Дальше возник вопрос: почему? Что случилось? Всё было хорошо, даже очень хорошо, и она, кажется, начала понимать и видеть Леню с иной стороны, как вдруг, словно полоснув ножом, он отсёк ее от себя. Не просто расстался, а именно отсёк, ножом по живому.
Она плохо помнила, где и как провела этот день, который потом мысленно стала называть блинным, а назавтра никуда не пошла, лежала в кровати до трёх часов, благо, что была одна — новоиспечённая семья Утюговых плотно застряла на съёмной квартире, наслаждаясь медовым месяцем, и Асе досталось личное пространство, чтобы провести свой месяц, дегтярный. Так она прожила два дня — не реагировала на сигналы извне, ничего не ела, но на третий, с утра взглянув на себя в зеркало, ужаснулась и решила, что умирать пока рано, что надо жить даже с тем гвоздем, что застрял где-то в груди, словно вколоченный по шляпку. Ася отыскала в тумбочке едва начатый флакон дефицитного болгарского шампуня «Роза», который хранила для особых случаев, собрала банные принадлежности, полотенце и бельё, и отправилась в Посадские бани, постаравшись выбраться из общежития так, чтобы никого не встретить или, на худой конец, до минимума сократить количество попавшихся на пути знакомых. К её удаче общага была гулко пуста — те, кто не добрался до лекций, досыпали бессонную ночь или ушли в иных направлениях. В бане в этот утренний час было столь же пусто, Ася купила в кассе десятикопеечный билет, поднялась по широкой мраморной лестнице наверх, в душевые. Долго стояла под душем, закрыв глаза, слушая шум воды, наслаждаясь теплым ливнем, стекающим по волосам и телу. Густо мылила голову, дыша розовым ароматом, натиралась мочалкой, упорно, до боли, словно смывая себя прежнюю, до новой, ещё неизвестной, но уже другой. «Вместо мудрости опытность — пресное, не утоляющее питье» — зачем-то кружились строчки в голове. Полотенцем растиралась столь же аскетично, до красноты и боли. Высушила благоухающую розами голову под большим неуклюжим феном, оделась, долго пялилась на себя в зеркало, огромное, в рост человека, с поврежденной по периметру амальгамой; расчёсывала так и эдак волосы, кривила рот, отмечая невзрачность своей внешности. «Так тебе и надо», — сказала наконец худой взлохмаченной девчонке в зеркале. Так тебе и надо.
По пути в общагу зашла в закусочную, взяла две порции сосисок и макароны с сыром. Не заметила, как съела всё, запив мутным кофе с молоком. Возвращаться в общежитие не хотелось, и она, закинув на плечо ремень сумки с банными вещами, пошла, куда глядят глаза, которые не глядели никуда. Глаза не глядели, но ноги вели из улицы в улицу по хитросплетениям Петроградской стороны, и где-то на Большом проспекте её вновь настиг вопрос «почему?» Она пыталась и не могла найти иного, кроме одного, ответа, в деталях перебирая часы и минуты последних дней. Что случилось за три дня его отсутствия, что заставило его так резко порвать с нею? Почему именно так? «А как бы ты хотела? — спрашивала она себя. — Чтобы он начал избегать и отговариваться нехваткой времени или срочными делами?» Интересно, как он расставался с другими? За эти три дня он мог встретить кого-то, увлечься и решить, что от неё, Аси, нужно избавиться.
«Ненавижу его, ненавижу», — повторяла она, как мантру, и, ослепленная своим отчаянием, со всего маху столкнулась с прохожим, который отвесил недобрый комплимент. Пробормотала извинение и остановилась, чтобы прийти в себя. Слёзные железы вдруг смилостивились над нею, конечно же, в неподходящий момент, посреди города. Слёзы полились градом, который она не могла остановить, сколько не зажимай нос и не пяль глаза. Она побежала через дорогу, опасно перерезав путь троллейбусу, в сторону сквера, что спасительно желтел кустами сирени над зелеными скамейками. Здесь, в тени листвы, приютившись на углу скамьи, она разрыдалась, всхлипывая и от души шмыгая носом. С каждой пролитой слезой, всё больше жалела себя, одинокую, никому не нужную, отвергнутую. «И зачем я брякнула ему, что хочу за него замуж? И призналась…, — в ужасе вспоминала она. — А он испугался, что это всерьёз, ему этого не нужно. И мне ничего не нужно, ни от него, ни от кого-бы то ни было… Нарды! — вдруг подумала она. — Поеду в Заходское, к Владлену, и отвезу эти проклятые нарды и… всё остальное».
В состав остального входила достопамятная ручка, редкая гэдээровская пластинка с записями польского ансамбля «Скальды», и подарок с бамовской зарплаты — проигрыватель в чемоданчике — совершенно незаменимая вещь. Теперь этот проигрыватель показался Асе чем-то вроде откупного со стороны дарителя.
Слёзы наконец иссякли, оставив резь в глазах, распухшие щеки и жалость к себе. Ася еще долго сидела, откинувшись на скамейке, подставив лицо прохладному ветерку, и встала, когда поняла, что начинает засыпать.
На витрине кинотеатра напротив афиша сообщала о текущих сеансах нового фильма режиссера, известного своей самобытностью и склонностью к философии. Ася купила билет на дневной сеанс и через пять минут уже сидела в зале, а ещё через десять погрузилась в волшебный мир художника, который со скрупулёзной неторопливостью фиксировал камерой живой мир чувств на лицах актеров и неживой — в его прекрасных и невзрачных подробностях.
По пути домой она решила, что съездит к Владлену Феликсовичу, но не завтра, и даже не послезавтра, а на следующий день пойдет на лекции и постарается держать лицо, встретив Лёню… если сумеет.
Настало утро, и Ася исполнила план, но чуть было не сбежала из института, представив, что увидит его в аудитории. Стиснув себя в кулак, с уже неизменным гвоздем в груди, вошла и села, за последний стол, возле макета мостовой фермы. Лёня, к её удаче или неудаче, на лекции не появился, зато пришли Утюговы и Володины. Подруги сели слева и справа от Аси, словно укутав её во временно надёжное гнездо, и дуэтом спросили, куда они с Лёней пропали.
— Я… я немного простыла, а Лёня… не знаю, где он.
— Что случилось? — продолжил расспросы дуэт.
— Ничего, все нормально, — изо всех сил стараясь звучать спокойно и положительно, — ответила Ася.
Она постаралась сменить тему, дабы не дать гвоздю в груди раскалиться добела, сообщив, что намедни ходила в кино и смотрела философскую притчу, в которой почти ничего не поняла. Подруги довольно ровно относились как к кинематографии, так и к театру, потому тема эта быстро иссякла, сменившись актуальным обсуждением забот молодой жены и молодой матери. Ася рассеянно слушала их и поддакивала, часто невпопад.
Лёня не появился на лекциях и на следующий день, и Ася, распалив свой гвоздь до состояния податливости, рисовала в пространстве картины, как он обнимает Ларису или какую-то абстрактную деву, у которой не имелось лица. Опять прогуляв утренние лекционные пары, на семинар по теории пластин и оболочек, пришли Утюговы, и Лёлька устроилась рядом с Асей. Молодой бесшабашный преподаватель-аспирант шустро заполнял доску умопомрачительными формулами, суть которых дано было понять немногим, и уж точно не тем, чье воображение было занято совсем иными материями.
— Нашли комнату на Лиговке, на пару месяцев пока, — сообщила Лёля.
— Здорово, — кивнула Ася, отчаянно завидуя подруге, её сияющим глазам и оптимистичным планам.
— Ася, — записав пару неудобоваримых формул с доски, шёпотом продолжила Леля. — Что у вас с Лёнчиком? Что-то случилось?
— Нет, всё нормально. А что?
— Ладно, потом…
— Что потом? — выкрикнула Ася.
Преподаватель отпустил в её сторону укоризненную шуточку, однокашники бросили удивлённые взгляды.
— Я… я выйду, — пробормотала она, схватила сумку, бросила в неё так и не раскрытую тетрадь и ринулась прочь.
Лёля выбежала следом.
— Ты прости меня, — начала подруга, когда они, после короткой пробежки по коридору, остановились у окна. Внизу, за пыльным стеклом, гудел Московский проспект.
— Мишка просил не говорить тебе, хотя это глупо… ты и так ведь знаешь, что Лёнька бросает институт и уезжает.
— Что? — выдохнула Ася.
— Ты… ты не знала?
— Нет…
— Но что у вас произошло?
— Мы… мы расстались, всё кончено, — прошептала Ася, ненавидя себя за дрожь в голосе. — И поэтому он мне ни слова не сказал о своих планах. Да мне и плевать. Пусть хоть на луну летит.
— Подожди, как это… расстались? Ну вот, я так и знала, то есть я не могла этого знать, чёрт, Аська…
Лелька бормотала какие-то утешительные растерянные слова, Ася кивала, повторяя про себя отчаянный рефрен: «Ленька бросает институт и уезжает…» Куда? Почему?
— Ася, пойдем сегодня к нам, есть раскладушка, устроишься. Вечером куда-нибудь сходим, — услышала он, как сквозь туман, Лёлин голос.
— А? Нет, мне нужно сегодня… съездить кой-куда. Спасибо, Леночка, но со мной всё хорошо. Я потом к вам приду, ладно?
Добравшись домой, она, в лихорадочном возбуждении, начала собираться в поездку в Заходское. Собирать было особо нечего, лишь себя. Выложив из сумки тетради, взяла с полки пластинку и достала нарды. Чемоданчик-проигрыватель укоризненно смотрел на нее с тумбочки блестящими кнопками-застежками. Почему Лёня бросает институт и уезжает? Бросает всё… и всех. Что делать? Что, если она приедет в Заходское, а там — Лёня? И он решит, что она преследует его.
Гвоздь в груди заворочался, раскаляясь; гнев, обида, страх захлестнули её, и она швырнула на кровать коробку с нардами, которую держала в руках. Та ударилась о спинку кровати, отлетела и… рассыпалась на части. Ася, ахнув, кинулась к ней — шкатулка была цела, но сбоку выдвинулся ящичек, узкий, неглубокий — тайник, о существовании которого она и не подозревала. На дне виднелся сложенный листок бумаги. Она осторожно развернула его. Коричневатая на цвет, с водяными знаками бумага. Это было письмо, точнее, короткая записка, начертанная витиеватым, но ровным почерком. Ася опустилась на стул и, шевеля губами, как первоклассница, что постигает первые азы чтения, начала разбирать текст записки, ощущая, что позорно читает чужое письмо.
Дорогая моя!