Миссис Таффи – весьма слабый знаток французского языка, ведь его нужно прекрасно знать, чтобы понимать всю соль тонкой игры мадам Кантариди и её партнёров!
Но у актрисы такой комичный вид и голос, такие забавные и эксцентричные манеры, что как только оригинальная старушка появляется на сцене, миссис Таффи от души хохочет. Она смеётся так заразительно, что сидящий рядом парижский буржуа наклоняется к своей жене и шепчет ей на ухо: «Погляди на эту хорошенькую англичаночку, её, во всяком случае, не назовёшь ханжой! А толстый бык с голубыми глазами навыкат, конечно, её муж; он не очень-то веселится, как видно!»
И в самом деле, добрый Таффи (превосходно знающий французский язык) чрезвычайно шокирован всем происходящим; он очень сердит на Додора, который рекомендовал им посмотреть этот скандальный фарс, и намерен по окончании первого действия в антракте тихо и незаметно увести свою жену.
Пока что он сидит терпеливо и покорно, он слишком возмущён, чтобы смеяться, даже когда действительно смешно (хотя многое в пьесе вульгарно, не будучи забавным). И вдруг он замечает маленького седого музыканта в оркестре, который играет соло на скрипке. Таффи кажется, что он знаком с этим музыкантом, мастерски сыгравшим свою партию, – громкие аплодисменты в такой же степени относятся к скрипачу, как и к мадам Кантариди, спевшей пошловато-комическую шансонетку под его аккомпанемент.
Скрипач поворачивает голову в профиль, и Таффи с удивлением узнаёт его.
После пятиминутного размышления Таффи вытаскивает из кармана записную книжку, отрывает листок и пишет (строго придерживаясь грамматических правил французского языка): «Дорогой Джеко, вы, надеюсь, не забыли Таффи Уинна, а также Маленького Билли и его сестру, ныне миссис Уинн. Завтра мы покидаем Париж. Очень хотели бы повидаться с вами. Не хотите ли, после представления, поужинать с нами в кафе „Англэ“? Если да, обернитесь в партер и кивните мне, я буду в восторге. Преданный вам Таффи Уинн».
Он складывает листок и передаёт его служителю для «первой скрипки», у которого седые волосы.
Вскоре он видит, как Джеко, получив записку, читает её и на мгновение задумывается. Затем он поднимает голову, оглядывая зал; Таффи машет платком и встречается взглядом с «первой скрипкой». Джеко утвердительно кивает.
После первого действия мистер и миссис Уинн покидают театр; мистер объясняет причину, – и миссис с готовностью соглашается, так как она сама начала ощущать какую-то странную неловкость, не понимая до конца, что же скабрезного в пьесе и сценическом поведении этой весёлой мадам Кантариди.
Они отправились в кафе «Англэ», договорились о небольшом уютном кабинете на антресолях с видом на бульвар и заказали на ужин разнообразнейшее меню: рагу из жареной дичи, куропатку в мадере, салат из омаров под майонезом и ещё два-три не менее изысканных блюда, а также самый лучший шамбертен. Во время их каникул Таффи всегда сам заказывает блюда, не считаясь с расходами! Ведь Портос был очень гостеприимен, любил хорошо и обильно покушать, а Атос питал горячую любовь к хорошему вину!
Затем они вышли на улицу, сели за круглый столик в кафе «де ла Пэ» на бульваре около Гранд-опера, где всегда бывает очень оживлённо, и занялись наблюдением за парижскими нравами, предвкушая вкусный ужин.
В половине двенадцатого появился Джеко – весьма скромный и застенчивый. Он сгорбился, очень постарел и выглядел лет на десять старше своего возраста, словно, испытав на себе все превратности судьбы, он уже пришёл к заключению, что жизнь всего только безнадёжно долгая и скучная борьба за существование.
Джеко поцеловал руку миссис Уинн и, казалось, собирался проделать то же самое с рукой Таффи; он был до слёз растроган встречей с ними и их приглашением отужинать вместе. У него были мягкие, ласковые манеры, а в глазах выражение собачьей преданности, чем он сразу располагал к себе. Джеко остался бесхитростным, сердечным и трогательно простым человеком, каким был раньше.
Поначалу он не притронулся к еде, настолько он был взволнован, но убедительный пример Таффи и чуткая, непринуждённая сердечность миссис Таффи (а также пара стаканов шамбертена) вскоре успокоили его и разбудили его дремлющий аппетит, весьма большой у бедного малого!
Ему подробно рассказали о смерти Маленького Билли; он был глубоко тронут, узнав о том, что было её причиной, а затем разговор перешёл на Трильби.
Джеко вытащил из жилетного кармана золотые часы, благоговейно поцеловал их и воскликнул:
– О, каким райским ангелом она была! Это я вам говорю, я прожил с ними пять лет! Как она была добра! Боже милостивый! Святая Мария! Она постоянно возилась со мной! «Бедный Джеко, вас замучила зубная боль, как это меня беспокоит!», «Какой вы усталый и бледный, Джеко, вы меня расстраиваете! Не дать ли вам лекарство?» Или: «Джеко, я знаю, вы любите артишоки а-ля бригуль, они напоминают вам о Париже – вы как-то сказали об этом; так вот я узнала, где их можно найти, и приготовлю вам их а-ля бригуль сегодня к обеду и завтра, и буду кормить вас ими всю неделю!..» И она так и сделала!
Ах, добрая душа! Разве я не мог бы обойтись без этих артишоков а-ля бригуль?..
Такой она была всегда и во всём! Она была так неизменно внимательна к Свенгали и к Марте! А ведь она никогда не была здорова, никогда! Она постоянно болела!
И это она всех нас содержала – частенько в царской роскоши и довольстве!
– А какая артистка! – сказал Таффи.
– О да! Но всё это было делом рук Свенгали. Вы знаете, Свенгали был величайшим артистом, которого я когда-либо встречал! Да, сударь мой, Свенгали был демоном, волшебником! Порой он казался мне богом! Он подобрал меня на улице, где я играл за медные гроши, протянул мне руку помощи и стал моим единственным другом. Он научил меня всему, что я умею, – хоть сам он и не играл на моём инструменте!
А теперь, когда он умер, я разучился играть на скрипке. Всё эта английская тюрьма, она сломала и навсегда погубила меня! Ах, какой это был ад, чёрт побери! (Извините, сударыня!) Теперь я годен только на то, чтобы пиликать в «Муш д'Эспань», когда старая Кантариди поёт:
Мой муж глядит на нас!
Будь осторожен, я боюсь щекотки!
Вряд ли для аккомпанемента такой прекрасной и изысканной песни требуется соло на скрипке!
А ведь эту шансонетку напевает весь Париж! Париж, некогда сходивший с ума, когда Трильби пела «Орешник» Шумана в Цирке Башибузуков. Вы слышали её? Да? – Тут Джеко попытался засмеяться, как Свенгали, пронзительным коротким сардоническим смешком – что ему почти удалось, – смешком, исполненным горького презрения.
– Но как вы могли ударить его – ударить ножом?
– Ах, сударь, это накапливалось с давнего времени. Он заставлял Трильби слишком тяжело работать. Это убивало её – и, наконец, убило! В последнее время он стал относиться к ней очень несправедливо, бранил и обзывал ужасными словами. Однажды, в Лондоне, он ударил её дирижёрской палочкой по пальцам, и она упала с плачем на колени…
Сударь, я бросился бы спасать Трильби, даже если бы на меня мчался паровоз на самой большой скорости! В её защиту я бы, не задумываясь, пошёл против собственного отца, против императора Австрии, против самого папы римского! А ведь я верующий человек, добрый католик, сударь! За неё я пошёл бы на эшафот, а оттуда прямо к дьяволу.
Он набожно перекрестился.
– Но ведь Свенгали любил её? И горячо любил?
– О сударь, конечно, что касается этого – он любил её страстно! Но она не любила его так, как ему хотелось бы. Она любила Маленького Билли, сударь! Билли, брата сударыни. И я думаю, что в конце концов Свенгали совсем обезумел от ревности. Он очень изменился после гастролей в Париже. Возможно, в Париже ему припомнился Маленький Билли, да и сама Трильби тоже стала его чаще вспоминать!
– Но каким образом Свенгали удалось научить её так петь? Когда мы знали её, у неё было полное отсутствие музыкального слуха.
Джеко немного помолчал, и Таффи снова наполнил его стакан, предложил ему сигару и сам закурил.
– Видите ли, сударь. Да, у неё правда не было слуха, но у неё был изумительный, чудесный голос, подобного которому никогда нигде не было, и Свенгали понимал это. Он давно это понял. И Литольф тоже. Однажды Свенгали услышал, как Литольф сказал Мейерберу, что самый красивый женский голос в Европе принадлежит одной английской гризетке; она натурщица и позирует художникам и скульпторам в Латинском квартале, но, к сожалению, абсолютно лишена слуха и не может спеть ни одной верной ноты. Могу себе представить, как обрадовался Свенгали! Я вижу его перед собой, как живого! Ну, и вот мы оба стали её учить. Мы работали с ней три года: утром, днём и вечером, по шесть, восемь часов в день. У меня сердце разрывалось, когда я смотрел на неё! Мы отрабатывали её голос, звук за звуком, а этим звукам не было конца, и каждый был красивей предыдущего, – прекрасные, как переливы золотого бархата, как яркие цветы, жемчуга, брильянты, рубины, как капли росы и мёда, как персики, апельсины и лимоны! Если и этих сравнений недостаточно, могу ещё прибавить – как все ароматы и нектары райского сада! Свенгали играл на флажолете, я на скрипке; так, следуя за нами, училась она извлекать звук, а затем варьировать его. У неё был феноменальный талант, сударь! Она могла взять звук, задержать его и расцветить всеми цветами радуги – в зависимости от того, как смотрел на неё Свенгали. Она могла заставить вас смеяться и плакать, но плакали вы или смеялись – вы понимали, что слышите самый волнующий, самый прекрасный, самый сладостный звук, который вам когда-либо доводилось слышать, не считая всех остальных звуков её голоса! И каждый из них имел множество обертонов, как колокола на колокольне собора Парижской Богоматери! Она могла исполнить хроматическую гамму быстрее, мягче, гибче, чем Свенгали на клавишах, и более точно, чем любой рояль! А её трели – ах! Какой блеск, сударь! Изумительно! Она была величайшим контральто и одновременно величайшим сопрано, когда-либо услаждавшим мир! Певицы, подобной ей, не было никогда! И никогда не будет! А ведь она выступала всего лишь два года!