Часть седьмая
От луны твои губы бледны,
Ветер грудь леденит.
Ночная роса
Легла на глаза.
Пустынное небо в молчанье
Веет холодным дыханьем,
Твой покой сторожит.
На следующее утро наши три друга долго не вставали с постели и завтракали каждый у себя в комнате.
Все трое провели бессонную ночь. Даже Лэрд метался на кровати, терзал не приносящую сна подушку и не сомкнул глаз до рассвета. Он был чрезвычайно возбуждён перевоплощением Трильби, его обуревали сомнения – действительно это она или нет.
Всю ночь в его мозгу (он был очень музыкален), как неотвязное эхо, отзывался тембр её голоса, сладостного до боли, звенящего в тишине каким-то новым для человеческого голоса звуком, столь манящим и захватывающим, что желание ещё раз услышать его вызывает мучительную, неутолимую тоску! Его память восстанавливала отрывки и целые музыкальные фразы её песен; неповторимую, невыразимую певучесть вдохновенного исполнения; страсть, грацию, нежность, глубину её огромного голоса; неожиданные переходы от суровости к светлой улыбке; от героики к лирике, от металлического, подобного удару по меди, густого звучания к мягкой, золотой вкрадчивости; все эти бесконечно варьируемые звуки, которые мы тщетно стремимся воспроизвести на флейте, тростнике или струнах, – короче, это новое в пении, этот «трильбизм».
Как в те часы, когда мы раздумываем над знакомым словом,
Повторяя его, пока слово, столь хорошо нам известное,
Не станет чудом – почему, мы и сами не знаем, —
так раздумывал Лэрд над старым, простым мотивом «Бен Болта», который снова и снова всплывал в его утомлённом сознании, сводил с ума какой-то странной, девственной, поражающей красотой. Он никогда не думал, что музыка, земная музыка может таить в себе нечто подобное.
В её устах эта песня стала чудом, а почему, он и сам не знал!
Остаток утра они провели в Лувре, всячески стараясь занять своё внимание картинами «Бракосочетание в Кане», «Девушка у фонтана», ван-дейковским «Портретом мужчины с перчаткой», «Маленькой инфантой» Веласкеса и «Джокондой» с её таинственной улыбкой. Но всё было напрасно. В Париже не было ничего, кроме Трильби в её золотом одеянии, единственной в целом мире; только её улыбка была им нужна, та улыбка, когда сквозь полуоткрытые её уста журчит «Impromptu» Шопена. Они недолго пробудут в Париже и во что бы то ни стало должны снова испить из этого живительного источника. Друзья направились к Цирку Башибузуков, но оказалось, что все билеты на концерты Ла Свенгали распроданы на много недель вперёд, а у дверей уже выстроилась длинная очередь. Им пришлось отказаться от всякой надежды утолить свою страстную жажду.
Они кое-как позавтракали, перебрасываясь редкими словами и читая в утренних газетах отзывы о дебюте Ла Свенгали, – сплошные восклицания обезумевших от восторга журналистов и бешеные восхваления на разные лады. Но им всё было мало! Нужны были какие-то новые слова, другой язык!
Им хотелось побродить по Парижу, но они не могли придумать, куда бы себя деть в этом огромном городе, где они собирались так много посмотреть, что, казалось, им, безусловно, не хватит на это времени!
Заглянув в газету, они увидели объявление: оркестр королевской гвардии будет выступать после обеда в Булонском лесу на эстраде «Прэ Кателан». Друзья решили, что с таким же успехом могут поехать туда, как и в любое другое место. Они успеют вовремя вернуться, чтобы отправиться к Пассфилям на обед, не суливший ничего интересного, но ведь надо же как-нибудь убить вечер, если невозможно попасть на концерт Трильби.
У «Прэ Кателан» они увидели множество экипажей, колясок, верховых лошадей и грумов. Парижский сезон был в разгаре. Они вошли, послушали оркестр, знаменитый в то время (он выступал позднее в Лондоне в Кристал-паласе), и побродили по саду, наблюдая за публикой, или пытаясь наблюдать.
Неожиданно они увидели в обществе трёх дам (старшая из которых была в трауре) очень изящного молодого гвардейского офицера в малиновом, шитом золотом мундире и с удивлением узнали в нём своего старого товарища Зузу. Они поклонились ему. Он сразу же узнал их, подошёл и тепло их приветствовал, особенно Таффи. Он подвёл его к своей матери – даме в трауре – и представил двум другим дамам. Нужно заметить, что самая молодая из них (в отличие от остальных своих соотечественниц) была так явно, так прискорбно некрасива, что было бы просто жестоко предпринимать неблагодарную попытку описать её внешность. Это была мисс Лавиния Хонкс, американка, знаменитая наследница миллионов, в сопровождении своей матери. Затем Зузу вернулся к Билли и Лэрду и разговорился с ними.
Какими-то неисповедимыми и таинственными путями Зузу приобрёл герцогскую осанку. Он был чрезвычайно аристократичен в красивой форме гвардейца и подкупающе любезен. Он участливо расспрашивал о миссис и мисс Багот, просил Билли передать им самый сердечный привет и выражал свою радость по поводу того, что видит Билли снова здоровым и цветущим (кстати, Билли после бессонно проведённой ночи выглядел как маленькое невзрачное привидение).
Они заговорили о Додоре. Зузу сказал, что был очень привязан к нему и привязанность эта никогда не изгладится, но Додор, кажется, сделал большую ошибку, уйдя из армии и занявшись мелкой коммерцией. Он загубил себя, скатился на дно. Ему следовало остаться в драгунском полку – небольшое терпение и хорошее поведение завоевали бы ему «офицерские эполеты», а затем ему подыскали бы приличную партию, – ведь он чертовски красивый парень, этот Додор! Прекрасная выправка и благородное происхождение! Очень старинный род, эти Риголо из Пуату, они же Лафарсы, – очень старинный.
Не верилось, что этот вылощенный, сдержанный, с несколько покровительственными манерами молодой человек из высшего общества гонялся когда-то на четвереньках по улице Трёх Разбойников за шляпой Билли и принёс её в зубах, как охотничья собака, за что его назвали кариатидой!
Маленький Билли и не подозревал, что герцог де ла Рошмартель Буасегюр – он же Зузу – совсем недавно, за ужином в Компьене, в интимном, избранном кругу, в присутствии коронованных особ, подробно рассказывал об этом похождении к величайшему удовольствию собравшихся. Он ничего не утаил о себе и очень трогательно и любовно описал «хорошенького юного художника англичанина, по имени Маленький Билли», «он совсем не мог держаться на ногах и плакал навзрыд в объятьях моего приятеля Додора, обуреваемый братской любовью к нему!».
– Ах, Гонтран, чего бы я только не дала, чтобы посмотреть на это зрелище! – сказала первая дама Франции. – Один из моих зуавов на четвереньках бегает по улице, со шляпой в зубах, – это же просто бесподобно!
Но своими воспоминаниями о бывших своих проказах и шалостях Зузу делился только в императорском кругу, в котором, как подозревали, он немножко играл роль шута. Среди же всех прочих, особенно среди ограниченного круга самых сливок парижской аристократии (державшейся в стороне от Тюильри) он считался примерным молодым человеком, настоящим джентльменом, каким был его брат, а в представлении своей любящей матери «таким благовоспитанным и на прекрасном счету и в Фросдорфе[30] и в Риме».
«Ему отпустили бы все грехи без исповеди», – говорила мадам Винар о Маленьком Билли. Так и при одном взгляде на Зузу ему отпустили бы все его грехи и допустили бы к святому причастию, ни о чём его не спрашивая!
Ни Билли, ни Лэрда не представили трём дамам. Этой чести удостоился лишь Знатный Малый. Зузу даже не спросил их, где они остановились, и не пригласил к себе, но, прощаясь, выразил живейшее удовольствие от встречи с ними и надежду когда-нибудь обменяться рукопожатиями в Лондоне.
На обратном пути в Париж выяснилось, что Знатный Малый получил от герцогини матери («мама-герцогиня», как называл её Зузу) приглашение отобедать с ней и с Хонксами на следующий день в квартире, которую она сняла на площади Вандом, так как собственный её особняк на улице Лилль сдан внаём семье Хонкс, а замок Буасегюр – господину Денуару, или «де Нуару», как он предпочитал называться на визитных карточках, – известному фабриканту мыла. У него была репутация приятного человека, и его единственный сын, кстати, вскоре женился на мадемуазель Жанне-Аделаиде д'Омари-Бриссак де Ронсево де Буасегюр де ла Рошмартель.
– Мы живём теперь далеко не в роскоши, уверяю вас, – патетическим тоном сказала Таффи герцогиня мать, но намекнула, что вскоре всё изменится к лучшему ввиду предстоящей женитьбы её сына на мисс Хонкс.
– Господи боже мой! – воскликнул, услышав это, Билли. – На этой смешной маленькой уродине в синем? Но ведь она безобразна, она косит и выглядит карлицей и круглой идиоткой! Я не знаю, есть у неё миллионы или нет, это безразлично, но человек, который женится на такой женщине, – преступник! До тех пор, пока здоровый мужчина способен заработать на хлеб (пусть и тяжёлым физическим трудом), всякий, кто вступает с подобной женщиной в брак (пусть из сожаления к ней и в силу мягкости своего характера, даже тогда!), – позорит себя, оскорбляет своих предков и причиняет непоправимый вред своему потомству. Он в корне пресекает свой род и губит его навечно! Его необходимо обезопасить, засадить в тюрьму, осудить на пожизненную каторгу! А когда он умрёт, ему нужно приуготовить особую преисподнюю…
– Ш-ш, замолчите, богохульник вы этакий! – сказал Лэрд. – Куда заведут вас подобные рассуждения? И что станется со всеми великолепными герцогскими владениями и с особняками двенадцатого века, стоящими напротив Лувра на берегах сей исторической реки? Что сталось бы с десятком обедневших носителей стариннейших, исторических фамилий, если бы дать вам волю? – И Лэрд подмигнул ему своим историческим подмигиванием.
– К чёрту особняки двенадцатого века! – произнёс Таффи, как всегда значительно и веско, с самым серьёзным видом. – Билли совершенно прав, и я чувствую отвращение к Зузу! А она? Ведь она выходит замуж не ради его прекрасных глаз, я полагаю. Значит, она такая же преступница, как и он, соучастница в преступлении! А вообще говоря, она не имеет никакого права выходить замуж! Вымазать их дёгтем и обвалять в перьях обоих – и маму-герцогиню заодно! Я, наверное, потому и отказался от её приглашения! А теперь давайте-ка пойдём и пообедаем с Додором… Его невесту, во всяком случае, прельстило не герцогство или приставка «де»; она действительно влюбилась в его прекрасные глаза! И если будущие потомки Риголо будут менее красивы, чем их предок, и не столь остроумны, как он, всё же они будут его усовершенствованными образцами во многих других отношениях… Возможностей для этого более чем достаточно!