Маленький Билли затянул любимую песенку Зузу:
Нет лучше вина,
Чем вино за четыре гроша!
Так гуляй же, душа…
Незнакомец приблизился. По счастью, это был не полицейский, а Рибо, возвращавшийся с рождественской ёлки и семейной вечеринки у своей родной тётки мадам Кольб (жены эльзасского банкира, проживающей на улице Шоссе д'Антэн).
На следующее утро бедному Билли было очень плохо.
Он провёл ужасную ночь. Его кровать колыхалась, как океанские волны, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он забыл погасить свечу, но, к счастью, Рибо сделал это за него, уложил его в постель и подоткнул под него одеяло, как добрый самаритянин.
И на следующее утро, когда мадам Поль принесла ему чашку горячего лимонада (который называют «собачий зуб», хотя это вовсе не значит, что вас укусила собака), она вежливо, но сухо высказала ему свои взгляды по поводу позора и опасностей, связанных с пьянством, и долго по-матерински журила его.
– Если б не любезность месье Рибо, – строго сказала она ему, – вам пришлось бы просидеть всю ночь на ступеньках и всякий сказал бы: поделом ему! И подумайте, как опасно оставлять пьяного одного в комнате, где висят легковоспламеняющиеся занавески и горит свеча!
– Но Рибо был так добр, что задул мою свечу, – униженно пролепетал Билли.
– А как же! – многозначительно ответила мадам Поль. – У него по крайней мере доброе сердце, у месье Рибо!
Но горше всего было то, что добродушный, неисправимый повеса Рибо заботливо навестил его и посидел у его постели, выражая ему полное сочувствие, и даже достал ему необходимое противоядие у аптекаря (без ведома мадам Поль).
– Чёрт побери! Вы здорово кутнули вчера! Ну и пирушка! Держу пари, там было веселее, чем у моей тётушки Кольб!
Не стоит приводить буквально те выражения, которые он употребил, кроме, пожалуй, слова «босс» (шишка), означающее по-французски безудержно весёлое времяпрепровождение.
За всё своё безгрешное непродолжительное существование Маленький Билли не имел и понятия о таком страшном унижении, о таких безднах падения, позора и угрызений совести, которые сейчас испытывал. Ему не хотелось больше жить. Его томило лишь одно желание: чтобы Трильби, добрая, любимая Трильби пришла, прислонила его бедную голову к своей прекрасной белоснежной английской груди и положила ласковую прохладную руку на его лоб, чтобы он мог заснуть – и умереть во сне!
Он заснул мертвецким сном, уронив голову, за неимением лучшего, на подушку, принадлежавшую хозяйке отеля «Корнель», и на этот раз остался в живых. А когда спустя двое суток он выспался достаточно, чтобы прошли винные пары достопамятного рождественского кутежа, оказалось, в нём произошла непонятная и печальная перемена!
Как если б чьё-то злое дыхание омрачило зеркало его души, и всё, что произошло с ним, потускнело и больше никогда не обрело первоначальной своей ясности.
Как если б свойственное ему умение воскрешать в воображении очарование прошлого, постигая самую его сущность, притупилось.
Как если б счастливый дар, которым он обладал, сам того не зная, – одним усилием воли заново переживать все прежние свои ощущения и настроения в соответствующей ситуации, – этот дар иссяк, улетучился.
К нему никогда уже не вернулась с прежней силой эта драгоценная особенность, спутница счастливого детства и юности, дарованная ему в такой исключительной, полной мере. Ему было суждено утерять и другие особенности своей несметно богатой и сложной натуры, но зато его творческий гений в живописи развился на просторе до предельной степени, ведь иначе мы не увидели бы леса из-за деревьев. (Или наоборот. Что из двух правильнее?)
В первый день Нового года Таффи с Лэрдом сидели за работой в мастерской. Вдруг в дверь постучали, и на пороге показался господин Винар с кепкой в руках. Он почтительно пропустил вперёд двух посетителей – даму-англичанку в сопровождении джентльмена.
Джентльмен был священником, щуплый, маленький, с длинной шеей, близорукий, с вежливыми, но сухими манерами. Дама, седая, но очень моложавая на вид, была красива, очень изящно одета, с порывистыми, нервными движениями и с крошечными ручками и ножками. Это была мать Маленького Билли, а преподобный Томас Багот приходился ей деверем.
У них был настолько встревоженный и озабоченный вид, что наши художники даже позабыли извиниться за свои небрежные костюмы и табачный дым, наполнявший комнату. Мать Билли с первого же взгляда узнала их по описаниям и рисункам своего сына.
Все сели.
После краткого неловкого молчания миссис Багот взволнованно воскликнула, обращаясь к Таффи:
– Мистер Уинн, мы в страшном смятении. Не знаю, сказал ли вам об этом мой сын, но на Рождество он сделал предложение и собирается жениться.
– Жениться! – вскричали Таффи и Лэрд, для которых это было полнейшей неожиданностью.
– Да, он женится на мисс Трильби О'Фиррэл. Как явствует из его письма, она занимает более скромное общественное положение, чем он. Вы знакомы с ней, мистер Уинн?
– О, конечно! Я прекрасно знаю её, мы все её знаем.
– Она англичанка?
– По-моему, она английская подданная.
– Она протестантка или католичка? – осведомился священник.
– А я, честное слово, не знаю!
– Вы прекрасно знаете её – и не знаете этого, мистер Уинн! – укоризненно заметил преподобный Багот.
– Она настоящая леди, мистер Уинн? – нетерпеливо спросила миссис Багот, как если б это интересовало её гораздо больше.
К этому времени Лэрд предательски покинул своего друга; он улизнул в спальню, оттуда через другую дверь на улицу – и был таков.
– Леди? – переспросил Таффи. – А… знаете ли, это зависит от того, какое значение вы придаёте этому слову. Здесь, во Франции, совсем другие понятия. Её отец, насколько мне известно, был джентльменом – он кончил Кембридж и стал священником, если это имеет какое-нибудь значение!.. Он был неудачник. К сожалению, он пил, ему не повезло в жизни. Он скончался лет шесть или семь тому назад.
– А её мать?
– Право, я почти ничего не знаю о её матери, кроме того что она была красавицей и по происхождению стояла ниже своего мужа. Она тоже умерла, вскоре после него.
– Чем же занимается эта молодая девушка? Она английская гувернантка или что-нибудь в этом роде?
– О нет, нет, ничего подобного, – сказал Таффи и мысленно прибавил: «Низкий трус этот олух Лэрд, взвалить всё на меня одного!..»
– Вот как! У неё есть средства к существованию?
– А этого я не знаю… Вернее, конечно, нет.
– Кто же она? Надеюсь, она, во всяком случае, добропорядочная девушка?
– В настоящее время она… гладильщица тонкого белья – здесь это считается вполне приличным занятием.
– Значит, она прачка – так ведь?
– Ну, что вы! Это гораздо выше! Тонкого белья, понимаете! В Париже другие понятия, совершенно другие! Вы никогда не приняли бы её за прачку по внешности.
– Она очень красива?
– О да, чрезвычайно. Могу определённо сказать – она очень красива, вне всякого сомнения!
– И у неё безупречная репутация?
Таффи, красный, потный, как если б он проделывал самые трудные гимнастические упражнения, молчал, на лице его отражалось мучительное замешательство. Но ничто не могло сравниться с страдальческим выражением материнских глаз, так жадно и вопросительно прикованных к нему.
После нескольких минут тяжёлого молчания леди сказала:
– Можете ли вы, о! ради бога, можете ли вы ответить на мой вопрос, мистер Уинн?
– Право, миссис Багот, вы поставили меня в ужасное положение! Я люблю вашего сына как родного брата. Его помолвка – полная неожиданность для меня, грустный сюрприз! Я был готов ко многому, но только не к этому! Я не могу – я не смею скрывать от вас, что для вашего сына этот брак будет страшным мезальянсом, с общественной точки зрения, знаете ли, хотя и я и мистер Мак-Аллистер питаем глубочайшее уважение к бедной мисс Трильби О'Фиррэл, безусловно глубочайшее восхищение, привязанность и уважение! Она была натурщицей.
– Натурщицей, мистер Уинн? В каком смысле? Наверное, есть разного рода натурщицы?
– Ну, натурщицей для всего, в полном смысле этого слова – для головы, рук, ног, всего!
– Натурщицей для фигуры?
– Ну да!
– О боже мой, боже! – вскричала миссис Багот и, вскочив с места, заметалась по мастерской вне себя от волнения, а её деверь ходил за ней по пятам, умоляя её успокоиться и взять себя в руки. Он был крайне шокирован её поведением, но, по-видимому, это было ей глубоко безразлично.
– О мистер Уинн, мистер Уинн! Если б вы только знали, как много значит для меня мой сын, – для всех нас! Он всю жизнь прожил с нами, пока не уехал в этот безнравственный, страшный город! Мой бедный муж и слышать не хотел о том, чтобы он посещал какую-нибудь школу, боясь, что это его испортит, что он научится там плохому. Мой сын был неиспорченным, как чистая девушка, мистер Уинн, я была в нём так уверена, я считала, что могу за него не бояться, – вот почему я уступила его настояниям и отпустила сюда, в этот город одного! О, если б только я поехала с ним! Что я наделала, глупая, глупая!
Мистер Уинн, он не хочет видеть ни меня, ни своего дядю! Он оставил для нас письмо в отеле и написал, что уехал из Парижа, – я не знаю даже куда!.. Мистер Уинн, не можете ли вы, ради бога, не можете ли вы сделать что-нибудь, чтобы предотвратить эту страшную катастрофу? Вы не знаете, как он любит вас обоих, вы бы посмотрели, что он писал о вас мне и своей сестре! Его письма были полны вами!
– Безусловно, миссис Багот, мы с Мак-Аллистером сделаем всё, что в наших силах, вы можете на это рассчитывать. Но повлиять на вашего сына мы не можем – это бесполезно, я совершенно в этом уверен! Надо говорить не с ним, а с нею!
– Мистер Уинн! С прачкой, с натурщицей! Бог знает с кем! Когда перед ней открывается такая блестящая перспектива…
– Миссис Багот, вы не знаете её. Она безусловно, как вы правильно сказали, натурщица и прачка. Но как ни странно будет вам услышать это, как это ни странно мне самому, она… она… даю вам слово, я действительно считаю, что она лучшая из всех женщин, каких я знаю, самая бескорыстная, самая…