.
– Надо было вам меня отравить, – вот и все, что он сказал им, когда они в очередной раз упрекнули его в том, что он разрушил все их мечты.
Несмотря на то что Урсула Вален не верила в Бога, в ее душу иногда закрадывалось подозрение, что Он все же существует и теперь не торопится звать деда к себе, потому что не хочет с ним возиться.
Сутолока вокзала окружила ее. Огромный зал, в достаточной степени похожий на такой же в главном вокзале Лейпцига, чтобы на какой-то жуткий миг заставить ее подумать, будто она вернулась обратно. Девушка вышла из поезда, позволила потоку пассажиров нести себя, пытаясь думать о предстоящем разговоре, а перед глазами все стояли родители. Они были старыми и усталыми, простые люди, которые хотели всего лишь нормально жить и единственным светочем для которых была она, их дочь. Что бы ни увело ее из Лейпцига, все сводилось к тому, что она оставила их одних.
Она задумчиво изучала схему метро, выбирая нужную линию. Похоже, в Гамбурге немногое изменилось с тех пор, как она была здесь в последний раз. Два года назад, почти ровно два года. Тот визит оказался прибыльным, но, несмотря на это, все приходившие после запросы она отвергала, сама не зная почему.
Три часа спустя все закончилось. Ей сказали, что позвонят, но этот тон голоса она уже научилась понимать. Сквозь большие стеклянные вращающиеся двери она вышла на улицу, остановилась, закрыла глаза, сделала глубокий выдох, словно все это время задерживала дыхание. Облегчение. И полдня до отправления поезда обратно.
– Гамбург? Тогда вы непременно должны заглянуть в «Параплюи бле», – сказал ей кто-то, когда она мимоходом упомянула о предстоящей поездке.
– Что такое «Параплюи бле»? – поинтересовалась она.
– Бистро неподалеку от Гусиного рынка. Реклама – синий зонтик, мимо не пройдете.
– И что в нем такого особенного?
– Просто загляните туда, – сказал он ей, работник прессы, в прошлом репортер журнала «Штерн», теперь – высокий чин в «Лейпцигер».
Не заметить его было действительно невозможно. На тихой боковой улочке, в стороне от переполненных рядов Гусиного рынка балансировала на одной ноге кукла без лица, держа в вытянутой руке большой, метра три в диаметре, синий зонтик, который все время то раскрывался, то складывался. Урсула вошла, огляделась по сторонам. Здесь было довольно людно, пахло поджаренным хлебом и ветчиной, и вдруг она поняла, что проголодалась. Села на табурет у стойки.
Стоящий за ней мужчина нацедил два пива, поставил их на поднос, затем обернулся к ней. Меню выпало из рук Урсулы.
То был Вильфрид ван Дельфт.
– Что вы здесь делаете? – удрученно спросила она.
Похоже, ван Дельфт был удивлен не меньше нее. Поднял полотенце, выпавшее из руки, криво улыбнулся.
– Работаю.
Она невольно огляделась по сторонам в поисках забитых рукописями, журналами и книгами полок, поискала детские рисунки, приколотые к стене, но нашла только зонты всех цветов и форм, стойки для зонтов, фотографии дождя в городе – в рамках.
– Но…
Ван Дельфт посмотрел куда-то мимо нее. Его подбородок вдруг стал каким-то стальным.
– Я думал о том, чтобы позвонить вам и рассказать об этом, – произнес он. – Что меня вышвырнули вон.
29
Ближе к двум часам бистро значительно опустело, и у ван Дельфта нашлось время присесть к ней за столик и поговорить.
– Это заведение принадлежит моему брату и его жене. Удивительно, сколько денег приносят подобные вещи; можно даже поддаться искушению, – с мимолетной улыбкой на губах произнес он. Очень мимолетной улыбкой. – Но, конечно, не этим мне хотелось бы заниматься до пенсии.
Урсула Вален все еще не знала, что сказать. Она съела салат с жареной куриной грудкой, наблюдая за тем, как ван Дельфт записывает, подает, принимает деньги, все с удивительным спокойствием, и в голове у нее проносились тысячи вопросов. А теперь остался только один:
– Почему?
– Официально, – сказал ван Дельфт, – это было неизбежное увольнение в ходе внутренней реструктуризации. – За этими словами последовала пауза, недвусмысленно дающая понять, что это не вся история и к тому же неправда. – Одного вышвырнули за то, что он взял домой пригоршню шариковых ручек. Сувенирная продукция по тридцать пфеннигов за штуку, для своих детей. Нелояльность. Они в буквальном смысле слова шпионили за ним, пока не нашли повод, к которому можно придраться. Я имею в виду, что со мной тоже могло произойти нечто подобное. С этой точки зрения мне еще повезло.
– Но кому могла прийти в голову идея уволить кого-то вроде вас, с многолетним стажем…
– Сейчас я мог бы процитировать Гамлета, но не буду. Методика до ужаса простая. Вы ведь знаете, что «Грунер и Яр», как вот уже половина планеты, принадлежит концерну, созданному вашим симпатичным наследником триллиона, который любит природу? Что ж, я был настолько самоуверен, что решил, будто могу противостоять установившейся с тех пор цензуре.
– Цензура?
– Конечно, никто не звонит из Лондона и не говорит: «Это вы можете печатать, а это нет». Настолько грубо мог действовать разве что Геббельс или Рэндольф Херст, но сегодня? Нет, если сегодня хотят что-то замолчать, то просто заполняют имеющиеся в распоряжении средства массовой информации чем-нибудь другим, предпочтительно всякими сплетнями о незначительных знаменитостях, и оправдываются тем, будто именно об этом желают читать люди. И нужно печатать то, что люди желают читать, иначе можно потерять рынок, квоты и объемы объявлений и погибнуть в безжалостной конкуренции, это ведь ясно? И вот уже никто не узнает, что эта африканская война, этот голод, это политическое мнение вообще существуют. – Он переставил свой бокал на мраморный столик. – Все знают, каковы темы, относительно которых наверху якобы имеется мнение, что именно они обеспечивают рынок и рекламодателей, а какие нет. И если кого-то увольняют, то всегда есть хорошая нейтральная причина, вынужденная необходимость, что-то в этом роде. Но все знают, что на самом деле его увольняют потому, что он не нравится хозяевам в Лондоне.
Урсула смотрела на человека с рыжими волосами. Ван Дельфт немного раздобрел с тех пор, как она видела его в последний раз, да и таким здоровым, как прежде, он уже не выглядел. Девушка не знала, что сказать. И не хотела верить в то, что он говорил.
Ван Дельфт испытующе смотрел на нее.
– Вам кажется, что это звучит параноидально? Как оправдания неудачника?
Она пожала плечами.
– И что же вы натворили?
– Пропустил репортаж о катастрофическом положении дел на болгарском химическом заводе, который входит в группу Фонтанелли. Отвратительный контраст по сравнению с хвалебными гимнами, которые распевают обычно по поводу их акций по защите окружающей среды и концепций вторичной переработки. Он вышел на четырех страницах, с семью цветными фотографиями, неделю спустя заговорили о реструктуризации, а к концу месяца я оказался на улице. Пособие уплачено, ясное дело. Но в моем возрасте – это конец, все.
– Но ведь от этого за версту несет!
– Конечно. Должно нести. Как думаете, насколько осторожны теперь остальные, ведь у них дети учатся, ипотеки не выплачены? Террор в прямом смысле этого слова. Террор, облаченный в бархатную ложь о производственной необходимости и давлении квот. – Ван Дельфт посмотрел на свой бокал, решительно поднес его к губам и опрокинул в себя содержимое – самую обычную воду. – Ладно, я поплакался. А как дела у вас? Что привело вас в Гамбург? Как учеба?
Коротко, с отсутствующим видом, она рассказала ему то, что можно было рассказать.
Теперь настала его очередь выглядеть расстроенным.
– Боже мой, Урсула! Вы ведь собирались защищать диссертацию? Оценить архив семьи Вакки и переписать экономическую историю последних пятисот лет?
– Да. – Она убрала волосы со лба, стянула их сзади, сжала рукой. Бесполезно. Все равно нет заколки. – Детские мечты. Вместо этого я сочиняла коммерческие предложения и вела бухгалтерию. Могу рассказать все о прокладке кабельной сети Ethernet, все, что хотите знать.
Вот теперь он по-настоящему забеспокоился.
– Это ведь было вашей мечтой. Вашей целью. Вы сказали, что флорентийский архив – подарок судьбы…
Урсула Вален посмотрела на край бокала, в котором отражались окна бистро.
– Подарок судьбы… Да, тогда мне все казалось именно так.
Некоторое время Кристофоро Вакки постоянно звонил, интересуясь, как у нее дела. Никогда не пытался настаивать, торопить. Просто в какой-то момент перестал звонить.
– А теперь? Я имею в виду, ведь еще ничего не решено. Что мешает вам написать свою диссертацию?
– К примеру, долги. Я должна зарабатывать деньги. И, кроме того, кто я такая? Одна из множества женщин, которые получили степень магистра и не знают, что с ней делать.
– Вы – женщина, которой Вакки предоставили доступ в архив.
– Интересно, почему они это сделали. – Она смотрела в пустоту, думая о том времени, об узких полках, заставленных книгами счетов, запахе пыли и кожи, завещании под стеклом… И покачала головой. – Нет. Эта глава закончилась.
Казалось, ван Дельфт хотел сказать что-то еще, но потом задумчиво посмотрел на нее и произнес:
– Вам лучше знать.
Некоторое время они смотрели на прохожих за окном, потом Урсула Вален негромко спросила, не глядя на ван Дельфта:
– Он действительно стал таким могущественным? Я имею в виду Фонтанелли.
– Так говорят. Я не очень разбираюсь в финансовом мире, но время от времени я встречаюсь с Джо Йеннером из экономического отдела – может быть, вы его еще помните, он всегда так шикарно одевался, носил очки в стиле пятидесятых…
– Да. Думаю, я знаю, о ком вы говорите. Он всегда был несколько бледноват.
– И он становится еще бледнее, когда речь заходит о Фонтанелли. Он говорит, что сложно даже представить, каким гигантом он стал. По его мнению, триллион долларов с самого начала был словно куча взрывчатки, достаточная, чтобы взорвать квартал. Но Фонтанелли расфасовал взрывчатку на маленькие пакетики, разместил их в стратегически важных местах, соединил проводами и проволокой. И теперь нажатием кнопки может заставить взлететь на воздух весь мир, в переносном смысле слова, конечно же.