Что чувствовал он к ней? Он ещё и сам не знал. Его чувство было слишком большим, чтобы его измерить, а горестные сожаления, связанные с прошлым, были, увы, слишком тяжёлыми. И потому хотелось подольше ни о чём не думать, продлить блаженные мгновения. Как глухой, к которому после многолетнего перерыва вернулся слух, он наслаждался вновь обретённой способностью слышать, отгоняя от себя те печальные предчувствия, что носились в воздухе, грозя неминуемо обрушиться на него в дальнейшем.
Таффи и Лэрд тоже молчали: голос Трильби всё ещё звучал в их душе, образ её стоял перед глазами; они были потрясены, и это угнетало их и сковывало.
Ночь была тёплая, ароматная, почти как в середине лета. Они зашли в первое же кафе, которое встретилось им по пути на бульваре Мадлен (совсем по-старому), сели за единственный незанятый столик прямо среди тротуара и заказали по кружке пива. Кафе было битком набито посетителями, в воздухе стоял гул голосов, у всех на устах была Ла Свенгали.
Первым заговорил Лэрд. Он залпом осушил свою кружку и заказал другую; закурил сигару и сказал:
– И всё же я не верю, чтобы это была Трильби!
В этот вечер они впервые за все пять лет упомянули её имя.
– Боже праведный! – откликнулся Таффи. – Неужели вы в этом сомневаетесь?
– Нет, нет! Это Трильби! – сказал Билли.
Тогда Лэрд начал доказывать, что даже если не принимать во внимание неспособность Трильби научиться петь правильно ввиду полного отсутствия у неё слуха и забыть о её неприязни к Свенгали в прошлом, теперешняя её внешность сильно отличается от прежней. Он тщательно разглядывал в бинокль её лицо и нашёл, что оно длиннее и уже, глаза гораздо больше и выражение их совсем другое; Ла Свенгали выше и полнее, плечи более широкие и покатые, и тому подобное.
Но остальные двое и слушать его не захотели, сочли его фантазёром и заявили, что узнали даже её старую манеру разговаривать – в её теперешнем певческом голосе, особенно когда она берёт низкие ноты. И они начали толковать о дивном её концерте, как и все вокруг. Маленький Билли был в ударе, его дифирамбы отличались таким красноречием и прекрасным знанием музыки вообще, что произвели на них большое впечатление. Они очень обрадовались и почувствовали душевное облегчение, ибо тревожились за него, боясь, что после всего, что было в прошлом, её внезапное появление будет для него слишком большим потрясением.
Казалось, он парит на крыльях счастья и страшно горд – непонятно почему! Глаза его горели новым огнём, будто вся та музыка, которую он услышал, не только вернула ему радостное ощущение жизни, но и удвоила его радость от встречи с ними. По-видимому, его страстная любовь к ней покрылась пеплом забвения – и слава богу!
Но Маленький Билли прекрасно понимал, что это не так.
Он знал, что старая любовь вспыхнула с новой силой, но она так огромна, что он ещё не в силах осознать её. Не чувствовал он ещё и тех страшных мук ревности, которые в будущем привели его к гибели. Он дал себе отсрочку на сутки.
Но ему не пришлось ждать так долго. В ту же ночь, после короткого тревожного сна, он проснулся, сознавая, что поток захлестнул его; с неумолимой ясностью он понял, как безнадёжно, отчаянно, мучительно любит эту женщину, которая могла бы принадлежать ему, но была теперь женой другого. Женой человека, стоявшего несоизмеримо выше его самого; ему она обязана тем, что стала самой прославленной женщиной в мире – царицей из цариц, богиней! Ибо что значил трон земной по сравнению с тем поклонением, которое она возбуждала в тех, кто видел её и слышал! А как прекрасна она была! Как прекрасна! И какую, должно быть, чувствует любовь к человеку, который терпеливо учил её и открыл её гениальность ей самой и всему свету! А сам Свенгали тоже великолепен: высокий, властный – великий артист с головы до ног!
И воспоминание о них – рука об руку, учителя с ученицей, мужа с женой, улыбающихся в ответ на невероятный триумф, который они вызвали, – ударило по сердцу, ошеломило болью. Он вскочил с постели и заметался по тесной, душной комнате, призывая на помощь многолетнюю душевную летаргию, молясь, чтобы та вернулась, как желанная подруга, утишила его волнение, не покидала до самой смерти!
Куда было деваться, где искать спасения от воспоминания о сегодняшнем вечере, которое отныне будет вечно его преследовать, и от тех старых воспоминаний, что воскресли из могилы во всём своём великолепии и блеске.
Как быть, чем утолить неизбывную жажду видеть её, слышать звук её голоса – ежедневно, ежечасно, – как жаждет голодный нищий куска хлеба, глотка воды, крова над головой?
Тысячи мелких, трогательных, несказанно милых подробностей её изменчивой внешности вставали в его уме; непередаваемые интонации этого нового чуда – её прекраснейшего голоса – звенели в его ушах, пока он чуть ли не закричал от отчаянья. И сладостный яд несбыточных поцелуев —
Плод больной мечты,
Ибо уста её принадлежат другому…
И мрачная, неистовая ревность – несчастное наследие артистических душ, сынов Адама, – пытка для творческого, легковоспламеняющегося воображения, склонного к идеализации, и всё же, увы! не строющего никаких иллюзий. Пробыв три или четыре часа в таком состоянии, Билли почувствовал, что больше не выдержит, безумие стояло у его порога. Кое-как одевшись, он вышел из комнаты и постучался в дверь к Таффи.
– Бог мой! Что случилось? – воскликнул добрый Таффи, когда Маленький Билли ввалился к нему в комнату со стоном: «О Таффи, Таффи, я, наверное, с-с-со-шёл с ума!» И, дрожа всем телом, он отрывисто и бессвязно попытался поведать своему другу со всей искренностью, что с ним происходит.
Таффи, сильно встревоженный, вскочил, натянул брюки, уложил Маленького Билли в постель и сел рядом с ним, держа его руку в своей. Памятуя припадок, случившийся с Маленьким Билли пять лет назад, и боясь его повторения, Таффи страшно растерялся и не решался оставить его одного ни на минуту, даже чтобы разбудить Лэрда и послать за доктором.
Внезапно Билли разразился рыданиями, уткнувшись лицом в подушку, и Таффи интуитивно понял, что это к лучшему. Мальчик всегда был очень нервным, сверхчувствительным и пылким, не привыкшим к сдержанности, настоящим маменькиным сынком, никогда не посещавшим школы. Его эмоциональность была неотъемлемой частью его гения, а также его обаяния. Сейчас, спустя пять лет, хорошая встряска пойдёт ему только на пользу. Через некоторое время Билли стал успокаиваться. Вдруг он промолвил:
– Каким презренным ослом вы должны меня считать, каким ничтожеством!
– Почему, дружок?
– За это идиотское поведение. Я действительно не мог с собой совладать. Я сходил с ума, говорю вам. Я всю ночь шагал по комнате взад и вперёд до тех пор, пока она не закружилась вокруг меня.
– И я тоже.
– Вы? Почему?
– По той же причине.
– Что?
– Я любил Трильби так же, как и вы. Только она предпочла вас.
– Что? – вскричал Маленький Билли. – Вы любили Трильби?
– Уверяю вас, мой мальчик!
– Любили её?
– Да, мой мальчик!
– Но она никогда об этом не знала.
– Нет, знала.
– Но она никогда мне об этом не говорила!
– Нет? Как это похоже на неё! Во всяком случае, я ей об этом сказал. Я просил её выйти за меня замуж.
– Неужели? Когда?
– В тот самый день, когда мы повезли её и Жанно в Медон и обедали у лесника, а она танцевала канкан с Сэнди.
– Ну – будь я… и она отказала вам?
– Как видите, да.
– Но почему же, почему она отказала вам?
– О, я думаю, что вы уже начинали пленять её воображение, мой друг. Нас всегда опережает кто-то другой!
– Я – пленять её воображение! Предпочла меня! Вам!
– Ну да. Это кажется непонятным – не так ли, друг мой? Но о вкусах не спорят, как вы знаете. Она сама таких размеров, что, я полагаю, ей нравятся люди маленького роста, по контрасту, понимаете. По-моему, у неё сильно развит материнский инстинкт. Кроме того, вы красивы и не так уж плохи; у вас есть мозги, и талант, и дерзание, и тому подобное. А я довольно-таки тяжеловесный малый!
– Вот как, будь я неладен!
– Да, вот оно как! Я принял её отказ, как видите, безропотно.
– Лэрд знает об этом?
– Нет, я не хотел бы, чтобы он знал, не надо, пусть никто не знает.
– Таффи, старина, какой вы настоящий и мужественный человек!
– Рад это слышать. Так или иначе, мы с вами в одинаковом положении, и наше дело с честью из него выбраться. Она – жена другого и, возможно, любит его. Я уверен в этом. Каким бы он ни был, он ведь столько для неё сделал! На этом нужно поставить точку. Конец.
– Ах, для меня никогда не будет конца, никогда – о боже мой, никогда! Она была бы моей женой, если бы не вмешательство моей матери и этого старого, глупого осла, моего дяди! И какой женой! Подумать только, какой у неё ум и сердце, раз она так поёт! О господи, а как она прекрасна – как богиня! Лоб, овал лица, подбородок! Как она держит голову! Видали вы когда-нибудь что-либо подобное? О, если б только я не сообщил своей матери, что женюсь на ней! Мы были бы уже пять лет женаты – жили бы в Барбизоне и писали бы, и работали как безумные! О, какая была бы дивная жизнь! О, будь проклято всякое назойливое вмешательство в дела других! О! О!..
– Вы опять начинаете? Что пользы? А что должен делать я, мой друг? Мне ведь не легче, старина, вернее хуже, чем когда бы то ни было, я полагаю.
Наступило продолжительное молчание. Наконец Билли сказал:
– Таффи, я не могу высказать словами, какой вы молодец. Бог свидетель, какого высокого мнения я всегда был о вас, но оно ничто в сравнении с тем, что я думаю о вас сейчас!
– Ладно, старина!
– А теперь, мне кажется, я немного успокоился, во всяком случае на какое-то время. Пойду-ка я спать. Доброй ночи! Благодарю вас больше, чем могу выразить.
И Маленький Билли, восстановив в какой-то мере душевное равновесие, вернулся к себе, когда уже забрезжил рассвет.