Ведь, как лезвия бритвы, нас режут дороги…
Она не заметила, как пропела вслух, Лёня подхватил, видимо, забыв о неловкости медведя, громко, на всю ночную улицу, их голоса эхом отдались в прозрачном воздухе.
— Ты далеко живешь? — спросила Ася, когда, посмеявшись над своим дуэтом, они замолчали.
— В Автово, с родичами, — ответил он.
— С родителями? — переспросила она.
— Ну да, сестра еще есть, младшая.
Вот сейчас взять, решиться и пригласить его в общагу — эта неверная, сбивающая с ног, тёмная мысль вилась вокруг неё ночной ведьмой, рОковой темой, дрожью в теле. Но, на самом деле, где он проведет остаток ночи? Как доберется до Автово? Спросить или не спросить? Она решилась, когда они вышли на площадь-перекресток, где улица упиралась в Кировский проспект, и миновали угловое здание, тёмным силуэтом и тонким шпилем летящее в небеса.
— Ты… как ты доберешься домой?
— Не вопрос, переночую в общаге… у мужиков, — небрежно бросил он, как само собой разумеющееся.
— А, ну да, на самом деле, — сказала Ася, в который раз мысленно отругав себя за глупость,
— Туда бы еще попасть…
— Ну вот и клёво! — Лёня подхватил её под руку и опять потащил за собой. — Сейчас бы поесть и выпить!
— Только не шампанского! — подхватывая его бесшабашность, воскликнула Ася. — А поесть я бы тоже не отказалась!
Он вдруг остановился, резко, словно наткнулся на препятствие, обнял её за плечи.
— Асенька…
Наклонился, и она, не ожидая и ожидая, оказалась в плену его губ и, если бы и хотела, то не смогла бы оттолкнуть его, потому что это был он, и потому что так славно, так необычно, так волнующе никто никогда её не целовал. Вероятно, это и называлось «умело, опытно», и не было сил и желания прерывать поцелуй.
— Пойдем, пойдем, — сказал он, отпустил, снова подхватил и помчался по тротуару, а Ася почти бежала рядом с ним, как на край света.
Входная дверь общежития, разумеется, была заперта. Оставалось уповать на то, что в эту ночь дежурит не мрачная Олеговна, но лояльная добродушная Петровна, дружившая с бессонницей. Она разгадывала по ночам кроссворды, читала романы и, ворча, отпирала двери загулявшим жильцам. Для незаконных поздних посетителей существовал нелегальный вход — пожарная лестница, по которой можно было проникнуть в общагу через окно мужского туалета на втором этаже.
К счастью, на стук отреагировали — за дверью послышались тяжёлые шаги, загремел засов, и вахтерша Петровна, словно подарок небес, бормоча о безалаберных полуночниках, которых всё же негоже оставлять на ночь на улице, впустила Асю.
— И где ж ты бродишь по ночам? — спросила она. — Кавалера твоего не пущу, пусть не рвётся.
Вахтерша выглянула на улицу, осмотрела темный двор в поисках коварно затаившегося кавалера, захлопнула дверь. Ася поднялась по лестнице на второй этаж, осторожно, на цыпочках, пробралась по коридору, постояла, не решаясь войти, возле двери в мужской туалет, затем толкнула её, надеясь, что не наткнется на ночного посетителя, прошла через несвеже-благоухающую умывальную, каблук предательски стукнул по кафелю пола. Тяжёлая рама окна со стыдливо выкрашенным белой краской стеклом поддалась не сразу, заскрипела, казалось, на всю предутренне спящую общагу. Она потянула на себя раму, распахнула, и Лёня, уже стоящий на пожарной лестнице, ловко подтянулся, ухватившись за подоконник, и спрыгнул на кафельный пол.
— Я пошла, всё, спасибо тебе за вечер! — быстро прошептала Ася, когда они вышли в коридор, и ринулась прочь. Он догнал в пару прыжков.
— Асенька…
Снова поцеловал, уже не так нежно, как на проспекте, но отрываться от него ей ещё более не хотелось.
— Хорошо, иди… — вдруг сказал, отпуская.
Она неловко отступила, улыбнулась ему, махнула рукой, пошла прочь, сначала медленно, затем быстрее, вперёд и вперёд, вверх по лестнице, по истертым давно не крашеным ступеням.
В комнате было тихо и холодно, ветерок из незакрытой форточки надувал пузырем задёрнутую штору. Ася включила свет, присела на стул. Туго натянутая струна восторга и страха, что не отпускала весь вечер, чуть ослабла. Она стянула сапоги, их подсохшая серая кожа покрылась белыми водяными разводами. Сходила на кухню, поставила чайник, умылась. Нашла в тумбочке крем для обуви, начистила сапоги. Раздался негромкий, почти осторожный стук. Она замерла, стараясь поймать выпрыгнувшее наружу сердце, шагнула, отворила дверь. На пороге стоял Лёня.
— Привет, вот и я, — заявил, улыбаясь. — Примите на ночлег, парни то ли дрыхнут, то ли разбежались куда, а по всей общаге рыскать неудобняк.
— Лёня…ты что, как… — пробормотала она, отступая и пропуская его в комнату.
— У вас же есть свободная койка, Асенька.
— Есть… но…
— Ого, а у вас даже две свободные! — констатировал он, кивнув в сторону неразобранной Лёлиной кровати.
— Лена… дежурит сегодня, в детском саду… У меня там… чайник на кухне…
Ася вылетела из комнаты, обогнув Лёню, словно огнеопасное препятствие. Чайник весело надрывался, выпуская из носика струю пара. Отключив газ, она схватилась за ручку чайника, обожглась, ойкнула, прижимая мгновенно покрасневшие пальцы к губам. Пришлось вернуться в комнату за прихваткой. Лёня уже снял пальто и принялся расшнуровывать ботинки.
— Там тапочки есть… — бросила Ася, вновь убегая на кухню.
Говорят, что в критических ситуациях мозг человека отбрасывает всё лишнее, ненужное, начиная работать только на текущий момент. Возможно, ничего особо критического и не происходило, но Ася вдруг перестала думать, сосредоточившись на том, чтобы собрать ужин. Или завтрак. Она заварила чай, вытряхнув из пачки со слоном остатки заварки, в хлебнице нашла свежий батон, а между рамами окна — свёрток с нарезанной до толщины бумажного листа докторской колбасой — удачно, что Лёля сходила в магазин. Из кухонной тумбы извлекла банку вишнёвого варенья. Как бы ей хотелось угостить Леню чем-то вкусным, но особого выбора, к сожалению, не было.
— Отлично, есть страшно хочу! — заявил он, выставляя на стол чашки.
Асю кольнула мысль о том, что он уже пил здесь чай с Лариской, а может и не только чай, а теперь так же легко переключился на неё. «Сама виновата», — упрекнула она себя, разливая кипяток по разнокалиберным чашкам. Пододвинула Лёне самую красивую, объёмную, расписанную розами.
Он ел с аппетитом, смёл бутерброды в один присест, выпил две порции чаю, выглядел довольным и невыносимо красивым, свежим, словно и не провёл бессонную ночь. «Чего нельзя сказать обо мне», — поедала себя Ася. Она пила чай по глотку, жевала медленно, стараясь отдалить тот момент, когда нужно будет что-то решать.
— Знаешь, Асенька, ты меня зацепила. Не помню, чтобы девушка меня приглашала в театр, я растерялся… — говорил Лёня, глядя на неё в упор так, что она плавилась, растекаясь в безвольную влюбленную лужу, веря и не веря ему. Но как можно было не верить этим синим глазам? Как?
— У тебя полно девушек… — пробормотала она.
Лёня махнул рукой, словно отметая всех существующих и предполагаемых девушек.
— Ты про Ларису? Да, понимаю, но ты не бери это в голову. Зачем сейчас об этом? Здесь нет её и никого, кроме нас, нет.
Он встал, подошел, наклонился, и губы его коснулись её шеи, жар, идущий от него, обдал, словно открылась заслонка растопленной печки.
— Лёня… не нужно, не нужно… сейчас, — прошептала она, вдруг почему-то вспомнив, что опять потеряла зонтик — забыла где-то. В трамвае или в бомбоубежище?
«Новый зонтик, почти японский, зачем только она взяла его с собой, Лёлька жутко расстроится, а ночная её смена заканчивается в семь утра, а уже… уже, зачем только я впустила Лёню в комнату, я же не знаю, как всё будет, слишком быстро… или всё равно?» Плавая в этом лихорадочном месиве, Ася обнаружила, что халатик её расстегнут, а его ладонь, чужая, горячая и, как ей показалось, огромная, скользнув по шее, двинулась дальше, весьма решительно, под ткань лифчика. «Лифчик, лифчик!» — мысль о своём, более чем скромном, белье пронзила её ужасом — бюстгальтер был выстоян в очереди и любим, и она надела его потому, что тонкие швы были незаметны из-под свитера, но после многочисленных стирок выглядел невзрачно, а кружево и вовсе не поддавалось починке. А дальше, что дальше — она боялась и думать. Превозмогая невыносимое желание прилипнуть к Акулову и позволить ему делать всё, что он захочет, Ася рванулась на свободу.
— Нет, Лёня, нет, подожди же, подожди…
— Чего ждать-то… — прохрипел он, возвращая её к себе.
— Я не могу, не нужно, здесь… Нет, только не здесь и не сейчас, нет!
— Асенька, ты что, обалдела? — шепнул он ей куда-то в волосы, стаскивая халатик с плеч. — Какое не могу? Всё ты можешь…У тебя такие…
— Не обалдела, нет, не обалдела, — уцепилась она за слово, как за спасительный круг.
— Я не могу, нет, не могу… — повторяла, как попугай, уже плохо понимая, что делает и что говорит — лишь бы он отпустил, оставил, освободил её от тягучего ожидания, ломающего всё тело.
Он убрал руки, отступил, отошёл, она спиной чувствовала его негодование… разочарование, злость? Впрочем, чувство подтвердилось очень быстро:
— Ну и какого… — сказал он, и всё это недовольное трио дружно прозвучало в его голосе.
Ася лихорадочно застёгивала халат, пальцы дрожали, пуговицы не попадали в петли. «Надо было раздеться, чтобы он не видел», — пролетела и растаяла отважная, но бесполезная мысль. Она бы не смогла вот так раздеться и сказать: «Лёня, иди сюда».
Она слушала, как он двигался за спиной, снимал пальто с вешалки, что-то ронял, шуршал, открывая пачку сигарет, резко рвал неподдающийся картон. Ася боялась обернуться, было стыдно, обидно и смешно. Сейчас он уйдет и всё, всё кончено, так и не начавшись.
— Ася, — услышала она за спиной, и всё-таки решила повернуться, тотчас попав под выстрел синевы его глаз — злой синевы, но он был невыносимо красив, а она была невзрачной трусихой в дурацком халатике и застиранном белье, испугавшейся расстаться со своим девичеством.