При первых звуках её голоса миссис Багот, непосредственная, порывистая и импульсивная, как и её сын, бросилась к Трильби, повторяя:
– О моя бедная девочка, бедная моя девочка!
Рыдая, она обнимала, ласкала и целовала Трильби, усадила её в кресло, сжимая в объятьях, как давно потерянное и вновь обретённое дитя.
– Я люблю вас теперь так же, как некогда восхищалась вами, прошу вас, верьте мне.
– О, как вы добры! – сказала Трильби, и глаза её наполнились слезами. – Я вовсе не интриганка и совсем не опасна, как вы думали. Я всегда хорошо понимала, что я неподходящая жена для вашего сына, и без конца ему об этом твердила. С моей стороны было большой глупостью в конце концов согласиться на брак с ним. Уверяю вас, я чувствовала себя после этого ужасно скверно. Просто я ничего не могла поделать с собой – я так его любила!
– Не говорите об этом! Не надо! Вы не сделали ничего предосудительного – я давно поняла это; меня замучили угрызения совести! Я думала о вас день и ночь! Простите бедной, ревнивой матери! Разве может кто-нибудь, будь то мужчина или женщина, узнав вас, не полюбить вас?! Простите меня!
– О миссис Багот, мне ли вас прощать! Это просто смешно! Но вы-то ведь простили меня, а это главное, в чём я теперь нуждаюсь. Я очень любила вашего сына, так сильно, как только можно любить. Я и теперь люблю его, но уже совсем по-иному, понимаете, мне кажется, так, как любите его вы! Я никогда не встречала ему подобного – никогда и нигде! Вы, наверное, очень гордитесь им; да и какая мать не гордилась бы таким сыном? На свете нет женщины, достойной его. Я была бы счастлива ухаживать за ним, быть смиренной ему служанкой! Я всегда ему это говорила, но он и слушать об этом не хотел – он слишком великодушный человек! Интересы других всегда были для него превыше собственных. Вот увидите, он будет так богат и знаменит! Я часто слышала, как ему это предсказывали, и всегда радовалась. Поверьте, мысль об этом делает меня гораздо счастливее, чем если бы слава и богатство достались на мою долю!
Такие речи из уст Лa Свенгали, из уст женщины, чья ослепительная слава, так быстро позабытая ею самой, до сих пор ещё волновала всю Европу! Её смертельную болезнь и приближающуюся кончину оплакивали и обсуждали во всех столицах цивилизованного мира. Печальные сообщения появлялись одно за другим и носили характер официальных бюллетеней. Поистине, как будто дело касалось коронованной особы!
Миссис Багот, знавшая, конечно, о странной форме, которую приняла душевная болезнь Трильби, ничем не выдала обуревавших её мыслей, внимая, как эта дивная богиня песни, эта несчастная, безумная королева соловьёв, бескорыстно радуется успехам её сына.
Бедная миссис Багот только что перед этим зашла к Билли на Фицрой-сквер. Там она застала одного лишь Таффи; он сидел за столиком в углу мастерской и добросовестно отвечал на бесчисленные письма и телеграммы со всех концов Европы. Добрый Таффи взял на себя обязанности секретаря Трильби и вёл всю её переписку и дела, о чём она, разумеется, не знала. Эти добровольно взятые им на себя обязанности были нелегки (хотя они ему и нравились). Не считая многочисленных посетителей, которых ему приходилось принимать, давая им интервью, к нему поступали запросы и соболезнования с выражением симпатии почти от всех коронованных особ Европы, сообщавшихся с ним через своих министров. Кроме того, в приходящей почте были письма от безвестных неудачников-музыкантов, бьющихся из-за куска хлеба и просящих помощи у своего удачливого собрата; письма с выражениями сочувствия от знаменитостей и великих мира сего; бескорыстные предложения услуг; предложения заинтересованных лиц о контрактах на концерты по выздоровлении Трильби; обращения известных импресарио с просьбой об интервью, для получения которого они готовы покрыть любое расстояние, и т. д. и т. п. Этих писем на английском, французском, немецком, итальянском языках было бесчисленное множество. Приходили письма и на совершенно непонятных ему языках (многие из них так и остались без ответа). Таффи испытал почти злорадное удовольствие, объясняя всё это миссис Багот.
Шум подъезжавших карет к дому, где жил Билли, не прекращался так же, как и стук дверного молотка: лорд и леди Пальмерстон прислали узнать, лорд верховный судья прислал узнать, епископ Вестминстерского собора, маркиза Вестминстерская – каждый присылал узнать или приходил осведомиться сам, не наступило ли улучшения в болезни мадам Свенгали.
Всё это, конечно, мелочи, но миссис Багот была ничем не примечательной женщиной из небольшого городка в Девоншире, её сердце и ум были заняты лишь успехами и делами её сына. Впервые она обнаружила, что слава Билли не столь велика, чтобы заполнить собой весь мир. И едва ли следует строго судить её за то, что столь явно воздаваемые почести всемирно известной диве подавляли её и даже внушали ей какой-то священный трепет.
Мадам Свенгали! Как! Та самая красивая девушка, которую она так живо помнила, когда-то одним движением сбросив её со счетов; та самая девушка, которая по первому её слову отказалась от её сына и ушла и которую в течение многих лет она проклинала в глубине сердца, – за что?
Бедная миссис Багот терзалась и мучилась, чувствуя, что повержена во прах, и забывала, что в конце концов она ведь оказалась права: «Великая Трильби», конечно, была неподходящей партией для её сына!
Она смиренно отправилась навестить Трильби, и вдруг это бедное, трогательное, безумное существо ещё смиреннее, чем она сама, просит у неё прощения – за что?
Бедная, трогательная, безумная девушка начисто забыла, что является величайшей певицей в мире, величайшей артисткой из всех, когда-либо существовавших, но со стыдом и раскаянием помнила, что когда-то посмела уступить (после бесконечных требований и столь же бесконечных отказов, просто по сердечному влечению) страстным настояниям скромного, никому не известного студента-художника, обыкновенного юноши, столь же бедного, как она сама! У него не было ломаного гроша за душой, он был тогда ничем – но он был сыном миссис Багот!
Все представления о классовых различиях улетучились из головы бедной матери Билли, по мере того как она размышляла и вспоминала об этом!
Кроме того, страдальческая красота Трильби, такая трогательная и подкупающая; её быстрое угасание, несказанное очарование её взгляда, голоса, движений, присущее только ей одной и во много крат возросшее за время её необъяснимой душевной болезни; её детское простодушие и кристальное самоотречение так восхищали и пленяли миссис Багот, обладавшую, как и её сын, обострённой восприимчивостью и впечатлительностью, что вскоре её единственным чувством к бедной увядающей лилии – такой представлялась в её воображении Трильби – стало чувство обожания. Она совершенно забыла (или хотела забыть), на какой весьма сомнительной почве взросла эта лилия, через какие прошла испытания и благодаря какому падению и превратностям судьбы стала такой стройной, белой, хрупкой!
О, удивительная и непреодолимая сила слабости, грации и красоты, ласковости, простого и искреннего обхождения! Не говоря уже о всемирной славе.
Миссис Багот была мелкой, ограниченной английской сельской матроной, истой представительницей верхних слоёв буржуазии, с головы до ног проникнутая провинциальными отсталыми взглядами на жизнь и преисполненная глубокого почтения к «респектабельности», в сущности обывательница и мещанка. В ней было сильно развито чувство собственности, хотя она и обладала природным артистическим чутьём. В продолжение многих лет она несправедливо считала Трильби губительной и распутной сиреной, безнравственной, опаснейшей дщерью дьявола, страшным врагом своего домашнего очага. И вот теперь она, как и все прочие, в том числе разные бесприютные, бродяги и грешники, – у ног Трильби… у ног «прачки, натурщицы и бог знает кого!» – она, которая даже не слышала, как поёт Трильби! Поистине это являло собой забавное зрелище!
Миссис Багот не вернулась в Девоншир. Она осталась у сына, в его квартире на Фицрой-сквере, и проводила бо́льшую часть времени у Трильби, делая всё, чтобы хоть немного отвлечь её и развеселить, а также обратить её мысли к Богу и тем скрасить её кончину.
У Трильби была особенная манера говорить «благодарю», – при этом она так смотрела на вас, что у каждого появлялось желание сделать для неё всё что угодно, только бы ещё раз увидеть этот взгляд и услышать её благодарность. Она сохранила свою прежнюю своеобразную, забавную манеру говорить о разных разностях и могла многое порассказать о своих странствованиях, несмотря на то что в памяти её были необъяснимые провалы, которые, если бы они были заполнены, представляли бы собой захватывающий интерес!
Трильби никогда не уставала ни говорить, ни слушать о Билли; тема эта также никогда не утомляла миссис Багот – они без конца разговаривали о нём.
Затем следовали воспоминания детства. Однажды в одном из ящиков комода миссис Багот нашла выцветший дагерротип, изображавший женщину с таким нежным, прелестным лицом и кротким взглядом, что у миссис Багот занялось дыхание. Это была мать Трильби.
– Кто и кем была ваша мать, Трильби?
– Ах, бедная мама… – сказала Трильби, долго не отрывая взгляда от портрета. – О, она была гораздо красивее в жизни! Моя мать была rогда-то служанкой в баре «Горцы Шотландии», на улице Рыбачий Рай, в Париже, – это такое место, где мужчины обычно стоя пьют и курят. Ей не повезло, не правда ли?
Мой отец горячо любил её, хотя, конечно, она была ему неподходящей парой. Они поженились в посольстве на улице Сен-Оноре.
Родители моей матери были не венчаны. Мать её была дочерью лодочника из местечка Лох-Несс, около Друмyадрохита, но отцом её был достопочтенный полковник Десмонд, связанный родственными узами со многими знатными фамилиями Англии и Ирландии. Он плохо обращался с бабушкой и с бедной моей мамой – со своей собственной дочкой! Он выгнал их! Не очень-то достопочтенно с его стороны, не так ли? Вот всё, что я о нём знаю.