Повторное рассказывание мифа в истории означает терапевтический характер некого забвения, которое — по причинам, еще требующим выяснения — не должно быть слишком долгим. Если бы то, что подлежит такому забвению, представляло собой лишь реликт неразвитого состояния, было бы понятно нежелание человека уделять ему внимание, ощущение того, что оно лишнее в его жизни. Очевидно, что все обстоит иначе, ибо в противном случае Трикстер — в виде, например, карнавальных образов Пульчинеллы или шута — не вызывал бы у людей столь живой реакции вплоть до настоящего времени. Здесь скрыта важная, хотя и не единственная причина жизненности этого образа. Кроме того, с ее помощью нельзя объяснить, почему это отражение самого первобытного состояния сознания обрело форму мифологического персонажа. Простые следы раннего состояния сознания, которое вымирает, быстро теряют свою энергию, ведь иначе они не могли бы исчезнуть. Мы не могли бы ожидать от них того, чтобы они запечатлелись в персонаже со своим собственным циклом легенд — если только они не получили бы какой-то поддержки извне, в данном случае или от высокоразвитого сознания, или из ресурсов бессознательного, которые остались неисчерпанными. Проводя законную параллель в психологии индивида, а именно, рассматривая постоянное возникновение теневой фигуры, действующей антагонистически по отношению к личностному сознанию, говорят, что эта фигура возникает не просто потому, что все еще существует внутри индивида, но потому, что это ее возникновение основывается на динамике, существование которой может быть объяснено лишь актуальным положением индивида, например, тем, что тень настолько неприемлема для его эго-сознания, что должна оставаться на уровне бессознательного. Такое объяснение не вполне отвечает данному случаю, потому что Трикстер, очевидно, представляет исчезающий уровень сознания, все более и более неспособный к самоутверждению в какой бы то ни было форме. Более того, подавление уберегло бы его от исчезновения, потому что подавленное содержание сознания обладает наилучшими шансами выжить — мы знаем по опыту, что в бессознательном ничего не может быть исправлено. Наконец, истории о Трикстере ни в коей мере не неприятны или не несовместимы с сознанием виннебаго, но, наоборот, вызывают наслаждение и поэтому не ведут ни к какому подавлению. Из всего этого складывается такое ощущение, что сознание само активно поддерживает и даже пестует этот миф. Это очень похоже на правду, ибо это лучший способ сохранять сознание теневой фигуры и подвергать ее сознательной критике. Хотя эта критика поначалу больше похожа на позитивную оценку, мы можем ожидать того, что с развитием сознания более грубые аспекты мифа постепенно отпадут, даже в том случае, если бы не существовало угрозы его быстрого вымирания под влиянием белой цивилизации. Мы часто были свидетелями того, как жестокие или непристойные обычаи с течением времени становились по своему содержанию вполне безобидными[230].
Этот процесс нейтрализации, как показывает история трикстерского мотива, может длиться довольно долго, поэтому даже на высших уровнях цивилизации можно обнаружить его следы. Эту длительность может также объяснить сила и жизненность того слоя сознания, который изображен в мифе, а кроме того — его тайную притягательность для уже сформировавшегося сознания. Хотя чисто причинные гипотезы в биологии, как правило, не очень удовлетворительны, все же необходимо отметить, что в случае с Трикстером более высокий уровень сознания накрыл собой более низкий, а последний уже потерял свое прежнее значение. Воспоминание о нем, тем не менее, вызывается в основном тем интересом, который начинает к нему испытывать завершенное сознание — причем, как мы видели, этому неизбежно сопутствует постепенное окультуривание, то есть ассимиляция первобытной демонической фигуры, которая была изначально независимой и даже способной вызывать одержимость.
Дополнение, таким образом, причинного подхода целевым позволяет нам получить более осмысленную интерпретацию не только в сфере медицинской психологии, в которой мы заняты индивидуальными фантазиями, порождаемыми бессознательным, но также и в области изучения коллективных фантазий, то есть мифов и сказок.
Как указывает Радин, цивилизующий процесс начинается в рамках самого трикстеровского цикла, и это явно демонстрирует нам то, что изначальная, архаическая стадия уже пройдена. В любом случае, ближе к концу цикла мы не видим в нем знаков глубочайшей бессознательности: вместо того, чтобы действовать в дикой, необузданной, глупой и бессмысленной манере, он постепенно меняет свое поведение на довольно полезное и понятное. Обесценивание прежней бессознательности очевидно даже в самом мифе — куда только исчезают его злые качества! Наивный читатель может вообразить, что темные аспекты его природы, исчезая, перестают существовать. Однако, как показывает опыт, это не так. В реальности сознание становится способным освободиться от притягательности зла, и поэтому не обязательно больше жить по его законам. Тьма и зло не рассеялись, как дым, но, потеряв энергию, удалились в бессознательное, где и остаются, пока с сознанием все благополучно. Однако если сознание попадает в критическую ситуацию, скоро становится ясно, что тень не исчезла бесследно, но лишь ждет своего часа, чтобы снова заявить о себе в виде проекции на другого. Если этот трюк оказывается удачным, то между ними немедленно создается мир первобытной тьмы, в котором и случается все, что характерно для Трикстера — даже на высоком уровне цивилизации. Лучшие примеры этих «обезьяньих проделок» — как обыденный язык удачно выражает состояние дел, когда ничего разумного не получается, разве только по ошибке и в последний момент — можно найти в области политики.
Так называемый цивилизованный человек забыл о Трикстере. Он вспоминает о нем лишь метафорически, когда, раздраженный своими неудачами, говорит о том, что судьба сыграла с ним дурную шутку, или что «все это — какое-то наваждение». Он и не подозревает, что его собственная скрытая и на первый взгляд безобидная тень обладает такими качествами, которые не могли присниться ему и в самом страшном сне. Как только люди собираются в массу и подчиняют ей индивидуальное, тень мобилизуется и, как показывает история, может даже воплотиться в конкретном человеке.
Разрушительная идея о том, что все приходит в человеческую душу извне, что она рождается как tabula rasa, виновата в заблуждении, согласно которому в нормальных обстоятельствах человек пребывает в полном порядке. Руководствуясь этим заблуждением, человек возлагает свои надежды о спасении на государство и заставляет общество расплачиваться за свою якобы неэффективность. Он думает, что смысл существования будет раскрыт, если пропитание и одежда будут даваться всем «на блюдечке» или если у каждого будет свой автомобиль. Такие детские представления рождаются вместо ушедшей в бессознательное тени, которую они продолжают оставлять бессознательной. В результате этих предрассудков человек чувствует себя полностью зависимым от окружающей среды и утрачивает всякую способность к наблюдению. В этом случае его этический кодекс заменяется знанием того, что позволено, а что запрещено или приказано. Как в таких обстоятельствах можно ожидать от солдата, что он будет подвергать полученный от командования приказ этическому рассмотрению? Ему и в голову не приходит, что он может быть способен на внезапные этические импульсы и на их исполнение — даже когда никто этого не видит!
С этой точки зрения становится ясно, почему миф о Трикстере сохранился и даже получил свое развитие: как и многие другие мифы, он предназначался для того, чтобы терапевтически на нас воздействовать. Он держит ранний низкий интеллектуальный и моральный уровень перед глазами высоко развитого индивида, чтобы тот не забыл, как все было еще вчера. Нам нравится считать, что то, чего мы не понимаем, к нам не относится. Однако это не всегда так. Человек редко понимает лишь при помощи головы, тем более — человек первобытный. По причине своего священного характера миф непосредственно воздействует на бессознательное, вне зависимости от того, понимается он или нет. Тот факт, что его постоянное рассказывание стало отмирать совсем недавно, объясняется, я полагаю, его полезностью. Объяснить это довольно трудно, поскольку действуют две противоположных тенденции: желание, с одной стороны, выбраться из более раннего состояния, а, с другой, желание не забыть его[231]. По-видимому, Радин также чувствует это затруднение, ибо он говорит: «С точки зрения психологии можно утверждать, что история цивилизации — это свидетельство попыток человека забыть о своем превращении из животного в человеческое существо»[232]. Через несколько страниц он говорит (имея в виду Золотой Век): «Такой упорный отказ забыть не может быть случайным»[233]. И так же не случайно то, что мы вынуждены противоречить себе, как только мы пытаемся сформулировать парадоксальное отношение человека к мифу. Даже самые просвещенные из нас устраивают д ля детей рождественские елки, не имея ни малейшего представления о том, что значит эта традиция, и, более того, стараясь вообще не задумываться над этим. Поразительно видеть, как живучи по сей день многие так называемые суеверия и в городе, и в деревне, но если взять любого и спросить громко и внятно: «Вы верите в привидения? В ведьм? В заклинания и волшебство?», он станет с возмущением это отрицать. Сто против одного, что он ни разу не слышал об этих вещах и считает все это чепухой. Однако втайне он за это, как и любой житель джунглей. Как бы то ни было, публике известно очень мало об этих вещах, она убеждена, что суеверия давно вытеснены из нашего просвещенного общества и что частью нашего общего образования является необходимость отрицать существование подобных вещей: верить в них просто «не принято».