Еврей-отступник Виттгенштейн щелкнул мне пламенными перстами в раздраженьи, и вся физьономья его сложилася бандитски и ужасающе. Его изящно изогнутая спина, подъятая, аки радуга, побудила все нервы и мышцы моего организма к схватке возбудительным кошмаром.
– Сеятель Куколей, древний враг рода человечьего… объявил, что станет сеять и растить пагубные Ошибки иррациональной Души.
Сего хватило, чтоб закоченеть.
– Интеллектуальная Душа не есть лишь истинно сама по себе и в сути своей форма человечьего тела, но… в согласьи с числом тел, в кои вдохнута она, может она быть, была и есть, а также будет умножена в человецех.
– Форма, в коей аз есмь, есть форма, в коей аз есмь. Отвечал я очевидно. Хоть и сам я сносно доверчив, сердце мое – покамест мое, и я не смог не рассмеяться над экстравагантностию его страсти.
– Будь у человека миллион уст и языков, пусть глаголет сей великий. – Morbidezza звучала в распеве гласа сего подводного еврея; самая слюна, что капала в зеленую почву под виселицею, ныне омывала меня всего неподобающе.
– Передайте сей оплошке свиньи, Файтелю Ицигу, мое согласье, – рек я, отметивши, что на брюках моих возник потек крови.
Сам я отнюдь не есть неквалифицированный фаталист; не более, чем сам бы мог перечислить всех, кого отправил на тот свет. Но отсель я стану утверждать, попутным эпизодом, что христоубийца едва ль не впал в дикую ярость и поклялся мне, какой именно разновидности смерти ему следует меня подвергнуть.
Под горькими звездами парообразной зари и производя различные вульгарные звуки, Виттгенштейн навел на меня «указанье костью» и «пенье до кончины», но все тщетно.
– Магические воздействья могут быть обращены на их произведшего, – некогда процитировал «Герметику» Шопенхауэр, – насильственным и неумеренным возбужденьем эмоций.
Призвавши всех Чандал Индии, неприкасаемых и обездоленных, дабы выпотрошить мою личность, приправить спецьями, запеленать и завинтить в ебаный выставочный ящик, еврей явил мне истинную свою сущность – коя вовсе не тонкое мерцанье злата, но плавящееся раскаленное железо собственного чорного вильчатого меча Вельзевула.
– Как необычайно сие, что нечту долженствует существовать.
– Твоя правда, – двусмысленно отвечал я. Прорицатели, Кудесники и Заклинатели подхлестывают во мне осторожность, коя совпадает с моими собственными наблюденьями, и я готов откупаться мелочию вместо ответов на какие угодно их запросы, дабы речи мои не могли быть использованы против меня.
– Кто осмелится сказать, будто белок ока моего черен?
Сие я тоже произнес не без пряности утешенья.
Виттгенштейн произвел определенные эволюцьи в воздухе, с каждым мигом становяся все крупней, обращаяючись в созданье подлинного гигантизма, а во мне воспитуя веру в то, что ангельское сие воплощенье произошло от Нефилим Месопотамьи – тех неохватных ангелов, что выкликнули Невыразимое Имя, того неназванного бестелесного аггела иудейского бога, кто принес огнь, дабы пожрал тот врата Небесные.
Я не желаю ни играть в тщеславного эготиста, ни определять общее частностями. Все равны, но некоторые равнее прочих – и сие есть моя истиннейшая вера, из самых глубин моей красной души.
Параферналья магического кристалла природы моей, до последнего кусочка равной таковой у Волхва Ди, могла различить в тех сосудах воздуха (сих небесных джиннах) локус джиннов еврейских – тех злобных духов исламской традицьи, что страдают от всепожирающего голода, однако плотию питаться не способны.
В Земле Нод к востоку от Эдема обитатели Аушвица располагают сходномысленными чертами и могли б спастися поедом, с небольшим лишь усильем, сего иного корня человечьей расы.
Кто тут скажет, что есть нерастворимо?
Надо мною вверх тормашками – вот какие движенья ныне предпринял Еврейский Филозоф. Шипучки слетали со златого его тела, а ключица его разъединилася, грохнувши кусом густого шоколада мне на грудь, и вновь на меня снизошел кипящий запах сластей – «Склейчелюстей», «Небесных капелек», «Утробзапоров», «Вжик-Батончиков».
Поплевав себе на большой палец, Виттгенштейн опустил ангельский вес свой и поплыл предо мною нагишом.
– Людвиг-Свиноеб – вот как тебя мы называли, – прошептал я, ибо дело сие вскоре прояснится. – К чорту приговор на десятину или петрову лепту, и я не тот человек, кто станет тереть две кости друг о дружку.
– Интеллектуальная критика фашизма на самом деле такова… – Еврей донес до моего сведенья свое наблюденье с тою преданностию, с каковой мистер Пип переплывал Серпентин. – …что он взывает к жажде власти, отчетливо не даваючи никакой власти на сию жажду.
Арнолд Уайт и Биэтрикс Поттер отмечали животные характеристики в евреях (основное влиянье на их собственное творчество, я уверен), но до сих пор я не связывал такого с филозофами. Козел, пес и подхалим обезиан – вот что было напечатлено в чертах Виттгенштейна, никакой ангельской кармы или гламури[19] не могло оберечь сего от меня, – а хлопки незримых крыльев накидывались на воздух, крепко меня овевая. Лай приматов вихрем похмыкивал от него, едва ль не пробивая литавры моих ушей.
– Поименовать ли мне тебя сейчас Иблисом или же Азазелем, Отцом Джиннов? – Обладаючи разумом независимым, питая равное отвращенье как к высокомерью его измышлений, так и ко зверским его отправленьям, а также сознавая нездоровый его интерес к Кармен Миранде, я совокупно злорадствовал.
По ходу природы я ощутил, как во нраве моем восстает еще большая жесткость и принимается его обрабатывать.
– А с какой стороны сегодня сердце твоего возлюбленного?
Давши ему скудное время для ответа (к вящему его неудовольствью), я рек:
– Здесь… – указывая себе на чело перстом, по преимуществу состоящим из кости, – …что для человека истинного есть единственный чертог для столь божественной эмоцьи.
Ну не умнейший ль я фигляр, что токмо и есть на белом свете?
Грядущее настанет без лорда Хоррора, но оно все будет в его отпечатках пальцев.
– То было собственное мое мненье, – сказал я, даже не задумавшись о шиллинге наймита.
И вновь, щелкнувши мне в лицо своими медлительными перстолбиками и не шевельнувши ни главою, ни мышцею его исключительной физиономьи, единственное его живое око казалось где-то не здесь, всезнающее; почти что неприметное перемещенье сдвигало его с места на место, словно бы по волшебству; хотя по большей части времени оставалось оно несдвигаемо прикованным ко мне, как бы нацелившися на ядовитую коллизью.
Его слова для меня были предсказуемым смешеньем-с-подгонкою Шопенхауэра, но, разумеется, лишены были силы первоисточника. Вся филозофья Виттгенштейна была святотатственным renegado, подрывом и разбодяживаньем Шопенхауэра, хотя манера представленья им труднозавоеванных мнений другого человека со временем улучшилась. Его выразительные черты и красноречивые деянья в тот период нашего знакомства хорошо гармонировали друг с другом. В конвульсиях, а также ебя громоносную бравуру, он симпатично набрасывал мне: до той степени, что любая душа, желающая сдаться по своему усмотренью, окажется охвачена его чарами. Введенье свое он завершил гиперболою ненависти, направленной на мое доброе я, что было мне по вкусу гораздо боле, а также располагало некою оригинальностию; я удивился той неуступчивости, с коей стоял он на своем.
– Nullius addictus jurare in verba magistri, – рек я, ибо открылась во мне Отдушина.
Мужчины пахнут сыром, а женщины – рыбою. Ни единый надушенный потир не в состояньи надолго стереть естественный аромат нашего тела. Старый Тиб обладает тем запахом, какой мы, личности, ему приписываем. Никадемус, должно быть, вышиб свою пых-трубку, дабы начислить ангелам сернистой вони (кою, должен признаться, по временам я также нюхал).
Теперь же я обонял семянные бисквиты и свежую нарубленную клубнику – запах исходил от Виттгенштейновых кисета, елды и мошонки. Веселая мелодья серийного гомосексуального насильника извивалась из него чорной ложию. Своим истцовым голоском, вполне себе неотступным, он спел мне:
Есть у меня еврейский милый ангел —
Распростирает крылья он, как друг.
Стоит ему окутать меня ими,
Все радостным становится вокруг.
– Узри, се – человек: приходит он, аки ангел, однако крутит змеиным хвостом, – рек я, бросая быстрый взор себе за спину на Джесси, коя казалась расслабленною и наслаждалась сим зрелищем. Сидела она, раскрыв ноги, макая указательный свой перст себе под бугорок и размазывая блеск своего влагалища себе же по устам, словно помаду наилучшего качества.
– Натри ему шею горячим уксусом, – саркастично присоветовала мне она, интимно шепча при сем «Миленький!», дабы облегчить мне тревогу. На миг мне показалось, будто слышу я сами ея мысли.
Дорогое мое Сердечко, казалось, говорит мне она, с чернильною зарей на фоне и светом пламени, играющем на лике твоем, есть некое сродство между тобою и пламенами сего ангела. Аки саламандра иль же диавол, ты, похоже, в них сов сем как дома. Аки Сатана в «Потерянном раю» либо пророк в поиске веры.
Даже естьли, на мой взгляд, сие было иллюзьей, воздвигшейся из «Подгляды-Дня», я стал успокоен. Вера, подразумевал я, есть фашизм – а пророком моим был Моузли. На штык существенней, нежели противные фракцьи и голомысы желали б вас убедить, да и, вообще-то, что угодно в «Трактатусе» сего еврея, сем унитарии всех гипотез.
Большие жуки-светляки, красные, яко угли, выступили из растянутого кишечника его – прямо-таки взяли и вышли, провонявшие луком, и цвет негритосов гладко облеплял, сброшенный, им головы. Как мог я видеть сие в пламени? Не ведаю, но отвечаю тщательно, что все, могущее быть рассмотренным, никогда не есть полный холст; и встал устойчиво пред тем горниловенчанным существом, напоминающим собою (как я уже утверждал) Азазеля, козлиных шаманов, что поносили свинью еврея.