Ещё в детстве он связал себя накрепко с определёнными верованиями. Ему платят за то, что он привержен к ним, проповедует и проводит их в жизнь и везде и всегда, при всех обстоятельствах, не отступает от них перед лицом окружающих – он не отступится от них даже для самых близких и дорогих, даже для жены, разделяющей с ним ложе.
Эти верования – его хлеб насущный, человеку не приходится ссориться с тем, что его кормит. Но священник обязан ссориться с тем, кто не разделяет тех верований, которые он проповедует.
Однако вполне естественно, что несколько лет размышлений, чтение книг и жизненный опыт могут пошатнуть его веру (как если бы он был не священник, а… скажем, лудильщик, портной, солдат, матрос, аптекарь, пахарь, рядовой человек) и открыть ему глаза на некоторые стороны религии, подчас наивные и очень жестокие, а иногда совершенно безнравственные.
Скверно и в высшей степени безнравственно верить, или притворяться верующим, или заставлять верить других в то, что невидимая нам, необозримая и невообразимая Необъятность, частью и созданием которой являемся мы, этот источник вечной, несокрушимой и беспредельной жизни, создан каким-то злым, прославляемым и требующим прославления великаном-людоедом в человеческом обличье, наделённым человеческими страстями и бесчеловечной ненавистью, который внезапно – из прихоти – в один прекрасный день вылепил нас из ничего, и так плохо, что мы на следующий же день стали разваливаться, а он тут же бросил нас на произвол судьбы и проклял от рождения до скончания веков! Ха-ха! И предоставил нам самим выпутываться из этого скверного положения, пальцем не пошевельнув, чтобы нам помочь!
Милосердный отец, как же! О, по сравнению с ним Князь Тьмы был просто ангелом (и притом джентльменом).
Подумай только, Трэй, на всём следы его пальцев, его незримое око и ухо у каждой замочной скважины, даже у двери кладовой! А всё для того, чтобы подсмотреть, и подслушать, и выяснить, достаточно ли громки наши восхваления, достаточно ли низко мы стелемся и достаточно ли жестоко морим себя постом во имя его, мы, бедные, покинутые богом червяки!
А если мы капризны и непослушны, нас ждут вечные муки, такие злодейские пытки, которым мы сами ни на минуту не подвергли бы самого закоренелого преступника!
Но если мы послушны и выполняем всё, что от нас требуется, нам уготовано вечное блаженство – такое праздное, бездарное и скучное, что мы не выдержали бы и недели, если бы не мысль о перспективе ещё более ужасной, той, которой подвергся бедняга грешник – наш ближний, поджариваемый на вечном огне и с воем вымаливающий каплю воды, которую он всё равно не получит.
Вечные муки или вечное бесславное прозябание – середины нет!
Не правда ли, нелепо и грустно? При мысли об этом невольно хихикаешь сквозь слёзы. И не смертный ли это грех и стыд верить в такие вещи, обучать им, проповедовать их и получать за это деньги! Хорошенькое наследство получаем мы из рода в род!
Поразительно плохими художниками были сначала бедные, старые, впавшие в слабоумие иудеи, а затем все последующие священники, фанатики и монахи – ревнители мрачной религиозной эпохи! Они совсем не умели рисовать: ни перспективы, ни структуры, ни светотени. И какую удручающе бездарную картину они изготовили в недрах своего безмерного невежества, для того чтобы удержать нас подальше от всех запретных плодов, к которым нас влечёт, ибо мы так созданы! И кем же? Нашим создателем, насколько мне известно. (Кстати, он создал также и сам запретный плод, сделав его чрезвычайно вкусным и поместив так близко от нас с тобой, что мы можем видеть его, слышать его запах, касаться рукой, Трэй, и иногда даже, увы, схватить!)
Но преподнесённая нам религия не возымела должного успеха! Только очень глупые маленькие пичужки испугались и заботятся о своём хорошем поведении, а непослушные смеются, перемигиваются, дёргают это пугало за седую бороду, когда никто не видит, и вьют себе гнёзда из той соломы, которой оно набито (особенно дерзкие птички в чёрном), выхватывают у него из-под носа всё, что им заблагорассудится, и преуспевают. А добрые птахи улетают далеко, может быть, они когда-нибудь найдут себе приют в какой-нибудь счастливой разумной стране, где создатель совсем не похож на нашего. Кто знает?
Я принадлежу к добрым птахам, Трэй, во всяком случае надеюсь, что это так. Во мне живёт творческое начало, независимо от того, хочу я этого или нет. Я люблю его в себе – и ничего не могу с этим поделать – самой преданной и мужественной любовью из всех, любовью совершенной, ибо она беззлобна, бескорыстна, бесстрашна. Я сам создатель моего творческого «я», так же как и оно – мой создатель, ибо моё представление о нём никем мне не навязано!
Оно живёт и в тебе, Трэй, и в тебе подобных. Да, мой добрый пёс, собаки – лучшие в мире звери, я вижу это по твоим глазам…
Ах, отче наш, бог добрых людей! О, если бы мы только были уверены, что он добрый, Трэй! На какие муки мы бы ни пошли, ты и я, со счастливой улыбкой и благодарным сердцем – во имя любви к такому отцу! Как мало дорожили бы мы земными радостями!
Ну, а бедный священник?
Что же, ему ничего не остаётся, как волей-неволей продолжать верить или притворяться, что он верит всему тому, чему его учили, иначе – прощай, хлеб насущный для жены и детей, продвижение по службе и, возможно, дворянство (которое, кстати, мало беспокоило самого господа бога, но весьма заботило его приверженцев), а может быть, даже сан архиепископа кентерберийского – самая вершина церковной карьеры, жезл маршала, спрятанный в кармане рясы каждого священника.
Какое это искушение! А ведь все мы люди, все мы человеки!
Предположим, он честный и верующий человек, но в таком случае он верит тому, чему по существу может верить лишь неразумное дитя! Кстати, ему очень умно рекомендуется быть таковым в некоторых отношениях. «Будьте как дети!» В свою очередь, он учит этому нас, но сам так редко уподобляется малому дитяти… Отвлекают своекорыстные интересы, дела ближних, мирские заботы, искушения плоти и дьявол! Очень умно!..
Если он наивен как ребёнок, то почему бы мне не отнестись к нему соответственно, для его же собственной пользы, и не одурачить его хорошенько, чтобы сделать счастливой его дочь, а значит, осчастливить тем самым и его самого?
А если он совсем не такой простачок и ловко вступает в мелкие компромиссы со своей совестью, с благими целями, конечно, почему бы мне не пойти на мелкий компромисс с ещё более благой целью и попытаться добиться того, что мне нужно, пользуясь его же методом? Мне хочется жениться на его дочери, наверное, неизмеримо сильнее, чем ему хочется жить во дворце, ездить в карете и красоваться в митре архиепископа.
Если обманывает он, почему не обманывать и мне?
Своим обманом он дурачит весь свет и самого себя в придачу. Я же обману только его одного!
Если он обманывает, то во имя самых ничтожных мирских благ – дохода, почёта, влияния, власти, авторитета, общественного внимания и уважения, не говоря уже о хлебе насущном! Я же обману его только из любви к прекрасной даме, отплачу ему той же монетой, но всё же, по-моему, я честнее, чем он.
Итак, обманывает он или нет, я пойду на…
Чёрт возьми! Интересно, как поступил бы в таком случае старина Таффи?
Но к чему ломать себе голову над тем, как бы он поступил?
Таффи не собирается жениться на чьей бы то ни было дочери; ему не захотелось бы даже её нарисовать! У него одно желание: изображать своих отвратительных оборванцев, воров и пьяниц и чтобы его оставили в покое. Кроме того, Таффи сам прост, как дитя, и никого не сумел бы одурачить, даже священника – да и не стал бы этого делать. Ну, а если бы кто-нибудь попытался одурачить его самого, берегись! Он бы живо понял, в чём дело, поднял бы крик и даже полез в драку! С такими лучше не связываться. Такие, как Таффи, слишком хороши для этого мира и слишком серьёзно ко всему относятся. С ними трудно, им не хватает чувства юмора. Но одно бесспорно: Таффи – настоящий человек, вот и всё!
Я не наивен, к сожалению, и не умею лезть в драку, хотя очень хотел бы уметь! Я могу только рисовать людей, да и то не такими, какими они являются в действительности!.. Дорогой старина Таффи!..
Слабому сердцем никогда не завоевать прекрасной дамы!
Я буду смелым и завоюю – вот счастливая мысль! Я не умею сбивать с ног и совершать геройские подвиги, но постараюсь быть смелым по-своему, как умею…
Я буду лгать вовсю – я должен! – и никто никогда и не догадается об этом. Ложью я сделаю больше добра, чем если буду говорить правду, осчастливлю людей, достойных счастья, включая себя и милую девушку. Цель оправдывает средства – это моё единственное оправдание! И этой лжи мне хватит на всю жизнь, так она безмерна… а больше я ни в чём никогда не солгу!..
И теперь, когда мне стало понятно, что такое искушение, я не посмею осудить ни одного священника… никогда!
Так рассуждал этот наивный юноша, которому казалось, что он прекрасно разбирается во всём и что подобные мысли пришли в голову ему первому, а до него никто об этом не думал! Я не несу ответственности за его взгляды (которые не обязательно совпадают с моими).
В его оправдание следует принять во внимание, что он был очень молод и, следовательно, не умудрён житейским опытом; он не был ни философом, ни учёным – он был просто художником, писавшим прекрасные картины, и только. К тому же он в третий раз перечитывал бессмертную книгу мистера Дарвина, и это было слишком большой нагрузкой для его ума. Кроме того, всё это происходило в начале шестидесятых годов, задолго до того, как Религия решила встретиться на полпути с Наукой, чтобы поговорить с ней по душам, расцеловаться и подружиться. Увы! Прежде чем когда-либо осуществится это возлежание льва рядом с агнцем, Религии придётся проделать больше чем половину своего пути. Вот чего я боюсь.
Увлёкшись потоком собственного красноречия (ему никогда в жизни не представлялся ни столь блестящий случай, ни столь превосходный слушатель), Билли снова обратился к собаке, начинавшей проявлять некоторые признаки невнимания (очевидно, так же, как и читатель), и заговорил ещё более высокопарным языком: