Он чувствовал себя нехорошо. Слишком много неудач за день. У него не получалось отвлечься от того, что случилось. Вообще-то он решил поехать в Хартфорд еще и поэтому – один, без шофера, без телохранителей, – чтобы по дороге отстраниться от дневных дел, чтобы быть в состоянии увидеть все взаимосвязи. Но все внутри бурлило. Плохой день.
Небо затягивали темные облака, что показалось ему очень созвучным его настроению. Сегодня вечером пойдет дождь, может быть, даже будет гроза. На темных тучах лежала жуткая фиолетовая тень.
И по-прежнему пробка, даже здесь, за городом, после того, как Лондон, к счастью, остался позади. Он сжал руль своего «ягуара»; автомобиль продвигался вперед за автомобилем так медленно, словно в китайской пытке водой. А там, впереди, похоже, решили устроить ремонтные работы, причем довольно продолжительные, да еще в пятницу вечером, когда люди возвращаются домой. «Одни идиоты», – раздраженно подумал он.
Перед местом проведения ремонтных работ проезжая часть сократилась с двух полос до одной. Маккейн наблюдал, как автомобили, словно зубцы застежки-молнии, вливаются в одну полосу, пропустил дребезжащий «фольксваген» с дряхлой бабулькой за рулем и как раз собирался последовать за ней, когда слева вылетел грязно-коричневый автомобиль и втиснулся в полосу, не обращая внимания на Маккейна. Сердито взглянув на него, он увидел за рулем светловолосого широкоплечего обезьяноподобного человека, который с ликованием вытаращился на него своими небесно-голубыми глазами и, похоже, испытывал буквально звериную радость из-за того, что обогнал «ягуар». Рядом с ним сидела какая-то баба, одетая словно потаскуха, и бездумно улыбалась.
Маккейн в недоумении смотрел им вслед. И пока они медленно продвигались мимо участка ремонтных работ, – где, кстати, возились целых два усталых недовольных рабочих, – женщина несколько раз оглянулась на него, злорадно усмехаясь и, очевидно, восхищаясь героическим поступком своего спутника. Они говорили о нем. Смеялись. Чувствовали свое превосходство. Маккейн почувствовал, что его вот-вот стошнит. Но у того парня вместо мозга были мускулы, и, вне всякого сомнения, не стоило хватать его, вытаскивать из машины и пытаться удавить или что-то в этом роде.
На протяжении бесконечных минут он полз за ними, размышляя над вопросом, почему, черт возьми, он вообще пыжится, пытаясь спасти человечество. Человечество? Разве большинство не такие же глупцы, как те двое, что едут впереди? Глупый, бессмысленный скот, а он тратит на них все свое время. Эволюция – или слепая случайность – породила немного людей, ради которых стоило стараться, но остальное, похоже, просто отбросы.
Может быть, мрачно подумал Маккейн, вымирание человечества не просто неизбежно – для него настало самое время?
37
За полчаса до прибытия в Лейпциг поезд остановился в небольшом городке Наумбург-на-Зале, и, повинуясь внезапному импульсу, Джон с Урсулой вышли и оставшуюся часть пути решили проделать на такси.
Таксист обрадовался неожиданной роскошной дальней поездке, а когда Урсула стала договариваться с ним о том, где он должен ссадить их, Джон только и сказал:
– Главное, не на вокзале. – Он не мог избавиться от ощущения, что Марко и остальные уже будут ждать его там.
Они вышли в центре города, на большой площади с большим фонтаном и красивыми фасадами домов. Джон заплатил таксисту, который поблагодарил его на ломаном английском языке и, приветливо помахав рукой, уехал прочь, затем присоединился к Урсуле, которая ждала неподалеку: сумка стояла у нее под ногами, а руки были спрятаны глубоко в карманах куртки. Она становилась все более молчаливой и замкнутой по мере приближения к Лейпцигу, словно их ждало что-то ужасное.
– Ну? – спросил он.
– Мы на месте, – произнесла она и обвела взглядом окрестности, словно желая убедиться, что все осталось таким, как она помнила. – Площадь Аугустусплац. Раньше она называлась Карл-Маркс-плац. Здесь все началось. – Она указала на красивое здание за колодцем. – Это опера. Напротив – Гевандхаус, концертный зал. – За ним возвышалось высотное здание, похожее на огромную приоткрытую книгу. – Это принадлежит университету, равно как и здание впереди…
– Началось? – переспросил он. – Что здесь началось?
Она посмотрела на него.
– Демонстрации. Восемь лет назад здесь еще была ГДР. Варшавский пакт. Мы жили за «железным занавесом», а вы, американцы, считались нашими врагами.
– Ах да, точно, – кивнул Джон. Восемь лет назад? Тогда его отношения с Сарой стремились к болезненному и неизбежному завершению. – Я смутно припоминаю. В то время пала Берлинская стена, верно?
Урсула безрадостно улыбнулась.
– Она не пала. Мы сломали ее. – Она смотрела мимо него, но на самом деле взгляд ее был направлен в прошлое. – Здесь все началось. Первые демонстрации в сентябре 1989 года. Здесь, в Лейпциге. В ноябре люди выходили на улицы уже по всей стране. Венгрия открыла западные границы, а девятого ноября была открыта граница и с Западной Германией. С ФРГ. А год спустя ГДР уже не существовала. – Она едва заметно вздрогнула. – Все это так легко говорить. А вот присутствовать при этом – совсем другое.
Она указала на довольно современное прямоугольное строение прямо напротив них: много белого цвета и стекла, большой барельеф над входом, покрытый чем-то темным.
– К этому месту я стремилась. Университет. – По лицу ее скользнула болезненная улыбка. – Голова на рельефе, кстати, вроде бы принадлежит Карлу Марксу. Эта штука сделана из литого металла и так связана с фундаментом, что пришлось бы снести здание, чтобы убрать ее. Только поэтому она еще здесь. – Урсула повернулась и указала на длинный комплекс зданий напротив. – Вот там я работала. На главпочтамте: всякие документы, печать счетов, глупое занятие. Тогда я считала случайностью, что университет находится так близко. Во время обеденного перерыва я иногда смешивалась со студентами и представляла себе, что я одна из них.
– А почему ты не была одной из них? – осторожно спросил Джон.
– Для этого мне нужно было закончить полную среднюю школу, а мне этого не разрешали. Не потому, что я была слишком глупа, а потому, что происходила не из той семьи. По политическим причинам. – Она подняла сумку и нерешительно забросила ее на плечо. – Политика. Все было дело в политике. Я долго держалась в стороне от демонстраций, не хотела еще больше привлекать к себе внимание… Я боялась. Все знали, что «штази»[66] фотографирует каждого, кто ходит на богослужения в Николаикирхе. И все равно ее посещало все больше и больше людей, даже когда церковь оказалась слишком мала для всех. После богослужения все выходили на улицу, на площадь Карл-Маркс-плац, а потом шли дальше, к вокзалу, по всему центру города, со свечами в руках, так мирно. Это доконало правительство: то, что все оставались мирными. Иначе у них появился бы повод вмешаться, понимаешь? Но так… Они проходили мимо «Рунден Эк», штаб-квартиры «штази», пели песни и ставили свечи на лестнице. И что было делать? Все ведь так безобидно, правда? А на самом деле это стало началом конца.
Джон с восхищением слушал ее, пытался представить себе, каким было тогда это обыденное место, и понимал, что никогда не сумеет этого сделать.
– Кульминацией стало девятое октября. Понедельник. Демонстрации всегда проходили по понедельникам. Ходили слухи, что ЦК СЕПГ решила устроить в этот понедельник контрреволюцию в Лейпциге. Так они это назвали. На самом деле это означало, что они собираются приказать стрелять в демонстрантов. Это было именно то, чего все боялись, – «китайское решение». В июне случилось восстание студентов в Пекине, ты помнишь? На «площади небесного мира», когда появились правительственные танки и были убитые. Многие думали, что то же самое произойдет и в Лейпциге. Но все равно пошли.
Она смотрела на длинное здание песчано-коричневого цвета, в котором по-прежнему размещался главпочтамт.
– В тот вечер я сидела в офисе. Я задержалась, потому что было много работы и так далее, но в первую очередь… я не знаю. Может быть, я хотела увидеть, как это произойдет. Я еще помню, как мы стояли у окон, там, наверху, на пятом этаже… Мы выключили свет, просто стояли у открытого окна, и тут появились они… тысячи людей, вся площадь была полна людей, повсюду, тогда еще не было фонтана… И они кричали: «Мы – народ!» Они то и дело выкрикивали одну эту фразу, снова и снова, под черным небом в свете фонарей, в один голос: «Мы – народ! Мы – народ!» Это поразило меня до глубины души. Ничто больше не могло удержать меня, я вскочила и побежала вниз. Мне было все равно, что произойдет. Если будут стрелять, пусть стреляют. С того момента я всегда ходила с ними, каждый понедельник, до самого конца. Раз я уж не была с ними с самого начала, то хотя бы помогу отнести диктатуру в могилу, так я думала.
Он с удивлением смотрел на нее. Движение вокруг них, люди, которые несли пакеты со всемирно известными модными брендами или ждали трамвая, сжимая в руке мобильный телефон, – все казалось нереальным, тонким мазком на фоне мрачной, удручающей реальности.
– Тебя вообще это интересует? – спросила она. Он испугался серьезности в ее глазах. Сумел только молча кивнуть и был рад, что, похоже, ей этого оказалось достаточно. Она вытерла глаза, сумка все еще висела у нее на плече. – Для меня это словно путешествие в прошлое. Извини.
– Я рад, что в тебя не стреляли, – сказал он и забрал у нее сумку. – Что все это оказались только слухи.
Она покачала головой.
– Это были не только слухи. Позднее выяснилось, что такое решение действительно было принято. Дежурный полк имени Феликса Дзержинского откомандировали в Лейпциг, и солдаты получили приказ стрелять. Но они не стали стрелять. Они просто не сделали этого. Они посоветовались и решили не выполнять приказ.
Институт исследования будущего находился к югу от Хартфорда и издалека напоминал военный объект. Три больших невысоких барака с окнами из сверкающего зеленоватого изоляционного стекла располагались вокруг собственной теплоэлектростанции – старого кирпичного строения с новой, словно отполированной, трубой. Охранник на входе пожелал увидеть документы Маккейна и, нисколько не смутившись при виде столь высокого гостя, позвонил из своей кабины в институт, и все это время грозный доберман не спускал глаз с Маккейна. Тот тем временем изучал забор, опоясывающий территорию и уходящий на три метра вверх; его венчали толстые витки колючей проволоки. На высоких мачтах были размещены прожектора, газон вокруг здания института был ровно и чисто выкошен. Все так, как он велел.