— Прекратите! — кричала Ася уже во весь голос.
Лёня, перехватив Веселова за торс, бил его головой в грудь, они рухнули на пол, рыча и ругаясь. Ася, пометавшись вокруг, схватила чайник и вылила на них остатки воды. В этот момент пришла помощь — распахнулась дверь, явив на пороге Лёльку и Утюгова. Общими усилиями бойцов удалось растащить. Веселов мрачно удалился со словами, «Ты, Акула, за это ответишь», хлопнув дверью так, что на полке подпрыгнули кружки. Лёня, поднявшись с пола, вытирал ладонью кровь, сочащуюся из разбитой губы. Ася кинулась к тумбочке, достала коробку-аптечку, там нашёлся рулон бинта и перекись водорода. Удары Веселова оказались весьма удачными: разбитая Лёнина губа усугубилась качественной гематомой под левым глазом. Акулова усадили, несмотря на его протесты, суетясь, обработали губу, а на глаз соорудили холодный компресс. Оказав физическую и медицинскую помощь, Лёлька с Мишей ушли успокаивать набежавший на шум народ, оставив Асю вдвоем с Акуловым. Возбуждение, волнение, отчаяние, вызванные чередой молниеносных событий, схлынули, уступив место парализующей неловкости — что теперь он будет думать о ней? Ася смятенно молчала, поправляя волосы или что-то из одежды, волнуясь о возможно незамеченном беспорядке. Лёня тоже молчал, сидел, откинувшись на стуле, держа у глаза импровизированный компресс.
— Тебе очень больно? — промямлила наконец Ася, и свой голос показался ей чужим, словно слушала себя со стороны.
— Терпимо, — ответил он.
— Давай, я компресс поменяю.
Он вдруг резко поднялся, бросил на стол мокрый бинт, на его затекший глаз было страшно смотреть.
— Пока, спасибо за помощь, — сказал отстраненно.
— Пошёл? — растерянно спросила она. — Но… ты же. Тебе к врачу надо…
— Разберусь. Если я и ранен, то не смертельно, ходить могу.
Он вышел быстрее, чем Ася успела что-то ответить. Он не хотел говорить с нею и правильно делал.
Глава 10. Истборн. Травы
Я всегда любила дорогу, а особенно её начало. Тот чудесный миг, когда «уходят башенки вокзала и удаляется причал», когда остался позади психоз, называемый «сборы в дорогу и прощание с родными и близкими», и вы обретаете свободу, покидая заботы и суету. Вы покачиваетесь на полке вагона или на сиденье автомобиля, пристегиваетесь к креслу в салоне воздушного лайнера или стоишь на палубе водного в блаженном состоянии безответственности, в нирване дистанции между пунктами А и Б, в восторге начавшихся перемен, и всё это трижды искупает все неудобства путешествий. Примерно в такую эйфорию я и впала, когда, оплатив билет, забралась на полупустой второй этаж автобуса и села у окна, словно перед экраном телевизора.
Описав дугу по улицам Гастингса, автобус выехал на набережную и полетел, мягко покачиваясь, мимо плоских, как лист фольги, золотых от солнечных лучей вод Английского пролива — все-таки неверно здесь, в Англии, называть его Ла-Маншем, хоть мне и показалось, что там, вдали, виднеется полоса французской земли. Скорее всего, то был мираж. Мелькнула за окном знакомая площадь с памятником и то место, где я ступила на землю Гастингса три дня назад… дальше, дальше, мимо пышных зелёных изгородей и причудливых деревьев, то по-зимнему голых, то нарядно разодетых вечно живой листвой всевозможных оттенков; мимо полосатых тюдоровских фасадов, мимо кокетливых магазинчиков и кафе, мимо ленточных домов, растянутых вдоль улиц бесконечно повторяющимся однотипным архитектурным набором: окно-крыльцо-пилястры-окно… Город остался позади, потянулись зелёные поля и кустарники с красными листьями вдоль дороги, и вновь дома, магазинчики, ресторанчики, автозаправка, а вот и лавка скобяных товаров — как я могла пропустить вывеску «Hardware»?
Крепостная стена возникла внезапно, почти сразу после автозаправки с ярко-красной рекламой. Древняя, поросшая мхом, сложенная из плоских камней, с округлыми монументальными башнями. Дорога следовала изгибам стены, четко повторяя её повороты. Но вот и замок остался позади, автобус выкатил на небольшую площадь и остановился напротив не менее древнего каменного храма с узкими оконцами почти под крышей и мрачной остроугольной колокольней. Напротив имелась информационная табличка, укрепленная на столбике и заполненная крупным шрифтом — я без труда прочитала, что это церковь Святой Девы Марии, первая нормандская церковь в Англии, сооружена в 1080 году. От древности дат слегка кружилась голова. Что есть вся житейская суета пред этими безмолвно взирающими на нас стенами, за которыми крещены тысячи и тысячи младенцев, и они же, прожив жизнь, отпеты здесь, когда пришел их последний час? Мысли горчили пафосом, но я списала это на потрясающую цифру 1080 и впечатляющий цвет древности каменных стен.
Автобус мягко тронулся, заполучив в свое нутро несколько новых пассажиров и выпустив несколько старых. Вновь потекла дорога, мелькнул указатель «Истборн — 2 мили», вернув все тревоги в двойном размере. Куда я еду и что скажу миссис Клей, если Джеймса не окажется у неё? Что её сын пропал? Или придумаю байку о том, что путешествую по побережью, пока Джеймс занят чем-то важным? Знает ли она обо мне, и почему Джеймс ни словом не обмолвился о том, что его мать живет в Истборне? Что он сам там жил? Впрочем, я тоже не слишком много рассказывала ему о себе и не расспрашивала его, решив, что он сам сообщит то, что посчитает нужным. А надо было бы расспросить — как всегда подвел вечный ступор, включающийся, когда дело касалось личной жизни собеседника.
Такая вот какофония мыслей кружилась в голове, когда автобус выехал на истборнскую набережную и остановился. Слева сверкало в солнечных лучах многоэтажное белое здание, напоминающее Гранд Отель в Брайтоне из фильмов и с фотографий. Справа — море и уходящий в его простор пирс с фонарями, флажками, шарами и нарядно-белым павильоном, увенчанным круглым куполом. Видимо, именно здесь обещал ждать меня Кадоген Раскин. Вышла из автобуса и, осмотревшись, достала из сумки его абрис. Судя по чертежу, нужно было выдвинуться вперед по набережной, свернуть на Вокзальную улицу, по ней добраться до церкви и парка Гилдредж, там повернуть налево и… впрочем, не стану утомлять подробностями маршрута, который должен привести к дому миссис Клей.
Был полдень, чудесный полдень, голубоглазый, золотоволосый, белостенный, и я решила отправиться в путешествие по Истборну пешком: во-первых, ходьба успокаивала, во-вторых, у меня было достаточно времени, в-третьих, я боялась встречи с матерью Джеймса, и мне хотелось отдалить ее этим естественным образом, а в-четвертых, — из простых меркантильных соображений. Итак, я двинулась по набережной, любуясь городским и морским пейзажем — какое удовольствие они бы доставили, если бы не обстоятельства, при которых я попала в этот приморский курортный город, по-январски пустой. Его жители, видимо, либо сидели за рулями проносящихся по дороге автомобилей, либо трудились, каждый на своем месте, или заперлись в своих красивых домах, не желая показывать носы на улицу. На набережной попалась лишь шумная разношерстная компания, скорее всего, то были туристы, пара мужчин бомжового вида и молодая женщина, одетая по-спартански: в майку с короткими рукавами. Она толкала перед собой коляску, в которой восседал младенец лет трех, одетый столь же аскетично для хоть и солнечного, но прохладного января.
Вокзальная улица нашлась быстро, но до церкви и парка пришлось идти довольно долго. Фасады церкви хоть и уступали по древности храму Святой Девы Марии, но выглядели достаточно умудрёнными годами, ветрами и событиями. Здесь я немного заблудилась, запутавшись в переулках — они, словно нити паутины, расползались от большого парка, закрытого от случайных посетителей высокой оградой. Обойдя парк пару раз, обратилась с вопросом к попавшемуся на пути пожилому джентльмену, но он ответил мне так хрипло и неразборчиво, что я поспешила поблагодарить его и продолжить поиски самостоятельно. Райский переулок возник внезапно — начало его, подобно Лесному оврагу в Гастингсе, пряталось меж деревьев и кустарников, и я лишь случайно заметила табличку с названием, прячущуюся там же. Едва свернула в переулок, как сердце решило выскочить и побежать вперед, а ноги сообщили о страшной усталости и отказались идти. Страх, вечный наш спутник, который, вероятно, зовется инстинктом самосохранения, оберегает не только от опасных поступков, но часто от поступков вообще. Сколько лет я, обжегшись на молоке, дула на все подряд, как премудрый пескарь или человек в футляре, забравшись в свою потрескавшуюся скорлупу, и в один прекрасный или ужасный момент вдруг поняла, что могу так и просидеть в этой скорлупе до конца жизни, скорость проживания которой с каждым годом увеличивалась троекратно.
Указанный на плане дом оказался невелик и очень живописен: стены сплошь увиты каким-то вечнозелёным плющом. Несколько шагов — и я у двери, низкой, обрамленной венцом засохших стеблей вьющегося растения. Колокольчик у входа звякнул бронзово-гулко в унисон моему волнению. Что, если этот дом тоже пуст? Но изнутри послышалось движение, кто-то загремел засовом. В просвете открывшейся двери показалась женщина, немолодая, но не настолько, чтобы быть матерью Джеймса.
— Что вам угодно, мэм? — неприветливо спросила она
Что мне угодно? А угодно мне притащиться невесть откуда, чтобы задать вам пару вопросов.
— Здравствуйте! Прошу прощения. Меня зовут Анастасия Зверева, и я… знакомая Джеймса Монтгомери…
Уфф… Выжидающе уставилась на неё, а она смотрела на меня так, словно ни одно слово из моей речи не было ей знакомо.
— Кто вы? — наконец спросила она.
Я повторила фразу, старательно выговаривая каждое слово.
— Хотела бы поговорить с миссис Клей, — добавила в конце.
— Вряд ли вам это удастся, мэм.
— Я ошиблась адресом?
— Нет, не ошиблись.
— А её сын, Джеймс Монтгомери, он не здесь?
— Её сын Джеймс? Нет, здесь нет никакого Джеймса.
— Значит, вы не миссис Клей?
— Конечно, нет. Я — медсестра.