– А кто вообще такой этот Нельсон Мандела? – спросил себя Джон после первого глотка пива из белого пластикового стаканчика.
Несмотря на то что вопрос не был обращен, собственно говоря, ни к кому, полноватая черноволосая девушка, стоявшая рядом с ним, пояснила, что Нельсон Мандела – предводитель южноафриканского сопротивления апартеиду и что он вот уже двадцать пять лет без вины сидит в тюрьме. И это, похоже, ее нисколечко не волновало.
И так он внезапно оказался вовлечен в разговор, и, поскольку его собеседнице было что рассказать, все шло очень хорошо. Они говорили, им светило яркое июньское солнце, оно прогревало их тела, выгоняя пот из всех пор. Гремела музыка, прерываемая речами, заявлениями и воззваниями к правительству Южной Африки с требованием отпустить Нельсона Манделу, и чем дальше, тем меньше можно было разглядеть на экране. У Сары Брикман были сияющие жизненной силой глаза, почти алебастровая белая кожа, и в какой-то момент она предложила удалиться, подобно другим слушателям, в скудную тень куста или дерева. Там они поцеловались, и у поцелуев был соленый привкус пота. Пока над лужайкой разносилось многоголосое «Свободу-у-у… Нельсону Манделе!», Джон расстегнул бюстгальтер Сары, и с учетом того, что он никогда в жизни не делал ничего подобного и к тому же выпил больше алкоголя, чем когда-либо прежде, он взял этот барьер почти элегантно. Когда на следующее утро он проснулся в чужой постели и обнаружил рядом гриву длинных вьющихся черных волос на подушке, то хоть и не вспомнил всех подробностей, но понял, что экзамен, похоже, сдал. Так он, не обращая внимания на слезы матери, ушел из дома и переехал к Саре, унаследовавшей от родителей маленькую хорошенькую квартирку к западу от Центрального парка.
Сара Брикман была художницей. Она рисовала большие, полные безумия картины мрачными красками, и их никто не хотел покупать. Примерно раз в год она выставляла их на протяжении пары недель в одной из галерей, из тех, что берут за это деньги с художников, ничего не продавала или продавала слишком мало даже для того, чтобы оплатить галерею, и потом с ней невозможно было разговаривать на протяжении нескольких дней.
Джон нашел вечернюю работу в расположенной неподалеку прачечной: складывал рубашки для гладильной машины; он обварил обе руки в первые же недели, но денег хватало на то, чтобы оплатить электричество и еду. Некоторое время он пытался продолжать учиться, но туда теперь было далеко и неудобно ездить, кроме того, он все еще не знал, зачем это нужно, и в какой-то момент просто бросил, не сказав родителям ни слова. Они узнали об этом пару месяцев спустя, что привело к страшному скандалу, в ходе которого Сару неоднократно назвали шлюхой. После этого Джон долгое время не появлялся в родительском доме.
Ему нравилось смотреть, как Сара в измазанном краской халате, хмурясь, возится у мольберта. Вечерами она тащила его в прокуренные кабаки в Гринвич-виллидж, где она разговаривала с другими художниками об искусстве и коммерции, а он не понимал ни слова, и это тоже производило на него впечатление и рождало чувство, что он наконец-то подобрался к настоящей жизни. Впрочем, друзья Сары не были готовы делиться своим пропуском в настоящую жизнь с каким-то молокососом. Они презрительно смеялись, когда он что-либо говорил, не слушали его, закатывали глаза, когда он задавал вопросы: для них он был просто любовником Сары, ее бесплатным приложением и мягкой игрушкой.
Единственным, с кем ему удавалось поговорить в этой компании, был Марвин Коупленд – товарищ по несчастью, который встречался с другой художницей, Брендой Каррингтон. Марвин снимал квартиру с другими ребятами в Бруклине, играл на бас-гитаре в разных, не имевших успеха группах, шлифовал собственные песни, которые никто не хотел исполнять, проводил много времени, глядя в окно или покуривая марихуану, и в мире не существовало ни одной безумной идеи, в которую бы он не верил. То, что правительство спрятало Розуэльских пришельцев в зоне 51, было для него столь же очевидно, как и целительная сила пирамид и драгоценных камней. То, что Элвис жив, было, пожалуй, единственным, в чем он по-настоящему сомневался. Что ж, по крайней мере, с ним всегда было приятно пообщаться.
Часто возникали споры из-за того, что Джон считал хорошей картину Сары, которая, по их мнению, не удалась, и наоборот. Наконец он решил выяснить, по каким вообще критериям картина считается хорошей или плохой. Поскольку до сих пор он не понимал ни слова из того, о чем говорили Сара и ее друзья, он начал читать книги об искусстве или проводить целые дни в Музее современного искусства, где он украдкой затесывался в группу экскурсантов, пока его не узнавали и не начинали задавать неприятные вопросы. И по мере того как он самоотверженно слушал объяснения по поводу картин, ничего в них не понимая, в нем начала зреть мысль о том, что рисование может стать тем направлением в его жизни, которое он все время искал. А как он мог найти его раньше, будучи сыном сапожника, с братьями, один из которых стал налоговым инспектором, а другой – пилотом истребителя? И он начал рисовать.
Как выяснилось позже, это была плохая идея. Он ожидал, что Сара обрадуется, но та лишь болезненно критиковала все, что он рисовал, высмеивала его старания перед друзьями. Джон не сомневался в том, что каждое ее слово было справедливо, покорно сносил всю критику и считал ее поводом работать еще усерднее. Он с удовольствием брал бы уроки, но не мог себе позволить этого ни по финансам, ни по времени.
Несколько недель он смотрел в четыре часа утра телевизионный курс рисования, прерываемый рекламными паузами, не пропуская ни единой передачи. Там показывали, как рисовать окруженные пихтами лесные озера или ветряные мельницы, выступающие роскошными силуэтами на фоне заходящего солнца. Несмотря на то что он ни разу не видел своими глазами ни то, ни другое, Джон полагал, что ему вполне удавалось следовать указаниям, хотя наблюдавшая за этим Сара даже не критиковала его, а только закатывала глаза.
Однажды в тематической газете появилась коротенькая заметка о художнице Саре Брикман и ее работах, которую Джон вырезал, вставил в рамочку и гордо повесил над кроватью. Вскоре после этого появился потенциальный покупатель – паренек с Уолл-стрит с напомаженными волосами, в рубашке в широкую полоску и подтяжках, который несколько раз подчеркнул, что для него искусство – это инвестиции и что он хочет вовремя вложить деньги в художников, которые, вполне возможно, скоро станут известны. Очевидно, он считал это гениальной идеей. Сара провела его по ателье, показала ему свои картины, однако, похоже, он не знал, что с ними делать. И только когда его взгляд упал на одну из ранних работ Джона – дикий, пестрый силуэт города, от которого Сара только недовольно воротила нос, – он тут же пришел в неописуемый восторг. Он предложил десять тысяч долларов, и Джон просто кивнул.
Сара с грохотом захлопнула дверь ванной, едва покупатель и картина покинули квартиру. Джон, еще сжимая в руках пачку денег, постучал и поинтересовался, что случилось.
– Ты хоть понимаешь, что ты одной своей поганой картинкой заработал больше денег, чем я за всю свою жизнь? – наконец закричала она.
После этого их отношения так никогда и не стали прежними и вскоре закончились, в феврале 1990 года – по воле случая, как раз в тот самый день, когда в СМИ прорвалось известие об освобождении Нельсона Манделы. Сара сказала Джону, что все кончено, и так оно и было. Он нашел пристанище у Марвина: в квартире, которую тот снимал с другими ребятами, как раз освободилась неуютная длинная комната, и спустя пару дней Джон сидел там на полу со своими скудными пожитками, все еще не понимая, что произошло.
Продажа городского пейзажа осталась его единственной удачей на художественном поприще; деньги закончились быстрее, чем он мог предположить. После вынужденного переезда ему, конечно же, пришлось бросить работу в прачечной, и, побегав пару недель, когда счет его окончательно растаял, он наконец нашел новую работу в пиццерии, которую держали индийцы, предпочитавшие нанимать молодых людей итальянского происхождения. На юге Манхэттена это означало пробираться через колонны более или менее движущегося транспорта и знать все возможные проходы между кварталами. Благодаря этой работе у Джона появились крепкие ножные мышцы и тренированные легкие, а также кашель, похожий на тот, что бывает у курильщиков, – из-за выхлопных газов, которые приходилось вдыхать, – но вот денег на жизнь почти никогда не хватало. И дело было не в том, что в комнате с трудом можно было найти место для рисования, и не в том, что даже в солнечные дни не хватало света; у него просто почти не оставалось на это времени. Работа заканчивалась поздно ночью и нередко утомляла его настолько, что на следующее утро он спал как убитый, пока громко трезвонящий будильник снова не отправлял его на Манхэттен. Каждый раз, когда он брал выходной, чтобы поискать другую работу, из-за неполученной выручки он снова скатывался в минуса.
В это время в Нью-Йорк вернулся Пол Зигель – с вызывающим уважение дипломом Гарварда в кармане и доходным местом в службе по оказанию консультационной помощи предприятиям, клиентами которой якобы были все крупные фирмы мира, не считая нескольких правительств. Джон навестил его однажды в его со вкусом обставленной небольшой квартирке в Вест-Виллидж, подивился виду на Гудзон, в то время как Пол безжалостно, как могут только добрые друзья, рассказывал, что тот делал в своей жизни неправильно.
– Сначала ты должен избавиться от долгов. Пока у тебя есть долги, ты не можешь быть свободным, – загибал он пальцы. – Затем ты должен создать себе пространство для движения вперед. Но для начала ты должен понять, чего ты хочешь в жизни.
– Да, – сказал Джон. – Тут ты прав.
Но от долгов не избавился, не говоря уже об остальном. Чтобы справиться с конкуренцией, Мурали, владельцу службы доставки пиццы, пришла в голову идея гарантировать каждому клиенту к югу от Эмпайр-стейт-билдинг доставку пиццы в течение получаса с момента заказа. И тем, кому приходилось ждать дольше, не нужно было ничего оплачивать. Эту идею он почерпнул в какой-то книге, которую даже сам не читал, ему кто-то рассказывал, и последствия оказались катастрофическими. Каждый разносчик имел право опоздать четыре раза в неделю, все остальное вычиталось из зарплаты. В часы пик, когда пиццы выходили из кухни уже с опозданием, а клиент, вполне возможно, ожидал на Тридцатой улице, успеть было просто невозможно. Джону закрыли счет в банке, он поссорился с Марвином из-за квартплаты, и почти не осталось вещей, которые можно было бы отдать в залог. Наконец, он заложил наручные часы, подаренные отцом на причастие; это была плохая идея, потому что после этого он не отваживался пойти к родителям, где его, по крайней мере, время от времени подкармливали. Иногда ему становилось плохо от голода, когда он вез по улицам пахнущие сыром и дрожжами пластиковые коробки.