Великолепный старик, рослый, как Таффи, в чёрном бархатном камзоле и чёрных шёлковых чулках, с большой позолоченной цепью на груди, глядит вниз с широкого пролёта мраморной лестницы. Он как бы приветствует прибывающих гостей, которые проезжают в экипажах и омнибусах под гигантской аркой со стороны бульвара, или поторапливает отъезжающих в сторону арки меньшего размера, которая ведёт в боковую улицу.
«Счастливого пути, господа и дамы!»
Бесчисленные столики вокруг заняты путешественниками: они заказывают завтрак либо уже позавтракали, курят, болтают и посматривают вокруг. Здесь царит невероятное смешение языков и самая оживлённая, деловая и весёлая атмосфера во всём мире, так как это излюбленное место для деловых встреч богачей Европы и Америки; здесь пахнет банкнотами и золотом.
Таффи уже узнал в толпе (и его узнали!) с полдюжины старых соратников по Крымской кампании, – у них не вызывающая сомнений военная выправка, как и у него. Три сдержанных шотландца уже скромно приветствовали Лэрда. Что же касается до Билли, он беспрестанно вскакивает и подбегает то к одному, то к другому столику, притягиваемый неотразимой английской улыбкой и восхищёнными восклицаниями дам, узнавших его: «Как, вы здесь?! Вот замечательно! Приехали, конечно, на концерт Ла Свенгали?»
Мраморная лестница наверху выходит на широкую террасу, где стоят кресла для посетителей. Оттуда большие, затейливо инкрустированные застеклённые двери ведут в роскошные салоны, столовые, читальни, почтовые и телеграфные конторы. Повсюду расставлены огромные четырёхугольные вазоны с тропическими вечнозелёными растениями, красивые названия которых я забыл. У вазонов стоят плакаты с афишами о сегодняшних спектаклях и концертах в Париже. Самая большая из этих афиш (фантастически разукрашенная) сообщает космополитам всего света, что сегодня вечером мадам Свенгали впервые выступит перед парижской публикой ровно в девять часов вечера в концертном зале Цирка Башибузуков, на улице Сен-Оноре.
Хотя наши друзья прибыли только накануне, они заблаговременно позаботились о приобретении кресел в партере. Теперь уже ни за какие деньги и никоим образом нельзя достать билета. Многие известные меломаны и музыканты из Англии и других стран, приехавшие в Париж специально, чтобы послушать Ла Свенгали, вынуждены ждать следующих концертов.
Слава о ней, подобная снежной лавине, прокатилась за последние два года по всей Европе, повсюду, где достаточно золотых дукатов.
Покончив с завтраком, Таффи, Лэрд и Маленький Билли с сигарами во рту, взявшись под руки – могучий Таффи, как и в прежние времена, посредине, – пересекли залитый солнцем бульвар и по теневой стороне направились по улице Мира, через Вандомскую площадь и улицу Кастильон, к улице Риволи. Они шли не торопясь, с приятным ощущением свободы, и на каждом шагу восхищались решительно всем.
Дойдя до кондитерской на углу, они докурили сигары и остановились у памятной им витрины; затем вошли, заказали пирожные, каждый согласно своему вкусу, и выпили – отмечаю с прискорбием – по рюмке ямайского рома.
После этого они побродили по парку Тюильри, прошли по набережной к своему любимому мосту Искусств и постояли, глядя вверх и вниз по течению реки, – совсем как тогда!
Этот вид очарователен при всех обстоятельствах и в любое время; но в солнечное октябрьское утро, после того как вы не видели его пять лет и ещё молоды! Когда каждая пядь земли, каждый камень, на который упал ваш взгляд, каждый звук и запах будит в душе вашей драгоценные, милые сердцу воспоминания…
Пусть читатель не пугается. Я не сделаю попытки описать всё это. Я бы не знал, с чего начать и чем кончить!
Но сколько они повстречали перемен! Недоставало многих старых зданий, и к их числу, как они отметили, к своему большому огорчению, несколькими минутами позднее, принадлежал и добрый, старый Морг!
Они спросили полицейского, и тот сообщил им, что новый Морг, «чудесный морг, честное слово», гораздо вместительнее и комфортабельнее, чем старый, выстроили за собором Парижской Богоматери, немного правее.
– Господам следовало бы ознакомиться с ним, там прекрасно себя чувствуешь.
Но собор Парижской Богоматери, Святая часовня, Новый мост и конная статуя Генриха IV были на своих местах. И на том спасибо!
На правом берегу реки город мало изменился.
Они глядели на Париж, а воображение их унеслось к родным местам: припомнилась Темза, мост Ватерлоо, собор св. Павла в Лондоне, но ни тоски по родине, ни нетерпеливого желания немедленно вернуться домой они не ощутили.
На левом берегу сад и террасы особняка де ла Рошмартель (чей скульптурно оформленный подъезд выходил на улицу Лилль) по-прежнему затмевали все соседние дома. Высокие деревья отбрасывали тень на набережную, осенняя листва желтела на мостовой и усыпала весь тротуар перед этим величественным особняком.
– Интересно, получил ли Зузу герцогство? – сказал Таффи. И наш реалист Таффи, самый современный из современников, высказал много превосходных мыслей о старинных исторических герцогских владениях во Франции, которые, несмотря на свою многочисленность, всё же гораздо живописнее, чем английские, и более чем они связаны поэтическими и романтическими узами с прошлым отчасти благодаря прекрасному и возвышенному звучанию фамилий их владельцев.
– Амори де Бриссак де Ронсево де ла Рошмартель Буасегюр – как благозвучно! Великолепное имя! От него так и веет двенадцатым веком! Даже Говард Норфолкский не выдерживает с ним сравнения.
Ибо Таффи стала надоедать «наша отвратительно худосочная эпоха», как он с грустью отзывался о ней (согласно выражению из не совсем понятной, но очень красивой поэмы «Фаустина», которую только что напечатали в журнале «Спектейтор» и которую наши три энтузиаста успели выучить наизусть), и он начал увлекаться тёмной стариной, царственной, разбойничьей, угасшей, позабытой, изнывая от желания изображать её на холсте такой, какой она была в действительности.
– Да, французские имена звучат лучше; во Франции знали толк в этом деле, особенно в двенадцатом веке и даже в тринадцатом, – сказал Лэрд. – Всё же Говард Норфолкский – это не так уж плохо на крайний случай, – продолжал он, подмигивая Билли.
И они решили занести свои визитные карточки Зузу и, если он ещё не стал герцогом, пригласить его отобедать с ними, так же как и Додора, если они его разыщут.
Затем они прошли вдоль по набережной к улице Сены и хорошо памятными им переулочками добрались до своей старой мастерской на площади св. Анатоля, покровителя искусств.
Здесь они застали большие перемены: ряд новых домов на северной стороне и новый бульвар, пересекающий площадь, по проекту известного барона Оссмана. Но старый дом, где когда-то была их милая обитель, уцелел. Взглянув вверх, они увидели огромное окно мастерской – мутное, тусклое, такое грязное, что оно казалось бы слепым окном, если б не белевшее на нём объявление на картоне: «Сдаётся мастерская и спальная комната».
Через маленькую дверь привратницкой они вошли во двор и увидели мадам Винар, стоящую на пороге своего жилья; подбоченившись, она командовала мужем: он пилил, как и всегда в это время года, большие чурбаны на дрова, а она убеждала его в том, что он самый бестолковый и бесполезный из всех чурбанов на белом свете.
Мельком взглянув в их сторону, она вдруг всплеснула руками и бросилась к ним с криком: «Ах, боже мой, трое англиш!»
Сетовать на то, что мадам и месье Винар встретили их недостаточно тепло, не приходилось.
– Ах, как я вам рада! Как вы прекрасно выглядите! И месье Билли! Да он вырос! – и т. д. и т. д. – Прежде всего все вы должны прочистить горло – живо, Винар! Наливку из чёрной смородины, ту, что Дюрьен прислал нам на прошлой неделе!
Их приветствовали, как блудных сынов, и повели в привратницкую, где, вместо упитанного тельца, угостили наливкой. Их появление выросло в событие, волнение охватило весь квартал.
Трое «англишей» вернулись через целых пять лет!
Мадам Винар рассказала им все новости: о Бушарди, Папеларе, Жюле Гино, который работал теперь в военном министерстве, о Баризеле, распростившемся с искусством и ставшем компаньоном в деле отца (зонтики), о Дюрьене, который шесть месяцев назад женился, снял превосходную мастерскую на улице Тэтбу и ныне прямо загребает деньги лопатой! Не забыла сообщить и свои домашние новости: Аглая просватана за сына торговца углём на углу улицы Каникюль, «превосходный брак, очень солидный»; Ниниш занимается в консерватории и награждена серебряной медалью; Исидор, увы! совсем сбился с пути: «Погубили его женщины! Такой красавец, представьте себе! Не принесло это ему счастья, вот что!» И всё же она гордилась им и говорила, что его отец никогда не был таким молодцом!
– В восемнадцать лет, подумайте только!
А добрый месье Каррель, он умер, вы знаете! А, вы уже об этом слышали? Да, он умер в Дьеппе, на своей родине, зимой, от последствий несварения, что поделаешь! Он всегда страдал желудком. Какие блестящие похороны, господа! Пять тысяч человек, несмотря на проливной дождь! Ливмя лило! Сам мэр с помощником шли за катафалком, и жандармерия, и таможенники, и десятый батальон пеших егерей с музыкой, и все сапёры и пожарники в полной форме, в красивых медных касках! Весь город провожал его, некому было даже поглазеть со стороны на похоронную процессию! Чудесно! Боже мой, как это было чудесно! Сколько я плакала, глядя на всё это! Не так ли, Винар?
– Чёрт возьми, моя козочка! Ещё бы! Будто хоронили самого мэра!
– Ну, это уж слишком, Винар! Не собираешься ли ты сравнивать мэра города Дьеппа с художником, вроде месье Карреля?
– Конечно, нет, моя козочка! Но всё же месье Каррель был, по-своему, большим человеком. Кроме того, ни я, ни ты не были на похоронах, если уж на то пошло!
– Боже мой, ну что за идиот этот Винар – хоть святых выноси! Ну да! Небось ты и сам мог бы стать мэром, как же! Такой болван, как ты!
Тут между супругами завязалась оживлённая дискуссия по поводу достоинств мэра, с одной стороны, и знаменитого художника, почётного члена академии, с другой. Три англичанина на время были забыты. Когда мадам Винар наголову разбила своего мужа, что заняло не очень много времени, она снова обратилась к друзьям и сообщила, что открыла лавку подержанных вещей: «Вы её сами увидите!»