Да, мастерская уже три месяца как сдаётся. Не хотят ли они взглянуть на неё? Вот ключи. Они, конечно, предпочтут пойти туда одни, без провожатых: «Я понимаю. Там вас ждёт сюрприз». А потом они должны обязательно вернуться, выпить стаканчик и посмотреть её лавку.
Они поднялись наверх и вступили на старое пепелище, где провели столько счастливых дней и где один из них был так несчастлив!..
Оно действительно очень изменилось. Без признаков мебели, пустая, убогая и грязная мастерская являла собой плачевное зрелище запустения, разгрома и профанации. Воздух был затхлый, сквозь давно не мытые стёкла с трудом можно было разглядеть новые строения на противоположной стороне улицы; пол находился в ужасном состоянии.
Стены были сплошь покрыты карикатурами углём и мелом с более или менее разборчивыми подписями; большей частью пошлые, грубые и вульгарные, они не представляли никакого интереса для трёх англичан.
Но среди них (трогательное воспоминание!) они увидели под стеклом в раме, вделанной в стену, эскиз левой ноги Трильби, тот самый, который когда-то нарисовал цветными карандашами Маленький Билли. Набросок так хорошо сохранился, будто его сделали только вчера! Под ним стояло: «В память о Трильби. Рисовал У. Б. (Маленький Билли)». А ниже на куске пергамента большими буквами были выведены такие строфы:
Я ножка Трильби, доброй и красивой,
Здесь на стене меня запечатлел
Художник юный, людям всем на диво,
А кто-то из друзей, любя меня ревниво,
Укрыть рисунок под стекло велел.
Но краток мой удел…
А с близнецом моим, с сестрой, что сталось?
В разлуке с ней проходит день за днём…
Соединиться в вечности осталось:
Когда охватит нас смертельная усталость
Мы вместе с Трильби навсегда уснём
Спокойным, мирным сном.
О нежный друг, без нас что будет с вами?
Дом опустел, и сгинул Трильби след.
Пусть меркнет память прошлого с годами —
Её вам не забыть! И знаете вы сами,
Что, право, обойди хоть целый свет,
Нам равных ножек нет!
Глубоко вздохнув всей своей могучей грудью, Таффи, не дыша, читал «характерные для французов вирши» (как он отозвался потом об этой трогательной маленькой поэме). Он весь трепетал от нежности, жалости и милых сердцу воспоминаний и, задыхаясь, твердил про себя: «Дорогая, дорогая Трильби! Ах, если б только ты любила меня, я бы не допустил, чтобы ты меня покинула, ни за что на свете! Ты была предназначена мне!»
Вот в чём заключалось «романтическое прошлое» Таффи, как, конечно, давно догадался читатель.
Лэрд был глубоко растроган и не мог говорить. Любил ли он тоже Трильби? Любил ли он вообще когда-нибудь? Он не сумел бы на это ответить. Но он думал о приветливом нраве Трильби, о её бескорыстии, жизнерадостности, о её невинной ласковости, забавной и шаловливой грации, её умении заполнять всё своим присутствием. Он вспоминал, как прелестно она выглядела, как мягко звучал её голос. Он понимал, что ни одна из встреченных им в жизни женщин не могла идти в сравнение с этой бесприютной странницей, этой длинноногой, весёлой гризеткой из Латинского квартала, гладильщицей тонкого белья, «бог знает кем»!
«Чёрт бы их всех побрал! – воскликнул он мысленно. – Нужно было мне самому на ней жениться!»
Маленький Билли молчал. Он чувствовал себя ещё более несчастным, чем за все последние пять долгих лет, при мысли, что способен с сухими глазами, с ровным пульсом глядеть на такое потрясающее напоминание о самом заветном. И по меньшей мере в тысячный раз он холодно и бесстрастно подумал, что лучше было бы ему давно лежать в могиле.
У друзей были слепки рук и ног Трильби и её фотографии. Но ничто не могло бы с такой силой вызвать в памяти пленительный и милый образ Трильби, как этот маленький шедевр, сделанный рукой настоящего артиста, этот волею судьбы запечатлённый миг счастья! «В нём вся Трильби, – нельзя допустить, чтобы рисунок погиб», – подумал Лэрд.
В молчании вернули они ключи мадам Винар. Она сказала: «Вы видели – да – ногу Трильби? Какая хорошенькая! Это месье Дюрьен заказал вделать рисунок в стекло, когда вы уехали, а месье Гино сочинил эпитафию. Бедняжка Трильби, что с нею сталось? Такая хорошая девушка! А какая красавица! И такая резвушка, такая резвушка! Как она вас всех любила, особенно месье Билли – правда?»
Затем она настояла на том, чтобы они выпили ещё по стаканчику дюрьеновской наливки, и потащила их через двор смотреть свою коллекцию старых вещей – великолепнейшее собрание! – подробно рассказывая, с какого пустяка она начала это теперь разросшееся дело.
– Посмотрите-ка на эти часы! Они времён Людовика Одиннадцатого, который собственноручно подарил их мадам де Помпадур (!). Я купила их на распродаже в…
– Скоулько? – спросил по-французски Лэрд.
– Сто шестьдесят франков, сударь, это очень дёшево – просто счастливый случай, и…
– Бэру, – сказал Лэрд, имея в виду: «Я беру их».
Потом она показала красивое платье из парчи, которое она так удачно выторговала за…
– Скоулько? – спросил Лэрд.
– Это? Триста франков, сударь, но…
– Бэру, – сказал Лэрд.
– А вот к нему туфли, и…
– Б-э…
Но здесь Таффи схватил Лэрда за руку и с силой потащил его прочь из подвала, чтобы спасти от этой искусительницы.
Лэрд сказал ей, куда прислать покупки, и они долго обменивались выражениями признательности и добрыми пожеланиями, пока наконец не оторвались от супругов Винар.
Но через минуту Лэрд бросился назад и торопливо зашептал мадам Винар: «О… хм… ноуга Трильби на стэне, вы знаете, вырежьте стэнку со стэклом и всё штоу там есть – понятноу? Скоулько?»
– Ах, сударь! – сказала мадам Винар. – Это немного трудно, вы сами понимаете, вырезать её… Если хотите, мы поговорим с домовладельцем и, коли стена деревянная, может, удастся что-нибудь сделать. Только нужно…
– Бэру! – ответил Лэрд, помахав на прощанье рукой.
Они пошли по улице Трёх Разбойников и увидели, что высокая стена как раз у поворота, где Лэрд видел в последний раз Трильби, когда она обернулась и послала ему рукой воздушный поцелуй, была снесена на расстоянии приблизительно двадцати метров. Взору их предстал старинный тихий сад, давно заброшенный, причудливый, тенистый, с высокими вековыми деревьями; влажные, топкие, заросшие зелёным мхом аллеи были усыпаны осенними жёлтыми листьями; беспорядочные кучи мусора, не убиравшегося годами, валялись тут и там… Вычурный, поблёкший, укромный уголок с опустевшими беседками и полуразвалившимися каменными скамьями, – с побитыми непогодой мраморными статуями – безрукими, безногими фавнами и дриадами! А в глубине сада виднелся ветхий, жалкий, но всё ещё обитаемый домик с выцветшими занавесками на окнах и разбитыми стёклами, заклеенными вощёной бумагой. Когда-то, сотню лет назад, он, наверное, был очаровательно красив, этот «Павильон Флоры», некогда таинственный приют любви давно погребённых легкомысленных аббатов и навсегда преданных забвению кавалеров и дам на высоких красных каблучках, в пудреных париках, с мушками, ветреных и беспутных, но, о! столь обольстительных в нашем представлении! И прямо через заросшую лужайку, где лежала брошенная в высокую сырую траву поломанная игрушечная колясочка, а рядом с ней разбитая кукла, шла осквернявшая сад колея, проложенная колёсами телег и подковами лошадей. Без сомнения, здесь будет новая улица, как предположил Таффи, возможно опять под названием улицы Трёх Разбойников.
– Ах, Таффи, – сентенциозно заметил Лэрд, подмигнув, как обычно, Билли, – я не сомневаюсь, что в прежние времена разбойники были гораздо лучше! Не чета теперешним!
– Я совершенно в этом уверен, – сказал Таффи с непоколебимым убеждением и грустно вздохнул. – Если бы только мне удалось написать хоть одного из них таким, каким он был в действительности!
Как часто им хотелось узнать, что скрывается за надменной, высокой стеной! А теперь то, что открылось их беглому взгляду, брошенному в это когда-то праздничное прошлое, трогательный вид странного, старого, нищенского жилья с населяющими его теперь бог весть какими горестями и печалями, обнажёнными перед чужим взором несколькими ударами кирки, нашёл отзвук в их собственном подавленном настроении, всего час назад таком солнечном и чудесном. В унынии продолжали они свой путь в Люксембургский музей и сад.
Казалось, в спокойной и весёлой зале, где приятно пахло масляными красками, сидят всё те же люди, что и прежде, делая копии всё с тех же картин – с «Нивернезских пахарей» Розы Бонэр, с «Малярии» Геберта и с «Римлян времён упадка» Кутюра.
А в чинном пыльном саду, казалось, тоже ничего не изменилось: те же «пью-пью» или «зузу» прогуливались с теми же «нуну» или сидели с ними на скамеечках у тех же скучных прудов с золотыми и серебряными рыбками, и те же старички ласкали тех же «ту-ту» и «лу-лу»![24]
Затем они решили зайти перекусить к папаше Трэну, в ресторан «Короны» на улице Люксембург – в память старинного знакомства! Но, прибыв туда, они обнаружили, что хорошо памятные им ароматы скромной ресторации, когда-то казавшиеся им такими аппетитными, теперь вызывают у них тошноту, поэтому они ограничились тем, что очень тепло приветствовали папашу Трэна, который был вне себя от радости при виде их и готов был перевернуть вверх ногами всё своё заведение, чтобы оказать достойный приём столь почётным гостям.
Лэрд заикнулся было об омлете в кафе «Одеон», но Таффи тоном, не допускающим возражений, послал «к чертям кафе „Одеон“!».
Тогда они наняли открытую коляску и отправились к Ладуаену, где поели на славу, как и подобает трём преуспевающим британцам, находящимся на каникулах в Париже. Три беспечных мушкетёра, вкушающие блаженство, полные хозяева себе и Лютеции! Затем они поехали через Булонский лес поглядеть на гулянье в парк Сен-Клу (вернее, на то, что оставалось от гулянья, так как праздник продолжался уже шесть недель), на эту арену многочисленных подвигов Додора и Зузу в прежние времена. Там было гораздо интереснее, чем в Люксембургском саду: казалось, здесь всё ещё царит живой и неугомонный дух Додора.