущения. Уничтожая время и место под предлогом их экономии, техника лишает людей лучшего, что у них есть: возможности прикосновения. Порой Вилли любил порассуждать о том, что индустриализация была замыслена христианами специально, чтобы разрушить природную связь язычников между ощущениями и эмоциями.
Вилли был невысокий, жилистый, с глубокими карими глазами. Он имел привычку говорить пословицами, цитатами, использовать в речи метафоры, умозрительные наблюдения и причудливые образы. Когда Дэниел приехал к нему в Мишн Дистрикт, Вилли взял его протянутую руку в свои и несколько минут пристально изучал, после чего предложил сесть и положить обе руки на стол ладонями вверх. Дэниел, исполненный любопытства, послушался, но встревожился, когда Вилли сел напротив и открыл коробочку с пятью серебряными иглами, тонкими почти до невидимости.
— Это еще зачем?
— Невозможное через невозможное, неизвестное через непостижимое. Измеритель чувствительности. Синаптический распознаватель. Это не больно. Хотя, кажется, Карлайль говорил: «Трагедия людей не в том, что они страдают, а в том, что они избегают страдания».
Вилли поднес иглу к свету:
— Закрой глаза и говори, когда что-нибудь почувствуешь: прикосновение или вроде того.
Дэниел послушался и сконцентрировался на ладонях. Он ощутил покалывание в указательном пальце левой руки и сказал об этом Вилли.
— Хм… — пробормотал тот. — Идем дальше.
Дэниел почувствовал жжение в правом безымянном пальце, потом зачесался большой палец левой руки, потом стало покалывать средний палец. Вилли сказал:
— Ба! Данные так себе. А плюс Б, но никакого С. Каналы восприятия замусорены. Открывай глаза.
Вилли смотрел на Дэниела в упор:
— Полная бесчувственность. Черепаший панцирь, и тот уязвимее. Такие дела. Как говорят в Югославии: «Скажи правду — и делай ноги». Придется начать с азов. Ты ведь понимаешь, что открывание замков — это искусство, а любое искусство начинается с развития необходимых для него органов?
— Не понимаю, — сказал Дэниел с сомнением и некоторым упрямством. — Не уверен, что понимаю.
— Помутившийся рассудок, грязная вода. Ладно. Как говорил Сикерт, «искусство — это открытие». А на открытие способен только мозг, исполненный того, что Гораций называл «свободой» — правда, он имел в виду свободу женского сердца. Забудь о себе, Дэниел. Чтобы открыть замок, ты должен открыться сам. Пройти сквозь кончики пальцев.
— А если я не вернусь?
— Дверям свойственно открываться.
Дэниел хотел было заспорить, но Вилли прервал его:
— Хватит. Хватит философских бесед. Ты в них, как рыба в воде, но тебе нужна другая вода — прошедшая сквозь камень. Будь добр, закрой глаза снова и положи руки на стол ладонями вверх.
Дэниел почувствовал прикосновение бумаги к рукам.
— Теперь открывай.
В правой руке оказалась купюра в сто долларов, в левой — листок бумаги с телефонным номером.
— Это телефон Орианы Кёр. Деньги отдашь ей.
— За что?
— За глубину ее ощущений. Будешь встречаться с ней каждый четверг, пока не разовьешь осязание. С семи вечера до трех ночи в остальные дни будешь приходить сюда учиться. Начнем с сигнализаций. Замки подождут, пока ты закончишь работать с Орианой. Как говорят эстонцы, «нельзя заставить немого петь».
— Что значит «глубина ощущений»?
— Ага! Заметил? Чем меньше воображения, тем острее внимание. Ориана зарабатывает своим телом и потому невероятно чувствительна к прикосновениям. Обычная ее плата — пятьсот долларов за ночь, но поскольку мы с ней разработали это упражнение вместе, она сделает нам скидку.
— А поподробнее — чем мы будем заниматься?
— Подробно тебе об этом расскажет Ориана, но в общих чертах задание такое: ты прикасаешься к ней согласно ее указаниям, разными способами — пока она не будет удовлетворена. Она, а не ты. Раздеваться не надо. Ты не просто должен доставить ей удовольствие, ты должен держать ее всю на кончиках своих пальцев. В буквальном смысле. И если ее задача — выдать ответ, то твоя, как говорил Крауз, — обеспечить ее вопросом.
Вечером Ориана, раскинувшись на кровати и разбросав по подушкам медно-рыжие волосы, давала Дэниелу более подробные инструкции, где и как к ней прикоснуться — везде и как только не. Когда она достигла пика удовольствия, Дэниелу уже казалось, что не он прикасается к ней, а она к нему, в какой-то миг он перестал различать, где расходятся их ощущения. После того, как они закончили, его руки представлялись ему шарами света. Но когда Ориана, покусывая кончики его пальцев, спросила, как сделать приятно ему, он сказал, что хотел бы подождать.
Ориана слегка укусила его средний палец:
— Что, Вилли велел тебе не снимать штаны? Экий пуританин.
— Не в этом дело. Просто мне ни с одной женщиной не удавалось это дважды.
— Ты можешь только один раз за ночь?
— Нет, только раз вообще.
Ориана заинтересовалась:
— И что, больше ты уже не можешь с ней повторить?
Дэниел кивнул.
— И уже ничего к ней не чувствуешь?
— Ничего.
— А эти леди — каково было им?
— Они были исполнены желания и терпения.
— В чем же, по-твоему, причина?
— Не знаю. Может быть, это из-за травмы. Кусок металла пробил мой мозг.
— Боже! Что это было?
— Долгая история, Ориана. Моя мать погибла при несчастном случае. И я — почти — вместе с ней.
— Бедный ты мой, — Ориана взяла его руки в свои и прижала к лицу.
Дэниел почувствовал, что она плачет.
— Не надо, — попросил он.
Ориана оторвала его руки от своего лица и села на кровати, глядя на него в упор:
— Заткнись, — прошипела она. — Я буду плакать, когда хочу.
Дэниел влюбился.
— Не надо секса, пока — лучше, чтобы у нас было будущее, а не прошлое.
Она обняла его обнаженными руками:
— Когда захочешь и сколько захочешь.
По четвергам Дэниел был отличным учеником, но все остальное время никак не мог сосредоточиться. Он не прекращал думать о прекрасном и ошеломительно отзывчивом теле Орианы. Ум Вилли был ничуть не менее интересен, но куда менее соблазнителен.