По-видимому, она была счастлива, что вновь обрела своих старых друзей, в беседе с ними к ней возвращалась её былая жизнерадостность, непосредственность и весёлость, несмотря на странное и печальное положение, в котором она находилась. Трудно было бы поверить, что её рассудок помрачен, если бы не тот факт, что малейший намёк на её пение сердил и выводил её из себя. Ей чудилось, что над ней насмехаются! Вся её блистательная музыкальная карьера и всё, что было с этим связано, совершенно выпало из её памяти.
Она беспокоилась, что причиняет Билли неудобства, заняв его жилище, и просила перевезти её на другую квартиру. Друзья обещали назавтра же снять комнаты для неё и Марты. Они осторожно рассказали ей во всех подробностях о Свенгали и Джеко; она очень огорчилась, но особого горя, вопреки их опасениям, этот рассказ ей не причинил. Больше всего её беспокоила мысль о Джеко, и она тревожно расспрашивала о том, какая кара может ему грозить.
На следующий день она и Марта переехали в снятую для них квартиру на Шарлотт-стрит, где им обеспечили максимальный комфорт.
Вскоре её навестил сэр Оливер вместе с доктором Джеком Толбойсом и лечащим её врачом мистером Сорном.
Сэр Оливер отнёсся к Трильби с величайшим вниманием, ибо был близким другом Маленького Билли, а кроме того, она сама его очень интересовала. Он был ею всецело очарован. Он стал приезжать трижды в неделю, но так и не смог точно определить её недуг, хотя и высказывал предположение, что она больна весьма серьёзно. Несмотря на все прописанные им лекарства, её физическая слабость и утомление быстро прогрессировали. Причину этого явления невозможно было отгадать, вряд ли оно объяснялось её душевной болезнью. Она ежедневно теряла в весе, казалось – она чахнет и угасает от общего физического истощения.
Два или три раза сэр Оливер выезжал с ней и с Мартой на прогулку. Однажды, когда они ехали по Шарлотт-стрит, Трильби увидела лавку с французскими ставнями на окнах; сквозь стекло она разглядела нескольких женщин в белых наколках, гладивших бельё. Это была французская прачечная. При виде неё Трильби так разволновалась и заинтересовалась, что настояла на том, что выйдет из экипажа и посетит её.
– Мне очень хотелось бы поговорить с вашей хозяйкой, если только это её не обеспокоит, – сказала Трильби, войдя в прачечную.
Хозяйка, добродушная парижанка, весьма удивилась, когда леди в роскошных соболях, по-видимому сама француженка, явно какая-то важная и богатая дама, робко и даже униженно стала просить у неё работы, причём в разговоре проявила прекрасное знание ремесла прачки (и к тому же парижского уличного жаргона). Марта поймала недоумевающий взгляд хозяйки прачечной и ответила многозначительным жестом. Сэр Оливер кивком головы подтвердил ответ Марты. Славную женщину позабавила причуда великосветской барыни, и она пообещала ей работу с избытком, как только мадам пожелает к ней приступить.
Работу! Бедная Трильби еле смогла дойти до экипажа – это была её последняя прогулка.
Но это маленькое происшествие подняло её настроение и вселило в неё надежды, так как, не получив до сих пор ответа от Анжель Буасс (которая в это время находилась в Марселе), Трильби с грустью думала, каким мрачным и одиноким покажется ей Латинский квартал без Жанно, без Анжель, без трёх англичан с площади св. Анатоля, покровителя искусств.
Ей не разрешали принимать посторонних лиц: много незнакомых людей наведывались на её квартиру и интересовались её здоровьем. Доктор категорически запретил ей видеться с ними. Всякое напоминание о музыке или пении раздражало её свыше всякой меры. Она часто говорила Марте на ломаном немецком языке:
– Скажи им, Марта, они говорят глупости! Они принимают меня за какую-то другую женщину, эти безумцы! Они просто издеваются надо мной!
Эти слова всегда приводили Марту в великое смущение, почти в ужас.
Часть восьмая
Жизнь – суета!
Полна забот,
Любовь, вражда —
всему черёд!
Жизнь коротка!
Умчится прочь,
И на века
Настанет ночь…[32]
Свенгали умер от разрыва сердца. Рана, нанесённая ему рукой Джеко, очевидно не имела (если можно верить выводам следствия) решающего влияния на его болезнь сердца и не ускорила его кончины.
Но Джеко привлекли к суду в Олд Бейли и приговорили к каторжным работам на шесть месяцев (приговор этот, если мне не изменяет память, вызвал много толков). Таффи вторично виделся с ним, но никаких результатов это свидание опять не принесло. На все вопросы, касающиеся его отношений с четой Свенгали и их отношений между собой, Джеко отвечал упорным молчанием.
Когда ему сказали, как безнадёжно больна и душевно надломлена мадам Свенгали, он заплакал и сказал: «Ах, бедняжка, бедняжка!.. Я так её любил! Подобных ей нет на белом свете, боже милостивый! Она райский ангел!»
И больше ничего нельзя было от него добиться.
После смерти Свенгали пришлось потратить некоторое время на приведение в порядок его дел. Никакого завещания он не оставил. Из Германии приехала его старая мать и двое из сестёр, но никакой жены не оказалось. Сварливая супруга с тремя детьми, так же как и кондитерская лавка в Эльберфильде, были плодом его игривого воображения…
Он оставил три тысячи фунтов, из которых каждое пенни – так же как и несравненно более крупные суммы, им истраченные, – были заработаны «Ла Свенгали», но Трильби не досталось ни гроша – ничего, кроме одежды и драгоценностей, которые ей дарил Свенгали. Нужно отдать ему справедливость, он был достаточно щедр по отношению к ней. Кроме того, у неё было множество других дорогих подарков от императоров, королей и разных великих людей мира сего. Трильби была убеждена, что всё это принадлежит Марте. Марта вела себя прекрасно; по-видимому, она душой и телом была преданна Трильби, питая к ней нечто вроде рабского обожания, как убогая старая мать к своему блестящему, прелестному, но умирающему ребёнку.
Вскоре всем стало ясно, что как бы ни называлась болезнь Трильби – дни её сочтены.
Она настолько ослабела, что уже не могла выходить на воздух и проводила дни с Мартой, сидя в большой гостиной своей квартиры, где с радостью (это была её единственная радость) принимала каждый день своих старых друзей и, как в былые дни, угощала их кофе и папиросами. Друзья с щемящей тоской наблюдали за быстрым приближением конца.
День ото дня она казалась им всё прекраснее, несмотря на растущую бледность и худобу; кожа её была такой атласной, матовой и нежной, овал лица таким очаровательным!
В их присутствии глаза её зажигались прежним смешливым огоньком, а выражение лица становилось задумчивым и ласковым, несмотря на шутливый тон; она так жадно хотела жить, была так горячо привязана к ним… Они знали – воспоминание о ней никогда не изгладится в их памяти и останется самым дорогим и мучительным воспоминанием в жизни.
Её бессильные жесты напоминали им о прежней цветущей, красивой девушке, которую они знали всего лишь несколько лет тому назад, вызывая нестерпимую жалость к ней и чистую, братскую любовь; а неповторимое звучание голоса, все его нюансы, переливы, модуляции, когда она болтала и смеялась, чаровали их, как, бывало, чаровал их «Орешник» Шумана, когда она пела эту песню в Цирке Башибузуков.
Иногда её навещали Лорример, Антони и Грек. Это богемное трио образовало нечто вроде весёлого придворного кружка Трильби. Лорример, Антони, Лэрд и Билли делали мелом и карандашом прелестные наброски её головы, теперь столь знаменитые, так чудесно передающие её красоту и столь непохожие друг на друга. Трильби в изображении четырёх совершенно различных талантов.
Эти часы были, возможно, самыми счастливыми в жизни бедной Трильби; окружённая дорогими её сердцу людьми, с которыми её объединял общий язык и воспоминания о прошлом, о невозвратных днях в Париже, – когда она не задумывалась о будущем…
Но ночью – после полуночи – она порой просыпалась, как от внезапного толчка; чудесные сновидения, полные нежных и благостных воспоминаний, покидали её, она неожиданно постигала всю глубину своего несчастья и чувствовала ледяную руку той, что вскоре должна прийти за ней; в эти минуты она остро ощущала горечь близкой смерти, ей хотелось вскочить, метаться из угла в угол, кричать и ломать руки в мучительном предчувствии последнего расставания.
Но, опасаясь разбудить старую усталую Марту, храпевшую возле неё, Трильби продолжала лежать безмолвно и неподвижно, как бедная, беззащитная, испуганная мышка, попавшая в мышеловку.
А спустя час или два горечь, страхи, страдания проходили. Стойкость духа, покорность судьбе возвращались к ней как бальзам, как благословенный покой! Она снова обретала мужество и бесстрашие.
Она засыпала блаженным сном и спала до тех пор, пока добрая Марта не будила её материнским поцелуем, с чашкой душистого кофе в руках; и Трильби, несмотря на свою слабость и сознание приговоренности, с радостью приветствовала наступающее утро. Жизнь, дарующая ей отсрочку ещё на один день, казалась ей прекрасной.
В один из таких дней её глубоко растрогало посещение миссис Багот, которая, подчиняясь настойчивому желанию сына, проделала путь из Девоншира, чтобы проведать её.
Когда изящная маленькая леди, бледная и трепещущая, вошла в комнату, Трильби поднялась с кресла, чтобы её приветствовать. С робкой застенчивостью, испуганно улыбаясь, она протянула ей руку. Обе они не могли вымолвить ни слова. Миссис Багот как вкопанная стояла у дверей, пристально глядя (сердечная мука отражалась у неё в глазах) на столь ужасно изменившуюся Трильби – на девушку, чар которой она когда-то так боялась!
Трильби, казалось, потеряла способность двигаться; с мертвенно-бледным лицом она воскликнула:
– Боюсь, я не сдержала данного вам обещания! Но всё так неожиданно обернулось! Во всяком случае, теперь у вас нет оснований опасаться меня.