Карнеги, привыкший к светским раутам, ни разу в жизни не присутствовал на столь странной вечеринке, она очень расширила его горизонт. Его посадили между Зузу и Додором (Лэрд решил, что Карнеги полезно посидеть бок о бок с рядовым пехотинцем и скромным капралом). От них он набрался больше французских слов, чем за всё своё трёхмесячное пребывание в Париже. Они приложили к этому особые старания, и хотя речь их была более образной и живой, чем это принято в дипломатических кругах, но зато быстрей и крепче запоминалась. В будущем, однако, это не помешало Карнеги посвятить себя церкви.
Он очень оживился и первый добровольно вызвался спеть что-нибудь (без всякой просьбы с чьей-либо стороны), когда закурили сигары и трубки, покончив с обычными тостами: за здоровье её величества королевы, за Теннисона, Теккерея и Диккенса, а также за Джона Лича.
Прерывающимся голосом и глухо икая, он спел единственную песню, которую знал, – английскую песню, но, как он пояснил, с французским припевом:
Виверли, виверли, виверли, ви!
Виверли ла компани!
Зузу с Додором рассыпались в таких комплиментах по поводу его «блестящего французского выговора», что окружающие с трудом смогли удержать его от вторичного выступления.
Затем все стали петь поочерёдно.
Лэрд затянул приятным баритоном:
Хэй дидл ди, шотландские холмы! —
и его заставили спеть на бис.
Маленький Билли спел песенку про некоего Билли.
Винсент спел:
В пляс пустился старый Джон, пол под ним трясётся,
Негритянка вкруг него так юлой и вьётся! —
отменная песня, с высокопоэтическим содержанием!
Антони спел «Сеньор из Фрамбуази». Ему с энтузиазмом хлопали, и он бисировал.
Лорример, без сомнения вдохновившись его примером, спел: «Грянем аллилуйя!», аккомпанируя сам себе на рояле, но не вызвал оваций.
Дюрьен спел:
Любви утехи длятся миг единый,
Любви страданья длятся долгий век…[16]
Это была его любимая песня – одна из прекраснейших на свете. Он спел её очень хорошо, и с тех пор она стала очень популярной в Латинском квартале.
Грек не умел петь и мудро воздержался.
Зузу пел отлично, и он исполнил отличную песенку про «вино за четыре гроша».
Таффи, голосом, звучащим как порывы могучего ветра, искусно подражая йоркширскому акценту, спел старую охотничью песню, кончавшуюся словами:
И если б ты меня спросил, о чём сейчас я загрустил,
Я б отвечал: «Не знаю… о Нанси я мечтаю!»
Замечательная песенка, я храню память о ней до сегодняшнего дня; чувствовалось, что Нанси – прелесть и душечка, где бы и когда бы она ни жила. Поэтому Таффи заставили дважды бисировать: сначала в честь Нанси, а потом в честь него самого.
И наконец, к общему изумлению, драгун Додор пропел по-английски «Моя дорогая сестра» – арию из Мазаниелло – с таким пафосом и таким приятным высоким тенором, что в разгаре веселья его слушатели чуть не прослезились. В них пробудилась сентиментальность, свойственная англичанам за границей, когда они, будучи под хмельком, слушают приятную музыку и вспоминают своих родных сестёр по ту сторону моря или же сестёр своих друзей.
Мадам Винар, обедавшая на помосте для натуры, даже перестала есть, заслушавшись его. Она откровенно расплакалась и, утирая слёзы, заметила мадам Анжель Буасс, сидевшей подле неё:
– Что за прелесть этот драгун! Бог мой, как он поёт! Он тоже как будто англичанин. Как они все хорошо воспитаны – один лучше другого! А что касается месье Билли, то это сущий ангел!
И мадам Буасс согласилась с нею.
В это время пришли Свенгали с Джеко, и надо было заново накрывать на стол для ужина.
Ужин был ещё веселее, чем обед, за которым уже успели заморить червячка. Теперь все говорили одновременно, что является пробным камнем для успешной вечеринки. Умолкали лишь для того, чтобы послушать рассказы Антони о некоторых его похождениях в стране Богемы, например как он, просидев дома целый месяц, чтобы не встретить кого-нибудь из своих кредиторов, в одно прекрасное воскресенье осмелел, решил выкупаться и отправился в купальню Делиньи. Прыгнув в бассейн, он по ошибке попал в самое глубокое место и чуть не утонул, но его спас от смерти какой-то отважный пловец, оказавшийся сапожником Сатори – одним из тех, кому Антони больше всего боялся попасться на глаза, ибо был ему должен целых шестьдесят франков! Антони с трудом удалось от него отделаться.
На что Свенгали заметил, что тоже должен Сатори шестьдесят франков: «Но так как я никогда не купаюсь – опасаться мне нечего!»
Грянул взрыв хохота, и Свенгали, считая, что все смеются над Антони, решил, что на этот раз он перещеголял его остроумием.
После ужина Свенгали и Джеко играли дуэты для рояля и скрипки так изумительно, что все отрезвели и снова почувствовали жажду. Чашу с пуншем, украшенную омелой и остролистником, водрузили на средину стола, а вокруг расставили стаканы.
Додор и Зузу пригласили танцевать канкан Трильби и мадам Анжель, и хотя все они выделывали презабавные па, однако в их танце не было ничего нескромного, ничего такого, за что им пришлось бы краснеть.
Лэрд исполнил «танец с саблями», прыгая через табуретки, и сломал две из них. А Таффи закатал рукава до плеч, обнажив свои могучие мускулы к восторгу присутствующих, и проделал силовые трюки с Маленьким Билли вместо гири. Он чуть не уронил его в чашу с пуншем! Потом он взял у Додора саблю и пытался разрубить пополам оловянный ковш для пунша, но тот отскочил и упал за окно. Это страшно рассердило Таффи; ругая на чём свет стоит французские сабли, он заявил, что они сделаны из ещё более мягкого олова, чем французские ковши, на что Лэрд сентенциозно ответствовал, что эти вещи делают лучше в Англии, и подмигнул Маленькому Билли.
Потом они все стали играть в «петушиный бой». Это замечательная игра. Двум противникам привязывают каждому руки крест-накрест к коленям, просовывают под верёвку метлу; они становятся лицом друг к другу и стараются повалить один другого на пол. Драгун и зуав пришли в неистовство и представляли из себя такое невообразимо комичное зрелище, что громовые раскаты хохота доносились до противоположного берега реки. Тут явился полицейский и вежливо потребовал вести себя потише. Они шумят на весь квартал, сказал он, и на улице под их окнами собралась целая толпа. Поэтому его тут же напоили, как и второго полицейского, который пришёл посмотреть, что сталось с его товарищем, а за ними ещё и третьего. Сих блюстителей порядка заставили играть в «петушиный бой», причём они были ещё комичнее, чем их предшественники, и хохотали громче и шумели больше всех остальных, так что мадам Винар пришлось вмешаться и призвать их к порядку. Вскоре они так напились, что уже и говорить не могли, крепко заснули, и всех их положили рядком за печку.
Мой цивилизованный читатель «конца нашего века», возмущённый вышеописанной оргией, должен не упускать из виду, что она происходила в середине века, когда те, кого называли джентльменами и кои считались ими, были ещё способны на бесчинства и приезжали с дерби вдребезги пьяные, и даже после обеда, прежде чем присоединиться к дамам, пили иногда сверх меры, как это документально зафиксировано Джоном Личем в бессмертных бытовых картинках в журнале «Панч».
Наконец супруги Винары, Трильби и Анжель Буасс пожелали всем доброй ночи. Трильби уходила последней.
Маленький Билли проводил её до лестничной площадки, и там он сказал ей:
– Трильби, я просил вас девятнадцать раз, и вы мне отказывали. Трильби, ещё раз – в рождественскую ночь – я спрашиваю: станете ли вы моей женой? Если нет – завтра же утром я уеду из Парижа и никогда больше не вернусь. Даю вам в этом честное слово!
Трильби побледнела и прислонилась к стене, закрыв лицо руками.
Маленький Билли отвёл их от её лица.
– Отвечайте мне, Трильби!
– Господи, прости мне – да! – сказала Трильби и, плача, побежала вниз по лестнице.
Было уже очень поздно.
Вскоре выяснилось, что Билли в необыкновенно весёлом настроении и возбуждён сверх меры.
Он вызвал Свенгали на кулачки, в кровь разбил ему нос и до смерти перепугал. Он неожиданно проделал замечательные силовые трюки. Он поклялся в вечной дружбе Зузу и Додору и без устали наполнял их стаканы, а также (по наивности) свой собственный, чокаясь с ними без конца. Они ушли втроём последними (если не считать трёх окончательно вышедших из строя полицейских), и часов в пять-шесть утра, к крайнему изумлению Билли, оказалось, что он идёт между Зузу и Додором при тусклом свете предрассветной луны по улице Трёх Разбойников, – то по одной, то по другой стороне замёрзшей сточной канавки, время от времени останавливаясь, чтобы пылко высказать им, какие они хорошие и как горячо он их любит.
Тут с него слетела шляпа и покатилась, подпрыгивая и подскакивая, по узкой улочке, но, к их удивлению, они обнаружили, что как только пытаются оторваться друг от друга, чтобы побежать за нею, им приходится почему-то садиться прямо на землю.
Поэтому Додор и Билли, крепко обнявшись, так и остались сидеть на краю канавки, свесив в неё ноги, пока Зузу на четвереньках ловил шляпу и принёс её обратно в зубах, как охотничья собака. Билли зарыдал от любви и благодарности, назвал его почему-то «кариатидой» и в восторге от собственного остроумия громко захохотал, хотя Зузу так его и не понял. «Ни у кого никогда не было таких чудесных товарищей! Никто никогда не был так счастлив, как я!»
Посидев так некоторое время, в дружбе и согласии, им, наконец, удалось с взаимной помощью встать на ноги, и непонятно каким образом – они и сами не помнят как – они добрались до отеля «Корнель».
Усадив Маленького Билли на ступеньки подъезда, они стали стучать в дверь, но тут увидели, что кто-то идёт по площади Одеон. Боясь, что это, возможно, полицейский, они горячо пожелали Билли спокойной ночи, крепко расцеловали его в обе щеки, как это принято у французов, скользнули за угол и скрылись из виду.