Марта задрожала, взглянув на фотографию, и передала её Трильби, которая вскрикнула от удивления: никогда раньше она её не видала. У Трильби не было ни одной фотографии Свенгали.
Ни объяснительной записки, ни какого-либо письма при посылке не оказалось. Этот неожиданный подарок, судя по почтовым знакам на ящике, пересёк всю Европу, чтобы добраться до Лондона. По-видимому, он прибыл из какой-то отдалённой провинции Восточной России – прямо с таинственного Востока! С рокового Востока – родины и колыбели буйного ветра, несущего с собой вихри перемен!
Трильби, положив фотографию на колени, как на аналой, долго лежала молча, глядя на неё, и время от времени вполголоса говорила: «Мне кажется, он был очень красив», или: «Эта форма ему очень к лицу. Почему он надел её, хотела б я знать!»
Остальные продолжали разговаривать между собой. Миссис Багот готовила кофе. Вскоре она подошла с чашкой кофе к Трильби и увидела, что та всё ещё упорно и сосредоточенно смотрит на портрет, причём её широко раскрытые глаза как-то странно блестят.
– Трильби, Трильби, вот кофе! Что с вами, Трильби?
Трильби не отвечала и, пристально глядя на фотографию Свенгали, тихо улыбалась.
Все поднялись со своих мест и, охваченные тревогой, окружили её. Марта, казалось, была вне себя от ужаса, она пыталась вырвать фотографию из рук Трильби, но ей не дали этого сделать; никто не знал, к каким последствиям это может привести.
Таффи позвонил, вызвал слугу и послал его немедленно за доктором Сорном, жившим вблизи Фицрой-сквера.
Вдруг Трильби заговорила совсем тихо по-французски:
– Ещё раз? Хорошо! Пожалуйста! Почти беззвучно, да? А в середине углублять тон. И не очень быстро в самом начале! Отбивайте чётко такт, Свенгали, чтобы я могла ясно видеть, ведь уже ночь! Вот так! Ну, Джеко – дайте мне тон!
Затем она улыбнулась и стала как бы мягко отбивать такт, слегка покачивая головой из стороны в сторону и не отрывая взгляда от портрета Свенгали. Вдруг она запела «Impromptu» Шопена в ля минор!
Казалось, она почти не дышит и звуки льются сами собой, без слов, как вокализ. Будто для такого тихого пения ей вовсе и не нужно дыхания, хотя его было достаточно для того, чтобы голос её заполнил всю комнату, весь дом, – затопил её маленькую аудиторию дивным святым очарованием!
Она в совершенстве владела своим искусством, это было ясно! И какая великолепная школа была у неё! Всё, что для любого другого человека было немыслимым, невозможным, – казалось, было для неё столь же естественным и обычным, как открыть или закрыть глаза.
Охваченные восторгом, изумлением, тревогой, они буквально окаменели, все, кроме Марты. С криком: «Боже мой! Всё опять вернулось! Всё опять вернулось!» – она выбежала из комнаты.
Трильби пела «Impromptu» Шопена совершенно так же, как когда-то в Цирке Башибузуков, только теперь пение её звучало неизмеримо сладостнее, ибо она давала меньше звука, вернее давала самую квинтэссенцию своего голоса, высокий дух его; казалось, поёт её душа…
Вне всякого сомнения, четверо стоявших вокруг ложа этой волшебницы слушали не только самое божественно прекрасное пение на земле, но были свидетелями поразительного вокального совершенства, какого может достичь человеческое горло.
Её пение, как всегда, производило потрясающее впечатление. Слёзы струились по щекам миссис Багот и Маленького Билли. Слёзы восторга стояли в глазах Лэрда и Таффи.
После адажио она перешла к более быстрому темпу, и голос её зазвучал громче и звонче, с какой-то неземной мелодичностью; чем больше нарастал темп вокализа, приближаясь к концу, тем полнее становился звук, и вдруг начал угасать, таять в сладостном вздохе; но последний взлёт – хроматическая гамма на нежнейшем пианиссимо до верхнего ми, – последняя прощальная ласка… (Это финальная нота не существует в партитуре и была введена самим Свенгали.)
Окончив петь, Трильби проговорила: «На этот раз именно так, как надо, не правда ли, Свенгали? А! Ну, тем лучше! Мне повезло! А теперь, мой друг, спокойной ночи – я так устала!»
Голова её упала на подушку, будто она мгновенно уснула глубоким сном.
Миссис Багот осторожно высвободила у неё из рук портрет. Маленький Билли встал на колени возле Трильби, взял её руку, стал искать пульс и не нашёл его.
Он закричал: «Трильби! Трильби!» – и приложил ухо к её устам, чтобы услышать дыхание. Еле слышно, но она ещё дышала.
Вдруг она сложила руки, из груди её вырвался слабый вздох, и она сказала угасающим голосом: «Свенгали… Свенгали… Свенгали…»
Поражённые ужасом, они молча стояли вокруг неё.
Пришёл доктор; он приложил руку к груди Трильби, прислушался к её дыханию, приподнял веки и поглядел ей в глаза. Затем дрожащим от волнения голосом он сказал:
– Испытания и горести мадам Свенгали кончились!
– О боже милостивый! Она умерла! – вскричала миссис Багот.
– Да, миссис Багот. Она умерла вот уже несколько минут – возможно, четверть часа тому назад.
Двадцать лет спустя
Портос-Атос, он же Таффи Уинн, сидит напротив своей жены за маленьким столиком – они завтракают во дворе огромного караван-сарая на бульваре Капуцинов в Париже, где более двадцати лет назад он сидел за завтраком вместе с Лэрдом и Маленьким Билли, – в том самом отеле, где когда-то он дал пощёчину Свенгали.
Место это мало изменилось: то же космополитическое общество, только, возможно, прибавилось американцев. Всё так же прибывают и отбывают посетители в колясках, каретах, кебах, омнибусах, и, красуясь на мраморных ступенях, стоит другой высокий и красивый старик, подобно прежнему в бархатном чёрном камзоле и коротких штанах, в шёлковых чулках, как во время оно, и, возможно, с той же самой позолоченной цепью на шее. Откуда они, эти вышколенные великолепные французские старики мажордомы? Очевидно, из Германии, родины всех настоящих опытных официантов.
Стояла такая же прекрасная погода, как и много лет назад. Во дворе Гранд-отеля всегда хорошая погода. Как сказал бы Лэрд, здесь они умеют делать эти вещи лучше, чем где бы то ни было.
Таффи отпустил себе бороду, в ней уже серебрятся седые нити. Его красивые голубые глаза потеряли прежний воинственный блеск, стали кроткими, добродушными, в них появилось выражение иронического терпения. Весь он стал как-то крупнее; теперь он действительно очень велик во всех трёх измерениях, но пропорционален, как прежде, и его движения и позы отмечены изяществом, присущим атлету. Костюм сидит на нём всё так же элегантно, хотя и вовсе не нов, носит следы аккуратного обращения, постоянной чистки и даже намёков на еле различимую починку и тут и там.
Каким великолепным стариком выглядел бы Таффи в преклонном возрасте на этих ступенях, если бы вдруг в Гранд-отеле наступил кризис и ощутился недостаток в мажордомах! Но шутки в сторону – он выглядит как человек, на которого можно всецело положиться в большом и малом, чьё слово надёжно, как вексель – и даже больше того, чей взгляд надёжен, как его слово, а кивок головы – как взгляд; и это так в действительности!
Самые закоренелые скептики, не верящие в великое старое слово «джентльмен» и в добродетели, связанные с этим определением, при взгляде на Таффи, даже не будучи с ним знакомы, принуждены были бы согласиться, что он представляет собой законченный, классический тип «джентльмена» как внутренне, так и внешне, сверху донизу – с макушки головы (начинающей, кажется, лысеть) до подошвы ноги (никоим образом не миниатюрной, – у него воистину ноги Геркулеса!).
И действительно, слово «джентльмен» – первое, что приходит на ум при взгляде на Таффи – и последнее… Возможно, это означает, что он чуточку скучноват. Но не может же человек обладать всеми качествами на свете!
Портос был скучноват – так же, как Атос и как, по-моему, его сын, виконт де Бражелон: яблоко от яблони недалеко падает! Таким же был Уильфред Айвенго и Эдгар лорд Рэвенсвуд, и, будем говорить прямо, бессмертной памяти полковник Ньюком!
А всё же кто не восхищается ими – кто не хотел бы походить на них как в дурном, так и в хорошем!
Жена Таффи во многом отличается от мужа, но, к счастью для обоих, во многом всё-таки похожа на него. Это маленькая женщина, очень стройная, очень смуглая, с чёрными вьющимися волосами и крошечными ножками и ручками. Весьма грациозная, красивая и живая, она никоим образом не скучновата, наоборот – очень восприимчива и чутка, чрезвычайно интересуется всем происходящим, всегда имеет про запас острое словцо, но иногда держит его про себя.
Она безусловно принадлежит к редкому, вечно благословенному и самому милому типу чародеек. Она давным-давно влюбилась в могучего Таффи, более четверти века назад, ещё на площади св. Анатоля, покровителя искусств, где он, она и её мать дежурили у изголовья больного Билли, но долго молчала о своей любви.
Всё сбывается в своё время для того, кто умеет ждать! Это замечательная пословица, которая порой оборачивается правдой. Бланш Багот считает, что так оно и случилось!
В одну ужасную ночь, которой ему не забыть, Таффи, очень уставший за день, начал засыпать в своей постели на Джермин-стрит; печаль изнуряет человека сильнее, чем что-либо другое, и погружает его в глубокий сон.
В этот день он провожал Трильби к её последнему прибежищу – на кладбище Кензал-Грин. За гробом вместе с ним шли все её друзья: Маленький Билли, миссис Багот, Лэрд, Антони, Грек и Дюрьен, специально для этого прибывший из Парижа. Помимо них, было ещё много знаменитостей, знати и другого народа, англичан и иностранцев. Великолепная и весьма внушительная похоронная процессия, как отмечалось во всех отечественных и заграничных газетах; достойная церемония завершила короткую, но блистательную карьеру величайшей артистки – чаровницы наших дней.
Его разбудил оглушительный звонок – кто-то беспрестанно дёргал за звонок в входной двери, будто в доме пожар; затем в темноте послышалось торопливое карабканье по лестнице, шарканье ног, спотыкавшихся о ступени, рук, цеплявшихся за перила, и в комнату ворвался Билли с криком: