Потом они пообедали вчетвером у папаши Трэна, после чего Трильби вернулась в свою прачечную.
Назавтра Билли отправился показывать свои работы Каррелю, и тот предложил ему пользоваться личной его студией, чтобы Билли мог закончить там свою картину «Девушка с кувшином». Это было неслыханной милостью, и юноша, взволнованный, гордый оказанной ему честью, принял её с почтительной благодарностью.
Вот почему на некоторое время Маленький Билли стал редким гостем в мастерской на площади св. Анатоля, так же как и Трильби, ведь у прачки мало свободного времени. Но они часто встречались за обедом, а по воскресным утрам Трильби, как всегда, приходила чинить бельё Лэрда, штопать его носки, убирать мастерскую и возиться по хозяйству и была счастлива. А по воскресным дням в мастерской царило обычное веселье; фехтовали, занимались боксом, играли на рояле и скрипке – словом, всё было по-прежнему.
Проходили дни за днями, и друзья стали замечать постепенную, неуловимую перемену в Трильби. Она больше не употребляла озорных словечек, когда разговаривала по-французски, разве что они вырывались у неё случайно; перестала быть чересчур весёлой и забавной, однако выглядела гораздо счастливее, чем раньше.
Она сильно похудела, овал лица её стал тоньше, скулы обозначились резче, но все её черты (лоб, подбородок, переносица) были столь безукоризненно пропорциональны, что в результате её внешность изменилась к лучшему разительно, прямо-таки неизъяснимо.
К тому же, по мере того как угасало лето и она реже бывала на воздухе, у неё почти не стало веснушек. Она отпустила волосы и теперь закладывала их в узел на затылке, открывая маленькие уши, прелестные по форме, и как раз на должном месте – далеко сзади и довольно высоко; сам Маленький Билли не мог бы поместить их более удачно. Кроме того, рот её, немного большой, принял более чёткие и мягкие очертания, а крупные ровные английские зубы блистали такой белизной, что даже французы мирились с ними. Глаза её излучали новый, мягкий свет, которого в них никто никогда дотоле не видел. Они сияли, как звёзды, как две серые звезды, или, вернее, планеты, только что оторвавшиеся от какого-то солнца, ибо постоянный, нежный свет, который они излучали, был как бы отражением чьих-то других сияющих глаз.
Излюбленный тип красоты меняется с каждым новым поколением. То были дни аристократических, надменных красавиц из альбома Букнера: высокий лоб, овальное лицо, маленький нос с горбинкой, крошечный ротик сердечком, мягкий подбородок с ямочкой посредине, покатые плечи и длинные локоны – разные леди Арабеллы, Клементины, Мюзидоры, Медоры!.. Тип, который, возможно, снова возродится в один прекрасный день.
Да будет автор сей книги к тому времени уже в могиле.
Тип красоты, которую олицетворяла собою Трильби, имел бы теперь несравненно больший успех, чем в пятидесятые годы. Её фотографии украшали бы зеркальные витрины. Сэр Эдуард Берн Джонс – прошу прощения за свою дерзость! – возможно, признал бы в ней свой идеал, несмотря на её бьющую через край жизнерадостность и неукротимое жизнелюбие. Россети, может быть, сделал бы из неё новый образец красоты, а сэр Джон Милле – старый образец из тех, что всегда новы и никогда не надоедают и не пресыщают, как, например, «Клития» – извечно прекрасная, как сама любовь!
Тип красоты Трильби был полной противоположностью тем красоткам, которых Гаварни сделал столь популярными в Латинском квартале в период, о котором здесь идёт речь. Поэтому те, кто безотчётно попадал под власть её обаяния, не всегда понимали, в чём же, собственно, оно заключается. К тому же считалось, что рост её слишком высок для женщины, для повседневной жизни, для её положения в обществе, а главное – для страны, в которой она живёт. Она почти доставала до плеча молодцеватому жандарму, а молодцеватый жандарм был почти такого же роста, как драгун королевской гвардии, который, в свою очередь, был почти таким же высоким, как заурядный английский полисмен. Конечно, она ни в коей мере не была великаншей. Она была приблизительно такого же роста, как мисс Эллен Терри[13], – а с моей точки зрения, это прелестный рост!
Однажды Таффи заметил, обращаясь к Лэрду:
– Чёрт возьми! Будь я проклят, если Трильби не самая красивая из всех женщин, каких я знаю! Она выглядит, как великосветская дама, переодетая в костюм гризетки, а временами почти как жизнерадостная святая. Она восхитительна! Господи боже! Если б она обнимала меня, как вас, я бы не вытерпел! И разразилась бы трагедия – ну, скажем, драка с Маленьким Билли!
– Ох, Таффи, дорогой мой, – отвечал Лэрд, – когда эти точёные руки по-сестрински обвиваются вокруг моей шеи – она обнимает не меня!
– И притом, – подхватил Таффи, – какой же она молодец! Ведь она справедлива, прямодушна и благородна, как мужчина! А когда рассуждаешь с ней о разных разностях – так приятно её слушать! Наверное, оттого, что она ирландка. К тому же она всегда правдива.
– Как если б она была шотландкой! – сказал Лэрд и хотел подмигнуть Билли, но Билли в это время отсутствовал.
Даже Свенгали заметил происшедшую с ней странную метаморфозу.
– Ах, Трильби, – говорил он по воскресеньям. – Какая вы красавица! Вы сведёте меня с ума! Я обожаю вас! Мне нравится, что вы похудели: у вас такие красивые кости! Почему вы не отвечаете на мои письма? Что?! Вы их не читаете? Вы сжигаете их не читая? А я-то… Проклятье! Я забыл! Гризетки Латинского квартала не умеют ни читать, ни писать; они умеют только отплясывать канкан с грязными, мелкими, паршивыми обезьянами, которых они принимают за мужчин. Дьявольщина! Мы, немцы, научим когда-нибудь плясать под другую дудку этих паршивых обезьян! Мы им сыграем музыку для танцев! Бум! Бум! Получше, чем возглас этого лакея из кафе «Ротонда», а? И гризетки Латинского квартала будут наполнять наши стаканы белым винцом, «милым белым вином», как говорил ваш жалкий поэт, проклятый де Мюссе, «который оставил позади такое блестящее будущее»! Ба! Что вы, Трильби, знаете об Альфреде де Мюссе? У нас тоже есть поэт, моя Трильби. Его зовут Генрих Гейне. Он ещё жив, он живёт в Париже на маленькой улице неподалёку от Елисейских полей. Весь день он лежит в постели и щурит глаза, как какой-нибудь граф, ха-ха! Он обожает французских гризеток. Он женился на одной из них. Её зовут Матильда, и у неё такие же чудесные ножки, как у вас. Он и вас обожал бы за ваши прекрасные косточки; он пересчитал бы их все – он такой же весельчак, как я. Ах, какой из вас выйдет прекрасный скелет! И очень скоро, потому что вы не хотите даже улыбнуться Свенгали, который сходит с ума от любви к вам. Вы сжигаете его письма не читая! У вас будет премиленький стеклянный ящик – для вас одной – в музее медицинского института, и Свенгали явится в своей новой шубе на меху, покуривая большую гаванскую сигару, и оттолкнёт с дороги грязных эскулапов, и заглянет через ваши глазницы в глупый пустой ваш череп, и в ноздри вашего большого, костлявого, гулкого носа, и в нёбо большого рта, с тридцатью двумя большими английскими зубами, и поглядит сквозь ваши рёбра в грудную клетку, где находились когда-то могучие лёгкие, и скажет: «Ах, как жаль, что она была не музыкальнее, чем кошка!» А потом взглянет на ваши безжизненные ноги и скажет: «Ах, как она была глупа, что не отвечала на письма Свенгали!» И грязные эскулапы…
– Замолчите, идиот проклятый, или я немедленно переломаю ваши собственные кости! – заявлял, услыхав его речи, вспыльчивый Таффи.
И Свенгали, ворча, садился играть похоронный марш Шопена, исполнял его божественно, лучше чем когда бы то ни было, а когда начиналась прелестная певучая медленная часть, он шептал Трильби: «Это Свенгали приходит поглядеть, как вы лежите в вашем стеклянном ящике!»
Разрешите мне прибавить, что этот злобный бред, который кажется здесь довольно безобидным, производил самое зловещее впечатление, когда Свенгали бормотал по-французски с сильным акцентом, хриплым, гнусавым скрежещущим голосом, напоминавшим воронье карканье, и при этом скалил большие жёлтые зубы, щуря наглые чёрные глаза под тяжело нависшими веками.
К тому же под звуки прелестной мелодии он, отвратительно гримасничая, изображал, как с жадным одобрением перебирает все её косточки. А когда взор его опускался к её ногам, он паясничал столь откровенно, что это становилось уже совершенно нестерпимым.
Трильби была неспособна оценить его остроумие, от его язвительных шуток её бросало в дрожь.
Он казался ей могущественным злым демоном, и когда Таффи подле не было (один Таффи умел держать его в повиновении), он угнетал и подавлял её как кошмар – и снился ей гораздо чаще, чем Таффи, Лэрд и даже Маленький Билли.
Так текли дни за днями, приятно и безоблачно, без особых перемен и происшествий, до самого рождества.
Маленький Билли редко говорил о Трильби, так же как и Трильби о нём. В мастерской на площади св. Анатоля по-прежнему работали каждое утро, начинали и заканчивали картины – небольшие полотна, не отнимавшие много времени. Лэрд писал сценки боя быков, в которых бык никогда не фигурировал. Он отправлял их в Данди, откуда был родом и где их охотно покупали. Таффи рисовал трагические небольшие картины из жизни парижских трущоб: нищих, утопленников, самоубийц, отравления газом или ядом; отсылал свои произведения куда придётся, но никто их не покупал.
Всё это время Билли работал в личной мастерской Карреля и выглядел озабоченным и вполне довольным, когда все они встречались за обеденным столом, но был менее разговорчив, чем обычно.
Он всегда был наименее словоохотливым из трёх, больше слушал, чем говорил, и, безусловно, больше думал, чем его друзья.
Днём, как всегда, в мастерскую приходили гости, фехтовали, занимались гимнастикой или боксом и ощупывали бицепсы Таффи, которые к тому времени были под стать бицепсам самого мистера Сондоу![14]
Некоторые из посетителей были приятнейшими, замечательными людьми. Кое-кто из них потом прославился в Англии, Франции, Америке, кое-кто умер или