Красивого, известного, благовоспитанного и хорошо одетого молодого человека лондонское общество охотно принимает в свою среду, ему не приходится долго добиваться этой чести; а во всём Лондоне трудно было найти молодого человека более красивого и состоятельного, более знаменитого и благовоспитанного, элегантного и, по-видимому, счастливого, обладающего более привлекательными достоинствами и извинительными недостатками, чем Билли. Таким его застали Таффи и Лэрд, когда вернулись на родину после четырёх или пяти лет странствий за границей.
У него была прекрасная мастерская и изящная квартира на Фицрой-сквере. На стенах мастерской были развешаны великолепные образцы его неоконченных бесчисленных этюдов. Всё остальное было чрезвычайно мило – мебель, безделушки, антикварный хлам, заграничные и восточные художественные изделия, драпри, занавеси и ковры, пианино средней величины, марки Коллара.
На мольберте стояло его бессмертное полотно «Лунные часы», только что начатое, но уже взятое на комиссию известным торговцем картинами Мозесом Лайоном.
Никто не трудился с бо́льшим ожесточением, чем Билли, когда он был за работой, и никто не отдыхал и не веселился благоразумнее, чем он, когда наступало время отдыхать или забавляться.
Пригласительные билеты, напоминания, надушённые записки, розовые, сиреневые, лиловые, многие из них украшенные коронами, наполняли хрустальную вазу на его камине.
Он окончательно преодолел своё мнимое отвращение к надутым герцогам, лордам и прочим (рано или поздно мы все так поступаем, если наши дела процветают), в особенности к их жёнам и сёстрам, дочерям и кузинам, даже к их матерям и тёткам. По правде сказать, несмотря на свой юный возраст, он в известной степени подвергался опасности (как художник) превратиться в тип молодого человека, столь обожаемого милыми скучающими дамами, которые ничем не заняты, рискуя стать их домашним живописцем, платоническим любовником, дамским угодником, притом вполне надёжным, которого могут не опасаться мужья и братья, деликатным, безобидным учеником Эроса, нежным пастушком, который обитает dans le pays du tendre[19] – и никогда не переходит границ!
Женщине полагается обнадёживать, а мужчине надеяться, в этом нет, как я слышал, никакой реальной опасности, и я этому очень рад!
Один человек любит свою скрипку (или, увы! иногда скрипку своего соседа) за все те мелодии, которые он из неё извлекает, но это эгоистическая любовь.
Другой, не будучи скрипачом, может тоже любить скрипку – за её цвет, изящество, красоту линий, так сказать ради неё самой. Он может любить целую галерею скрипок этой платонической любовью – настоящий гарем! – и вместе с тем не знать ни одной музыкальной ноты и даже не интересоваться музыкой. Он будет сдувать с них пыль, гладить их, снимать со стены и пытаться их настроить – pizzicato – и снова класть на место, давать им ласковые, экзотические уменьшительные имена: viol, viola, viola d'amore, viol di gamba, violino mio! Он будет шептать им свои маленькие горести, а они будут отзываться еле слышным сочувственным эхом, подобно грустной эоловой арфе, но никогда не ударит он смычком по струнам и не извлечёт из скрипки ни малейшего аккорда – или диссонанса!
А разве кто вправе сказать, что он не сын своего века? Утверждать, что скрипки сделаны только для того, чтобы играть на них, могут лишь сторонники устаревших взглядов; сами скрипки начинают этим возмущаться, и они правы, как я погляжу.
Подобная невинная дружба связывала Билли со многими прекрасными дамами лондонского высшего света.
Правда, его собратья по кисти, более близкие к богеме, упрекали его в том, что он стал «дамским угодником», чем-то вроде прихвостня. Но это было чрезвычайно несправедливо. Ничто не оскорбляет так сильно наших неудачливых собратьев, – кто бы они ни были, богема или добропорядочные буржуа, – как наша внезапная близость с так называемой знатью, с маленькими лордами и леди нашего маленького мирка! Им легче простить нам даже нашу славу и те радости, которые ей сопутствуют, чем наши светские связи, – их уязвлённые, завистливые сердца полны тогда чувством горького унижения.
Увы, бедное человечество! Малейшее внимание вышестоящих лиц (если они действительно стоят выше) воспринимается как бесценное благодеяние, как высочайшее достижение, как венец славы!
Окурок грязный, корочка лимона
Совсем другой приобретает вид,
Коль под каблук сиятельной персоны
Окурок или корка угодит!
Маленький Билли никогда не был ни дамским угодником, ни прихвостнем. Ни за кем не охотились высокопоставленные лица с такой настойчивостью, никого так упорно к себе не приглашали, как этого молодого баловня судьбы.
Сначала он находил их чрезвычайно приятными, какими и в самом деле так часто бывают эти изящные, любезные, весёлые, добродушные стоики и варвары, манеры которых столь же непринуждённы и просты, как их мораль – но несравненно лучше её! – и очарование которых состоит в том, что они умеют купаться в золоте – когда оно у них есть – так, что его дурной запах к ним не пристаёт. Да, они грациозно переносят своё богатство и ещё более грациозно – его отсутствие; этому искусству должна ещё научиться наша новая торговая и денежная аристократия, еврейская или христианская, которая всюду непреодолимо проталкивается вперёд и вверх как у нас, так и за границей.
Затем он обнаружил, что, сколько бы с ними ни общаться, всё равно не станешь равноправным членом их общества, разве только сочетавшись браком с какой-нибудь засидевшейся в девицах дурнушкой их круга! Но и в этом случае, как я слышал, не всегда бывает сладка жизнь для человека, пришедшего извне. Билли понял, что вовсе не хочет принадлежать к их кругу, особенно такой ценой, и что частое общение с ними может так же надоесть, как и всё остальное!
Притом он нашёл их среду весьма разнокалиберной. Между ними были люди хорошие, скверные и средние, не всегда разборчивые во вкусах, ибо они принимали порой у себя странных личностей только для того, чтобы немного позабавиться, и потому никак не следует считать за особую честь их капризное благорасположение, если только вообще можно такими вещами гордиться.
А чего стоило их непостоянство!
Вообще он пришёл к заключению – или так ему казалось, – что люди умны, терпимы, учтивы, изысканны, или, наоборот, ограниченны, наглы, хвастливы, грубы и вульгарны, красивы или уродливы, грациозны или неуклюжи, скромны или высокомерны независимо от того, к какому классу общества – высшему или низшему – они принадлежат.
Красивые молодые женщины, научившиеся писать миленькие пейзажики с заросшими плющем руинами в отдалении, вели с ним технические беседы о живописи, как если бы находились на одном с ним художественном уровне, несмотря на разделявшую их пропасть.
Отталкивающие старые прелестницы (костлявые или тучные) с непозволительно обнажёнными шеей и плечами, от которых его тошнило, покровительствовали ему, давали благие советы, рекомендовали соревноваться с мистером Бакнером как в отношении живописи, так и в отношении манер, потому что мистер Бакнер был единственным «джентльменом», писавшим картины за деньги, и сулили ему одинаковый с ним успех!
Время от времени его сердце покоряла какая-нибудь милая приветливая старушка вроде вдовствующей леди Чайсельхорст своей любезностью, грацией, знанием жизни, нежной женской симпатией или какая-либо молодая дама, как, например, обворожительная герцогиня Тауэрская, своей красотой, остроумием, весёлостью. Она проявляла родственный интерес ко всему, что он делал, и отдалённо и смутно напоминала ему Трильби, несмотря на всю разницу в их положении.
Но и в менее высоких сферах он встречал таких же милых особ, старых и молодых, с ещё более возвышенными идеалами. При этом общение с ними было более непринуждённым, так как между ними и художником не лежало глубокой классовой пропасти. В этой среде никто не пытался ему покровительствовать; как мужчины, так и женщины ограничивались тем, что проявляли к нему уважение, ценили его талант и тонко льстили ему, а престарелые красавицы, чья весна расцветала в дни Ватерлоо, прикрывали надлежащим образом свои исторические руины.
На самом деле, хотя это может показаться невероятным и даже противоестественным, он устал от великих мира сего раньше, чем успел им надоесть, благодаря чему избежал многих огорчений; он перестал появляться на модных светских раутах и разного рода приёмах, за исключением одного-двух домов, где его особенно любили и принимали ради него самого. Он продолжал бывать, например, у лорда Чаусельхорста на Пикадилли, в чьём доме «Лунные часы» нашли приют на несколько лет раньше, чем попали в место последнего успокоения – в Национальную галерею; бывал он у барона Стоппен-гейма, на Кэвендиш-сквере, где многочисленные прелестные акварели, подписанные У. Б., занимали почётное место на раззолочённых стенах, и в роскошных холостяцких аппартаментах мистера Мозеса Лайона, торговца картинами на Аппер-Кондуит-стрит, ибо Маленький Билли (хотя мне и очень жаль говорить это о герое моего романа) умел прекрасно вести свои материальные дела. Бесконечно малая капля неукротимой древней восточной крови, которая текла в его жилах, неукоснительно вела его по правильному пути в этом отношении, и он не только не сбавлял ни пенса с цены, которую назначал за картину, но имел дело только с теми, кто мог эту цену заплатить.
Ему нравилось зарабатывать как можно больше денег, чтобы тратить их по-царски на щедрые подарки матери и сестре, которые стали жить несравненно лучше благодаря его быстрым успехам. Мир не знал более великодушного сына и брата, чем Маленький Билли, чьё израненное сердце больше не способно было любить!..
Как бы в противовес окружавшему его великолепию ему доставляло удовольствие время от времени погружаться в жизнь лондонских трущоб в самой восточной части города. Вскоре он стал своим человеком в Уайтчепеле, Доках, Ратклиф Хайвей, Ротерхизе и рабочих предместьях. Многое интересовало его, и многое ему нравилось среди населявших эти кварталы выходцев из разных стран. У него появилось такое же множество друзей среди корабельных плотников, таможенных служащих, грузчиков, старых моряков и тому подобных людей, как и в великосветских кварталах Бейсуотера и Блумсбери.