Мгновение мужчина смотрел на все это, потом решительно выбрал из кучи ключ и протянул его Дэниелу, указав на один из домиков:
— Номер пять. Это вон тот. Паркуйтесь сзади.
Дэниел взвесил на ладони ключ и сказал с сомнением:
— Что-то я не заметил здесь кафе.
— Кафе? — безучастно повторил мужчина.
— Я просто подумал — там у дороги было написано «Еда»…
Мужчина наклонил голову:
— Вы голодны?
— Немного.
— В доме есть немного вяленого мяса и половина ржаного хлеба. Я отнесу ключи и принесу вам поесть.
— Да ладно, не беспокойтесь — у меня в фургоне есть кое-что пожевать.
— Никакого беспокойства. Через некоторое время я все принесу. А вы ступайте пока к себе.
— Спасибо, — сказал Дэниел. Он чувствовал, что должен уйти, но вместо этого стоял и наблюдал, как мужчина складывает все высыпанное обратно в короб.
— Мне не раз говорили, что я любопытен до неприличия, — начал Дэниел, — но скажите, как вы поняли, который ключ выбрать?
Мужчина опустил в короб последнее семечко и поднялся на ноги, встретившись взглядом с Дэниелом:
— Не знаю, как. Верно, пробовал и пробовал, так пришло какое-то чутье.
— Хм. Ясно. Просто интуиция, да? То есть никакой методики, я хочу сказать.
— Нет, никакой особенной методики нет. Но есть традиции.
— А что именно вы чуете? — решился Дэниел.
Мужчина вскинул голову, на высоких выступающих скулах мелькнуло солнце:
— Что я чую? Я чую, какой ключ подойдет гостю.
— Ага, — сказал Дэниел, осознав, что из тавтологии очевидного не вырваться ни одному секрету, — понятно. Спасибо, что удовлетворили мое любопытство.
— Не за что, — пожал плечами мужчина.
Дэниел припарковался за домиком. Обойдя его — задней двери не было — он обнаружил, что домики окружают бассейн шириной футов в шесть, с наклонным дном глубиной от трех до девяти футов. Воды в нем не было. Сквозь длинные трещины в цементе проросли сорняки.
Домик был незаперт. Изнутри он оказался еще меньше, чем выглядел снаружи — несмотря на небольшое количество мебели — но был чистым и светлым, с четырьмя большими окнами. В середине комнаты был камин, у окна приземистая железная кровать с ярким синтетическим покрывалом. У одной стены было сложено полкорда дров, напротив стоял формайковый стол и два стула с прямыми спинками. Добрую половину стола занимал телевизор — пузатый семнадцатидюймовый «Филко» середины шестидесятых, с настороженными, точно заячьи уши, антеннами. Дэниел думал, что единственная дверь ведет в ванную, но нашел за ней только туалет и умывальник. Он справил нужду, вымыл руки и плеснул холодной водой на лицо. Полотенца, как он вскоре обнаружил, не оказалось.
Слегка подосадовав, Дэниел с мокрым лицом остановился перед телевизором, ожидая, пока оно высохнет. От открытой входной двери послышался голос:
— Не работает.
— О, — только и смог сказать Дэниел.
Мужчина положил завернутое в полиэтилен мясо и нарезанный хлеб на телевизор:
— А если бы и работал, — продолжил он, глядя на экран, — это не имело бы значения, поскольку у нас нет электричества. А если бы оно у нас и было, через пару месяцев его все равно отключили бы и прислали сюда добрых молодцев за деньгами. Я не люблю их. Сердце у них — с горошину мышиного помета.
— Однако ваше объявление на дороге слегка… вводит людей в заблуждение. На мой взгляд.
— Возможно. Но у нас действительно есть и жилье, и еда, и бассейн, и телевизор — только не все сразу. К тому же разве я спрашивал у вас денег?
— Не спрашивали, — признал удивленный Дэниел.
— Мы не берем денег. Стыдно просить платы у гостей.
Не зная, что сказать, Дэниел спросил:
— Тогда почему вы не напишете там на щите: «Бесплатно»?
— Потому что тогда никто не удивится, приехав сюда. Дэниел уставился на него, потом покачал головой:
— Прошу прощения — кажется, я сегодня плохо соображаю. Как вас зовут? Если уж я ваш гость, хотелось бы знать, кого благодарить за гостеприимство.
— Уолли Мун.[24]
— А я Дэниел Пирс, — бесстрашно сказал Дэниел. — Если это не слишком личное, Уолли, можно спросить, кто вы по национальности?
— Моя мать, Лао-Ши, была китаянкой, отец — чистокровным апачем. Его звали Пылающая Луна.
— А можно спросить, почему это место называется «Две луны»? Вам было видение?
— Нет. Я встретил женщину. Она наполовину из апачей, наполовину из семинолов,[25] с примесью крови каджун.[26] Мы не родственники, но она тоже носит имя Мун. Это распространенное имя.
— То есть — две луны.
— Моей жене нравится. Ее зовут Энни. Сейчас ее здесь нет, потому что у нее месячные. На это время она уходит в горы. Не любит быть рядом со мной, когда у нее месячные. Говорит, я ее сбиваю с толку. Женщины странные существа, но Энни особенная. Я люблю ее.
Дэниел почувствовал, что меняется в лице, и усилием воли загнал слезы обратно. Он попытался заговорить, но голос сорвался, что таиться уже не было смысла. И он не стал.
Уолли мягко положил руку ему на плечо:
— Дэниел, вам надо отдохнуть. Снаружи есть парильня и холодный душ. Лампы и керосин в шкафу возле туалета. Если что-то понадобится, заходите. Оставайтесь здесь, сколько захочется.
Дэниел собрался с силами и сказал:
— Спасибо.
Он попытался улыбнуться:
— Это что, придорожный приют для ненормальных?
— Нет. Просто место для отдыха.
Когда Уолли ушел, Дэниел принес внутрь сумку с Алмазом и лег вместе с ним на кровать. Он попытался было подумать о том, чего натворил, и что мог, и что должен был, но все это вдруг закружилось, как водоворот, и через минуту он уже спал.
ЛЕЧЕБНЫЙ ДНЕВНИК ДЖЕННИФЕР РЕЙН
5 апреля?
Я молчала и тупила весь день, тянула резину и кивала все полчаса, пока у меня был доктор. Он сказал, что у меня задумчивый и замкнутый вид. Я сказала, что Мия больна. И тут он решил прибегнуть к столь хитроумному, тонкому и проницательному ходу, который явно приберегал до тех пор, пока мне станет получше:
— Дженни, ты знаешь, что по-итальянски «мия» означает «я»?
Я вонзила клыки в тщеславие доктора Путни, да так, что мало не показалось:
— Доктор, да неужели вы не понимаете даже того, что МИЯ — это аббревиатура от Missing in Action?[27] Я назвала ее в память об отце. Мы были великолепной парой, доктор. Мы оба были Воителями Фортуны — единственным в мире экипажем разряда «муж-жена» — но во время затяжного прыжка над Борнео у него не раскрылся парашют. Искать в джунглях тело было бессмысленно, и поэтому он был официально признан пропавшим без вести. Вы не верите, вам нужны фотографии? А может, дать вам пару фотографий моей вагины? Или лучше пару магнитно-резонансных снимков моего мозга? Вы сами-то знаете, чего боитесь больше в своей ненормальной пациентке: ее головы или ее дырки?
Когда я вывалила все это на доктора, у него хватило ума ответить:
— Нет, не знаю.
Чистая правда. Он предложил сделать недельный перерыв, чтобы понять, стоит ли нам работать вместе. Порекомендовал мне вместо себя какую-то докторшу с юнгианскими идеями.
Что до меня, то мне кажется, я выздоравливаю, несмотря на все неудачи. Как там говорил этот чокнутый игрок из Оакленда? «Кончаются фишки — смени свой шанс?» Кажется, я выгребаю последние, но все-таки не сдаюсь. Как говорит по радио мой ненаглядный мальчик, Джокер Дхармы, выгреби все, а когда ничего не останется, поставь все на карту. То есть он этого пока не сказал, но скажет в следующий раз.
Про Клайда я доктору не сказала. Я обещала Клайду, что не скажу, и теперь чувствую, какой силой наполняет меня это обещание. Не думаю, что Клайд станет приставать еще к какой-нибудь женщине, но ведь так может случиться, и тогда ее страдания будут на моей совести. Но я не чувствую себя виноватой. Я знаю, что такое чувство вины. Это нарыв, исходящий гноем правды. Если я хочу выздороветь, мне нужна любая правда, какая есть. Нужно чувство ответственности за свои слова и свое молчание. Нужны последствия принятых решений.
Наверное, не стоило прятать Мию. Не знаю. Из-под кровати она почувствовала мой страх, а воображение у нее сильное, так что, может, вышло даже хуже. Она весь день проплакала, но теперь спит. Утром я поговорю с ней об этом.
Мы с Клайдом встретились после процедур, как и договаривались, под большим дубом на лужайке. Трудно было добиться ответа, как он попал в женское крыло. Он дрожал, мямлил, избегал смотреть на меня. Я смотрела на него с отвращением, с сочувствием, с жалостью, с любовью, с растерянностью, пока все эти чувства не слились в один сплошной хоровод, и мне не пришлось встряхнуться и взять себя в руки, чтобы все-таки выяснить, как он вошел ко мне. Он принес мне десять долларов — две измятые, влажные пятерки — и сказал, что больше у него нет, но он попробует украсть еще у остальных больных, пока они спят. Я была тронута почти до слез и сказала, что десять — достаточно, даже более чем.
Клайд снова засопел, протягивая ко мне руки, точно я могла его удержать. Когда я отступила назад, он упал на колени, как сломанная марионетка — игрушка в моих руках, жертва фатума. Я сказала ему спасибо, еще раз пообещала, что никому не скажу, повернулась и побежала, ненавидя его за покорность, за его бесцеремонную жадность умалишенного, любя его, потому что его униженность была сильней моего прощения.
Когда я отвернулась от Клайда и пустилась прочь, мой шрам начал гореть, как сухой лед. Я чувствую его и сейчас, когда пишу, но теперь ощущение больше похоже на застывшее, занемевшее тепло. Мне хочется раскрыться, выговориться — наверное, это обратная реакция на Клайда. Неудивительно, что я молчу.
Но мы с Мией больше не останемся взаперти. Перед тем, как убаюкать ее, я сказала ей, что мы собираемся сделать, и пообещала разбудить ее, когда станет можно. Перед тем, как мы окажемся далеко отсюда, перед тем, как мы снова заснем, надо сдержать свои обещания, надо проехать много-много миль. Все уже увязано