Глориоли пел простенькую песенку, живую и грациозную, почти достойную слов, написанных бессмертным Мюссе. Я так люблю эти строфы, что не могу удержаться от искушения процитировать их, это доставляет мне такое удовольствие, будто я сам их сочинил:
Привет, Сюзон, цветок лесной,
Ты хороша ли, как бывало?
Гляди, вернулся я домой,
По свету побродив немало.
Я шёл по всем путям земным,
Я сам любил и был любим,
Но то, что было,
Не будем вспоминать теперь, —
О друг мой милый.
Открой мне дверь!
Я помню дней весенних цвет,
Когда глаза ты опустила
И скромно мне сказала:
«Нет, моя пора не наступила!»
Увы, тогда я ждать не стал,
Ужель теперь я опоздал?
Когда выступал Глориоли, вам казалось, что в сравнении с ним все певцы в мире достойны лишь жалости.
В тот вечер больше никто не пел. Глориоли устал, а петь после него ни у кого не хватило наивности или смелости.
Возможно, кое-кто из моих читателей помнит эту певчую птицу Глориоли, промелькнувшую как метеор. Не будучи профессиональным певцом, он иногда снисходительно соглашался выступить за сотни гиней в залах великих мира сего, но он пел во много раз лучше, просто из одной любви к искусству в студиях своих друзей.
Глориоли – самый высокий, красивый и представительный из всех евреев, один из сефардимов[21] (вернее, один из серафимов) – приехал из Испании, где был младшим компаньоном крупной фирмы Моралес, Пералес, Гонзалес и Глориоли. Они были виноторговцами из Малаги, и он путешествовал как представитель своей фирмы, вина которой были превосходны и имели большой сбыт в Англии. Но за месяц, который он провёл в Лондоне, голос его принёс ему гораздо больше золотых, чем его товар, так как испанские вина имели себе равных – да не прозвучит это клеветой на них! – но подобного голоса не было ни у одного мужчины во всём мире, как не было и певца законченнее, чем Глориоли.
Так или иначе, на Билли пение его подействовало сильнее любого вина; перед этим в течение многих дней он бредил одним Глориоли и теперь так щедро выражал своё восхищение и благодарность, что тот почувствовал к Маленькому Билли искреннюю, симпатию (особенно когда узнал, что его юный и пылкий почитатель один из известнейших художников Англии). В знак своей приязни к Билли он доверительно поведал ему за ужином в этот вечер, что каждое столетие имеет своих двух соловьёв – только двух! – мужчину и женщину, певца и певицу. И вот в наш девятнадцатый век, он, Глориоли, и есть тот самый соловей!
– Я охотно этому, верю! А женщина, певица, так сказать «соловьиха», кто она? – спросил Маленький Билли.
– Ах, друг мой… прежде это была Альбони, до тех пор, пока года два назад не появилась маленькая Аделина Патти, а теперь это Ла Свенгали.
– Ла Свенгали?
– Да, дружок! Вы когда-нибудь её услышите и тогда посмотрите, что это за певица!
– Неужели вы хотите сказать, что у неё голос лучше, чем у мадам Альбони?
– Дружок мой, яблоко кажется прекрасным плодом, пока вы не попробовали персик! А голос Ла Свенгали – это персик по сравнению с яблоком, то есть с голосом Альбони, клянусь вам честью! Но, ба! голос это ещё не всё, а вот то, что она им делает, – уму непостижимо! Она потрясает своим пением! Сводит с ума! Исторгает потоки жгучих слёз! А это, мой мальчик… Послушайте! Так трогать сердце мне не дано, я играю на других струнах! Я возбуждаю безумную любовь – и только! А Ла Свенгали!.. Растрогав вас до глубины души, она вдруг заставляет вас смеяться – и каким чудесным смехом! Подумайте: заставить смеяться, когда глаза ещё полны слёз! Нет, это выше моего понимания! Друг мой, знаете, услыхав её, я поклялся, что не стану больше петь, таким ничтожным я себе показался в сравнении с нею! И я держал слово по крайней мере с месяц. А вы понимаете – я ведь цену себе знаю!
– Держу пари, вы говорите о Ла Свенгали, – сказал сеньор Спарима.
– Да, чёрт возьми, вы слышали её?
– Конечно, в Вене, прошлой зимой, – подхватил величайший в мире учитель пения. – Я совершенно потерял голову! До встречи с ученицей этого проходимца Свенгали я не сомневался, увы! что умею учить, как надо петь. Говорят, он женился на ней!
– Этого «проходимца Свенгали»? – вскричал Маленький Билли. – Да это, должно быть, тот самый Свенгали, которого я знал в Париже, известный пианист! Мой приятель!
– Он самый! Большой пройдоха (с вашего разрешения), настоящее имя его Адлер; мать его была польской певицей, он учился в Лейпцигской консерватории. Он, конечно, большущий артист и великий учитель, если смог научить так петь! И какую женщину! Прекрасную как ангел – но непроходимо глупую! Я пытался завязать с ней разговор, но она могла сказать мне в ответ по-немецки всего лишь: «Конечно» или: «Да неужели?». И ни слова ни на каком другом языке: английском, французском, итальянском, хотя она поёт на них! И как поёт! Божественно! Она воскресила настоящее бельканто, которого никто не слышал уже сотню лет…
– Что же у неё за голос? – спросил Билли.
– Самый необыкновенный, которым когда-либо обладала обыкновенная смертная, диапазон три октавы – четыре! И такого тембра, что при первых же его звуках даже люди, абсолютно лишённые слуха, не отличающие одной ноты от другой, плачут от восторга наряду со всеми остальными слушателями. Всё, что передавал Паганини своей скрипкой, – она передаёт голосом, только лучше! И каким голосом! Настоящий эликсир жизни!
– Я готоф поспорить, што ви гофорите о Ла Сфенкали, – сказал подошедший Крейцер, знаменитый композитор. – Какое чуто, а? Я слышал её в Петербурга в Винтёр Паласэ. Все женщины сошли с ума, снимали свои шемчуга и брильянти и дарили ей; патали на колени, кланялись и целофали ей руки. Она не происнесла ни слофа, таже не улыбнулась. Мушини сабились по углам. Смотрели на эту картину, стараясь скрить слёзы – таже я, Иоханн Крейцер! Таже сам император!
– Вы шутите, – сказал Билли.
– Друк мой, я никогта не шучу, когта гофорю о пении. Вы сами её когта-нибудь услышите и согласитесь со мной, что есть дфа класса пефцов. В одном классэ Сфенкали, в тругом все остальные.
– Она исполняет только классическую музыку?
– Не знаю… Фсякая музыка хороша, когта её поёт Ла Сфенкали. Я забиваю песню: я могу думать только о пефце. Фсякий хороший пефец может спеть красифую песню и, конешно, достафить удофольствие! Но я предпочитаю Ла Сфенкали, поющую гамму, пефцу, исполняющему самую прекрасную песню на сфете – также, если я сам её написал! Так пели, фероятно, феликие итальянские пефцы прошлого столетия. Их искусство было утеряно, она фозродила его! Наферное, она научилась петь прежде, чем гофорить, иначе у неё не хватило бы фремени изучить фее, что она знает, – феть ей нет ещё тридцати! Сейчас она поёт, слафа богу, в Париже – в Гранд-опера! И после Рошдества приедет сюда, штоби петь в Трури-Лэйн. Шульен платит ей десять тысяч фунтов за концерт.
– Вот как! Да это, вероятно, та певица, которую я слышал в Варшаве года три тому назад, – сказал молодой лорд Уитлоу. – Её открыл граф Силложек. Однажды он услышал, как она поёт на улице. Ей всегда аккомпанировал на гитаре высокий чернобородый бродяга, с ними ходил ещё маленький цыган, скрипач. Красивая женщина! Длинные волосы ниспадают ей до колен, но глупа как пробка. Она пела у графа Силложека, и все просто обезумели, снимали с себя часы, брильянтовые запонки, золотые булавки и дарили ей. Бог мой! Ничего подобного я никогда не видал и не слыхал! Я очень мало смыслю в музыке и не мог бы отличить «Пиф-паф, веселей!» от «Боже, храни короля!», если б люди не вставали и не снимали шапок при звуках гимна, но и я совсем голову потерял! Ещё бы! Я ей тут же подарил серебряный флакон с нюхательной солью, который купил для жены, – чёрт бы меня побрал, – а я ведь, знаете, тогда только что женился! Это, наверное, всё оттого, что в голосе у неё какое-то особое звучанье!
Наслушавшись этих разговоров, Маленький Билли пришёл к выводу, что жизнь всё-таки чего-нибудь да стоит, если в запасе у неё есть такой приятный сюрприз: он побывает когда-нибудь на концерте Ла Свенгали! Во всяком случае, до тех пор стреляться он не станет!
Вечер подходил к концу. Герцогини, графини и другие высокопоставленные леди (а также леди рангом ниже) разъехались по домам в каретах и экипажах. Хозяйка дома с дочерьми удалилась в свои покои. Засидевшиеся гости-мужчины снова сели за ужин; они курили и болтали, слушали комические куплеты или декламацию известных актёров. Родовитые герцоги чокались с безродными комедиантами; всемирно известные художники и скульпторы любезничали с финансовыми магнатами и миллионерами из разночинцев. Судьи, министры, выдающиеся врачи, воины и философы увидели, как заря воскресного дня взошла над Камден-хиллом и первые лучи солнца прокрались в зал через многочисленные окна «Мичлен-Лоджа»; они услышали чириканье просыпающихся птиц, и свежесть утра пахнула на них своим ароматным дыханьем.
Когда на рассвете Таффи с Лэрдом шли пешком домой, им обоим показалось, что вчерашняя ночь, когда они попали в «самое избранное лондонское общество», была давным-давно… Поразмыслив, они пришли к заключению, что, в сущности, огромное большинство из тех, кто принадлежит к этому «самому избранному лондонскому обществу», так и осталось чужим для них, они знают этих избранных только понаслышке, ибо перезнакомиться со всеми у них просто не хватило времени. Настроение у них упало, и им даже показалось, что они провели вечер совсем уж не так хорошо. К тому же они никак не могли найти кеб, и у них немилосердно жали башмаки.
Перед тем как уйти, Таффи и Лэрд разыскали своего маленького друга в будуаре леди Корнелис. Он был поглощён игрой в бильбоке – ставка шесть пенсов – с Фредом Уокером. Оба так увлеклись, что не замечали никого вокруг, и так мастерски играли поочерёдно то правой, то левой рукой, что могли бы сойти за профессиональных чемпионов!