Во-первых, мучают материнские тревоги. Прошлой ночью в подсобке Мия проснулась с криком. Ей приснился кошмар — будто в темноте на нее падают огненные змеи, и от их прикосновения она превращается в камень. Я не могла ее успокоить. Я укачивала ее несколько часов, мурлыкала колыбельные, но она все всхлипывала, пока — от нахлынувшей беспомощности — мне не захотелось придушить ее, чтобы она замолчала. Этого я, конечно, не сделала, просто оставила ее реветь там на соломе, а сама вышла посмотреть на луну и звезды. Я стояла там, пока не остыла настолько, чтобы снова вернуться внутрь, взять ее на руки и слушать ее рев. Я перестала понимать ее страхи; они стали слишком сложными. Мне остается только любить ее и надеяться, что она поправится. Все женщины страдают и исцеляют себя по-разному.
Про мужчин я не знаю. Похоже, они не различают своего и чужого. Мне кажется, мир появился так — солнце сотворило само себя и установило простой порядок: раз кто-то создал тебя, ты должен создать кого-то еще. Чтобы показать нам пример, солнце сотворило Землю. Земля сотворила могучую реку, питающуюся вечной весной. Река наткнулась на огромный золотой камень и разделилась на пресные и соленые воды, на реки и океаны. В тот самый момент, когда река разъединилась, появились мужчины и женщины. Мужчины придумали время. Женщины придумали луну.
Видите, доктор, я не сумасшедшая. Я знаю, откуда что взялось.
Должна признать, что отчасти моя хандра — оттого, что рядом никого нет. Единственное, что за сегодня случилось хорошего — я добралась до Рено милостью парня с Аляски, рыбака по имени Билли Крау. Я в него чуть не влюбилась. Билли, на мою беду, был высоким и крепким — не красавец, но глубокие синие глаза выдавали в нем личность. И не дурак — а я ценю умных мужчин. А Билли оказался таким умником, что даже знал, где могила Джима Бриджера — в восточном Вайоминге. То есть я инстинктивно выбрала верное направление. Думать можно не только головой.
Билли ехал в Лас-Вегас играть в покер — последняя возможность оторваться перед возвращением в Петербург на сезон палтуса и лосося. За четыре месяца рыболовства он зарабатывает достаточно, чтобы остальные восемь путешествовать, не работая. Обеим его постоянным любовницам надоели его постоянные отлучки — то в море, то просто так. Он, похоже, все понял, и они остались друзьями. И вот мы с ним ехали впереди, на заднем сиденье посапывала Мия, и мне так захотелось прислониться к кому-то, что я наклонилась к нему и прижалась крепко-крепко, и сказала: «Обними меня».
Он обнял меня — очень нежно и искренне, но без всякого следа того резкого природного притяжения, преодолев которое люди становятся так близки, что уже не могут разлучиться.
Я оттолкнула его.
— Крепче, — сказала я. — Полюби меня такой, какая я есть.
С любовью всегда так — попробуешь что-то объяснить, а выходит только хуже. Впрочем, это по-честному: настоящая любовь ведь не требует объяснений.
Билли был добр со мной. Он прижал меня к себе чуть крепче и объяснил, что обещал одной девушке не крутить любовь по дороге, и собирается сдержать обещание, даже несмотря на «столь очаровательное искушение, как ты». Это я-то! Видимо, не столь очаровательное, чтобы ему поддаться.
Черт возьми. Ну почему все, кто чересчур хорош, чтобы быть настоящим, уже устроили свое настоящее с кем-то еще?
Билли довез нас до центра Рено. Он не останавливался поиграть по дороге — хотел сберечь пыл до Лас-Вегаса. Он дал мне пятьдесят долларов и посоветовал переночевать в спокойном месте и принять ванну, хотя заметил, что я вольна сделать с деньгами что угодно, хоть просадить в карты. Настоящий джентльмен.
Я еще не решила, на что потрачу деньги. Сейчас я сижу в кондитерской Уинчелла и как раз раздумываю над этим. Мия все еще спит. Бедняжка, нехорошо, что ей приходится все это терпеть. Она совсем умоталась. Теперь пусть спит, пока не проснется сама — не буду ее будить. Что удобно в воображаемых дочерях, так это то, что они легкие, и их несложно носить с собой.
К тому же их не видно. Безумная Дженни — шкатулка с секретом. Ха-ха.
Надо посмеяться, может, полегче станет.
Эли Бойд, полууволенный смотритель ранчо, обрабатывавший свои двадцать акров в горах возле горы Надежды, если оставалось время от работы на кого-нибудь еще — а оставалось оно, черт возьми, редко, по мнению Эли — вел свой старый «форд» с неизменной скоростью пятьдесят миль в час, и таким же неизменным потоком изливал на Дэниела байки, слухи, поверья и лопни-мои-глаза-правдивые-истории о жизни на Старом Западе, когда человек мог ехать по трассе два дня, чтобы трахнуть школьную училку, и не встретить по пути ни одной живой души. От «Духа» и до поворота на I-40 Дэниел слушал, не перебивая. Одна история особенно поразила его воображение.
«Вот говорят, ковбои дурни, пропивают все до цента, — начал Эли, — да и я таким же был, пока все это не произошло. История не из приятных, но, спасибо Господу, сэкономила мне кучу денег не только на выпивке, но и на всех сопутствующих прелестях: девицах-танцовщицах, ущербе за переломанные стулья, судебных процессах и больничных счетах.
Дело было в горах Колорадо, где-нибудь пятьдесят пять, пятьдесят шесть миль от Дуранго, что-то вроде того. Я тогда работал на Рэндалла, и мы с одним из его кузенов выгоняли лошадей на летнее пастбище. Как стемнеет, забирали их со жнивья и отводили в малюсенькую конюшню, которую еще пра-пра-пра-прадед Рэндаллов выстроил. А потом с этим Джеми — так звали кузена, и был он совсем пацан, лет девятнадцать-двадцать — шли порядок навести, дерьмо выгрести, пока мордой в кормушку не уткнемся — умотаешься эдак-то, с зари в седле сидючи.
Джеми странный был пацан, что-то у него было с головой, соображалка беднягу подвела. Как-никак, кровосмешение-то среди Рэндаллов давало о себе знать. Народ вокруг Дуранго поговаривал, что у них в роду если какая хотела до свадьбы девушкой остаться, так должна была научиться бегать быстрее братьев.
В общем, крыша у него была так себе, но в лошадях он понимал. Знаешь, будто поскреб по сусекам, насобирал остатки ума и весь его в одно русло направил, и лошади-то этим руслом и были. Парень их любил. И в чем-в чем, а в лошадях он разбирался.
Мы пилили дрова и собирались уже на боковую, как вдруг из конюшни такой вопль раздался, что сон с нас как рукой сняло. Мы, конечно, в сапоги запрыгнули, ружья похватали. „Волк?“ — я Джеми шепнул. Не знаю, говорит, а голос у него тонкий такой.
Подходим к конюшне, а оттуда вылетают в загон две кобылы, а ноги у них в лунном свете такие, что взглянуть жутко. Тут я понял, что случилось; парень, с которым мы как-то охотились в горах, в молодости видал такое собственными глазами. Крысы конюшенные забрались в сброженный силос, взъярились, что твои берсерки, и давай буйствовать в стойлах — объели лошадям ноги подчистую, от копыта до самого колена! Такая, знаешь, ровная волокнистая бело-голубизна, как бывает, когда оленя свежуешь. Ни крови, ничего — будто лошадям белые гольфы надели. Святый Боже, ну и страх!
Но от чего у меня просто кровь в жилах застыла, так это от крысиного визга — такой он был пронзительный, точно они вот-вот тебе череп раздолбают, как дешевый стакан, а уж уши отъедят, это как пить дать. Я слышал, как визжит крыса, если на нее наступить, но это не идет ни в какое сравнение. Тем нужно было только одно — вонзить зубы в чью-нибудь теплую плоть.
И челюсть у меня отвисла прямо-таки до колен, потому что одно дело, когда тебе что-то рассказывают, и совсем другое — увидеть это собственными глазами. Впрочем, лучшее, что я мог сделать — это впасть в ступор, и хорошо, что мне не пришло в голову разрядить ружье в стаю бешеных крыс в темной конюшне, полной обезумевших от боли лошадей. Нет, дружище, это я правильно поступил, что ни говори. Против природы не попрешь. Оставалось только убедиться, что и Джеми это понимает. Только он-то как раз и не понимал. Глаза у него округлились — точь-в-точь кофейные блюдца: такие же пустые и такие же белые, как ноги у лошадей, вылитый этот… как их там… зомби, во! Не в себе человек, ясно как день.
А потом закричал: „Лошадки! Лошадки!“, прямо как ребенок, и рванул туда в конюшню. Я ему кричу: „Джеми, брось! Не стреляй, хуже будет!“ Так он, разрази меня гром, ружье отбросил, а схватил там в загоне какой-то ржавый лом, видать, охотники оставили.
Ну, как ты понимаешь, я за ним туда не пошел. Это аккурат Двадцать вторая статья Кодекса Запада: „Если какой-то ублюдок ломится в амбар, где у бешеных крыс самый разгар гулянки — это его проблемы“.
Так что я стоял снаружи в своих сапогах и кальсонах и ждал, пока лошади выйдут в загон — там им хоть будет где повернуться, — а изнутри неслись вскрики Джеми: „Вот вам, вот вам“, да стук лома о дощатый пол. Постоял я, зажег фонарь-„молнию“ да пошел туда.
Джеми стоял на полу на четвереньках. Правая рука, так, которая без лома, была объедена до кости. Видок тот еще, но ни в какое сравнение не идет с тем, что Джеми вытворял. Он загнал крысу в угол стойла и долбил ее так, что только лом мелькал.
„Джеми“, — заорал я, он ко мне повернулся — щека дергается, изо рта стекает слюна, глаза вроде стали нормального размера, но смотрят не пойми куда. Потом заревел как чертов горный лев: „Не-ет! Не-ет!“, и давай дальше дырявить крыс, а они на полу вокруг него клубятся, покойников своих доедают.
Он разделался с первой, но тут заприметил вторую, повернулся и погнал ее в стойло, так что мне были слышны только его всхлипы да стук лома об пол, точно кто дверь ломает. И вдруг такой он вопль издал — аж кругом тихо стало, во всей конюшне раз — и тишина. А потом он засмеялся и воскликнул: „Я его достал, Эли, наконец-то я его достал“.
Вошел я туда с фонарем и вижу — Джеми лыбится, а глаза все так же где-то далеко. А сам к стенке прислонился неловко так — правая рука ломом к стенке пригвождена, прямо сквозь ладонь лом прошел. А он мне: „Смотри, Эли, наконец-то я его достал“».
Эли оставил Дэниела размышлять обо всем этом на перекрестке, помигал поворотником, точно прощаясь, и пропал, свернув на восток, к своему ранчо.