– Знаете что? – Человек, которого Хиллман назвал лучшим в мире фотографом, отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на Джона. – Один вопрос, мистер Фонтанелли: нет желания кое-что попробовать?
– Только не говорите, что собираетесь меня фотографировать.
– Обязательно.
– Нет.
– Я не понимаю слова «нет», мистер Фонтанелли.
– Ни в коем случае.
– Ради вашего фонда.
– Именно поэтому. Я не хочу выставить премию на посмешище еще до того, как ее вручат впервые.
С очень глубоким вздохом Кертис отошел еще на шаг, почесал подбородок, ни на миг не отводя взгляда от Джона.
– У меня предложение, – произнес он.
– Нет, – сказал Джон, намереваясь просто уйти.
– Я сфотографирую вас вместе с мисс де Бирс и призом. А уже на основании готовых снимков вы примете решение. Пожалуйста. – Кертис поднял руку, прежде чем Джон успел что-либо сказать. – Ради меня. Я обязан сделать это ради своего реноме фотографа.
– А имея в руках готовые фотографии, вы будете обрабатывать меня до тех пор, пока я не соглашусь.
– Слово чести, нет. Можем записать эти слова, пригласить свидетелей, как пожелаете. Если скажете «нет», значит «нет», и точка. – Кертис лукаво улыбнулся. – Но вы не скажете «нет».
Спустя пару дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, передавал в надежные руки, стараясь не смотреть при этом на ее грудь, а затворы щелкали, вспышки сверкали, и так без конца, – он обнаружил за завтраком газету, лежащую таким образом, что взгляду открывалась заметка на одной из последних страниц. Кто-то к тому же еще и подчеркнул ее красным. Джон понятия не имел, кто именно. «Обвинения в торговле наркотиками, выдвинутые против американской рок-звезды, оказались беспочвенными». В тексте говорилось о том, что с Марвина сняли обвинения; первоначальные подозрения оказались ложными.
– Не будьте так наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон вошел в его офис и показал ему заметку. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось подкупить пятерых чиновников полиции и двух судей, чтобы они замяли это дело.
Джон озадаченно смотрел на него.
– Прошу прощения? Подкупить?
– Я ведь сказал, что я позабочусь об этом, правда?
– Да, но подкуп… – Джон показался самому себе страшным провинциалом.
Маккейн терпеливо сложил руки на животе.
– Джон… Вы ведь не думаете, что можно помешать газетам напечатать заголовок «Богатейший человек в мире выкупает торговца наркотиками»? Даже за все деньги мира. Разве вам это понравилось бы?
– Не знаю. То, что мы теперь подкупаем людей, словно какие-нибудь мафиози, мне тоже не нравится.
– А этого никто и не требует. – Маккейн пристально посмотрел ему в глаза, настолько напряженно, что Джон испугался. На миг в комнате воцарилась такая тишина, словно мимо пролетал ангел. – Правильно, что вам это не нравится, – наконец произнес Маккейн. Он говорил так тихо, словно ангел теперь сидел в углу комнаты. – Мне тоже не нравится. Но если так нужно, я буду давать взятки, я буду лгать и обманывать, я поступлю так, потому что это необходимо для того, чтобы исполнилось пророчество. Вы можете понять меня? Я посвятил этой миссии всю свою жизнь. Я готов отдать за нее душу, Джон. Я серьезен, как никогда. Свою душу.
Джон смотрел на человека, сидящего за столом, заставленным телефонами и мониторами, в костюме с Сэвил-роу, сшитом для того, чтобы излучать власть и величие. Но в этот миг Маккейн излучал одну лишь самоотверженность, самоотверженность, превосходящую все человеческие масштабы. На какой-то миг он вдруг стал больше похож на монаха или кого-то подобного.
Джон откашлялся, посмотрел на свою руку, в которой сжимал газету.
– Да, – сказал он, и это слово показалось ему слишком жалким для ответа. Но в голове было пусто, и он смог добавить только одно: – Спасибо.
С этим он ушел, стараясь не смотреть на Маккейна.
Малькольм Маккейн действительно считал себя кем-то вроде монаха. Однако вечером того дня, заполненного, как обычно, до последней минуты работой без отдыха, принятием решений, которые должны были привести в движение тысячи людей и миллионы долларов, он пришел к выводу, что настало время сделать исключение.
Он потянулся, расправил плечи, бросил беглый взгляд на часы, висящие на стене перед ним и показывающие время в важнейших городах мира. Затем разложил папки с текущими делами поверх разных стопок на своем столе, где, казалось, царил полный хаос, надел пиджак, вынул кассеты из различных записывающих устройств и, уходя из офиса, выключил свет.
Все секретарши уже давно ушли. Он разложил надиктованное по столам, затем направился к лифту, который отвез его прямо в подземный гараж.
За прошедшие десятилетия он не смог выделить ни времени, ни энергии на то, что считал настоящими отношениями, и поэтому искал альтернативы для того, чтобы удовлетворить основные потребности организма. Одну из этих альтернатив представляло собой учреждение, к которому он и направился после недолгих размышлений. Благодаря потрясающей гигиене и репутации абсолютной секретности оно подобрало круг клиентов, готовых платить по действительно эксклюзивным тарифам.
Его приветствовала хозяйка заведения, со вкусом одетая женщина за сорок, которую легко можно было представить в роли директора маркетингового агентства. Она никого не называла по имени, но помнила всех в лицо.
– У нас много новых девочек, – сказала она, – красивых молодых женщин из Азии и Африки…
– Да, да.
Маккейн не совсем понимал, что она хочет сказать. Ему довелось пожить во множестве разных стран, он рос среди людей разных национальностей, разных цветов кожи, и расизм был ему совершенно чужд. Поэтому он и не заметил расизма в этой фразе.
Но он искал кое-что другое. Он медленно прошел вдоль шеренги девочек, очень близко, пристально вглядываясь в каждое лицо. Смотрел в равнодушные лица, в отупевшие лица, в жадные лица, время от времени встречая даже некоторое дружелюбие. Он знал, что непривлекателен – слишком высок, слишком тяжел, слишком неуклюж. Он двигался от одной к другой, пока не нашел в глазах выражение, которое сказало ему, о чем она думает: «Только бы не меня! Я надеюсь, он выберет не меня!»
– Ты, – произнес он, с удовлетворением отмечая ее испуганный вздох.
Она была стройной, но отнюдь не особенной, лицо обрамляли самые обычные волосы до плеч грязно-каштанового цвета. Ему нравилось подниматься с ней вверх по лестнице, видеть сопротивление в ее походке. Его возбуждало сознание того, что она презирает его, но ей придется раздвинуть ноги, потому что у него есть деньги.
Настал май 1997 года. Лейбористы во главе с Тони Блэром составили новое правительство, и новый харизматичный Prime Minister[52] пообещал, что все изменится к лучшему. Слушая новости по телевизору, Джон размышлял над тем, имеет ли смысл пригласить к себе как-нибудь и Блэра; как бы там ни было, он был ему более симпатичен, чем его предшественник.
Фотографии Кертиса с Джоном Фонтанелли и Патрисией де Бирс были уже готовы, и, как и предсказывал фотограф, Джону они понравились. После некоторых колебаний и разговора с Маккейном он дал свое согласие на использование этих фотографий в будущей рекламной кампании.
Снова возникли проблемы с компанией «ХЬЮДЖМУВЕР». Профсоюз с помощью итальянских забастовок и намеренного снижения темпа работы пытался вставить палки в колеса рабочему процессу и вынудить руководство пойти на переговоры. Обрисовав им ситуацию, Дональд Раш глядел на них с экрана несколько растерянно.
Лицо Маккейна выражало мрачную угрозу.
– У профсоюза наверняка есть на вашем предприятии ключевые фигуры, функционеры, зачинщики. Вы знаете, кто это?
– Да, – произнес Раш. – Конечно.
– Вышвырните их вон.
У коренастого американца глаза едва не выпали из орбит.
– Но… это ведь незаконно!
– И все равно вышвырните их.
– А потом? Рабочие будут бастовать. И в этом случае я не имею права использовать внешнюю рабочую силу для прекращения забастовки. По крайней мере, согласно действующему законодательству.
– Тогда пошлите тех, кто протирает задницу в креслах, в цеха, – сказал Маккейн. – Инженеров, всех менеджеров нижнего и среднего звена. Сами спуститесь, закрепите отвальный щит. – Он взял в руки листок со списком коллектива компании «ХЬЮДЖМУВЕР». – А еще у вас есть пять тысяч сотрудников с неполным рабочим днем, которых вы можете задействовать, не нарушая законодательства. Скажите им, что если они хотят сохранить работу, то пусть впрягаются.
– Но это… – Раш замолчал, закусил губу и кивнул. – Окей.
Маккейн некоторое время молчал, и тишина была подобна едкой кислоте. Потом он произнес:
– Здесь мы имеем дело с прецедентом. Это нужно протащить. Вы понимаете меня, Дональд?
Лицо Дональда Раша выражало тот факт, что в его интересах понять это.
– Да, мистер Маккейн, – сказал он.
На следующий день в газетах написали о том, что компания «ХЬЮДЖМУВЕР» уволила всех профсоюзных функционеров. Заводы снова забастовали, уверенные в своей победе, поскольку увольнение было неправомерным. То, что теперь руководители отдела продаж оделись в синие рабочие костюмы, сотрудники отдела кадров возились с тяжелыми ключами, а секретарши водили автопогрузчики, тоже вызвало бурю веселья.
Одинокий проектор во главе большого стола для заседаний отбрасывал на стену бледный прямоугольник света. Темнота поглотила дальние уголки комнаты и, казалось, затаилась там, словно пугливый зверек.
– Что вы скажете относительно великой шахматной партии? – поинтересовался Маккейн у профессора Коллинза, пока тот раскладывал свои пленки. – Человек против машин. Каспаров против «Дип блю».
Ученый поднял глаза.
– Вынужден признаться, что слушал отчет по этому вопросу лишь краем уха. А что там?
– Закончилась. Каспаров проиграл сегодня последнюю партию, после девятнадцатого хода. Компьютер Ай-би-эм теперь чемпион мира, если можно так выразиться.