Манера держаться его, как и у отбывшего инсургента в костях, проста была, аки посох. Мне предлагалося тисненье мертвомальчуковых пропорций.
– В граде поджигателя… – уста еврейского ангела разверзлись, явивши свистоворот шоколадных пуговок, что вздымался и опадал в глубине его горла, – …при дворе лжеца, на улицах задиры, на поле боя труса…
Он набросился на меня с говорливостию, его заправленное топливом Аушвица тело вырезало в воздухе огромный круг. Для человека изголодавшегося он распространился в объеме, и его худые персты с крупными костяшками сами собою служили уроком анатомьи. Ресницы селаманерной длины трепетали над радужками, распаленными солевою горечью; сигналя мне, что рука у него есть для всех, а вот сердце – ни для кого.
Я терпеливо встал повелевать.
– Ничто не било так меня в сердце, как помещенье в изъявленье намеренья убить вас, сир. – Я держался намеренно архаично и невразумительно. – И впрямь призываю я Вседержителя Всемогущего в свидетели, а тако-же пусть умру я в сей миг предсказанья, естьли в голову взбредет мне иное, нежели донесенье клинка моего до вашей покрова кожи весьма непосредственно.
Спина моя уж точно была пряма.
– С первого до последнего пробивал он боем себе путь сквозь сей мир.
Сказавши сие, он двинулся с опаскою (сбрызнуть сустав свой сердцем порешительней, уверен я), засим остановившися в аккурат в той же позицьи, кою недавно освободил его компаньон. Столь громки были златые его кости, лопавшие слабую кровь, что, полагаю я, родился он в пурпуре.
Там он и ждал, шаркаючи в воздухе ногами, а длани его – кои, как мог я различить, пребывали в неистовом движеньи, – были заняты чем-то за спиною.
Вниманье мое затем снова прервала Джесси, коя бесстрастно подошла и разместилась между еврейскою немезидой и мною, как будто первая из нас существовала едва ль. Большие очи ея полностью вперились в меня, словно бы дабы прочистить мне чувства, а первостепеннейшим в мыслях ея было наше общее благополучье и взаимная похоть.
– Змейский Папа, – выдохнула мне она и возложила красные уста свои мне на подбородок, и стала сосать, а ея теплые ладони ласкали мне лицо.
– Могу ль я поцеловать тебе веки и стать твоим дыханьем, – произнес я, нимало не шутя.
– Отпапь меня в могилу. – Руки ея покинули мое лицо и расстегнули меня. С жаром от нагого тела ея, пульсом бившимся мне в кожу, повернулась она и прижала ягодицы свои прямиком к моему мужику. Я рьяно скользнул на ея анус – врата к природному моему проходу, – и остановился там, изготовившись.
– Сахарная Любовь. – Я прижался к дающей сей женщине, любовно обернувши длани вкруг ее персей, нежно покусывая ей ушко. Вековечная низость Матери-Природы поглощала всю Джесси целиком, и попа ея расширилась приютить меня. Несколько мгновений она смеялась, вися на кончике рукояти моей любви, и нежность всего ея существа електрифицировала меня до радости.
– Давай. – Она опустила свой анус еще дальше и ниже вдоль моей эрекции, и я ощутил, как мой сигарщик сел в седло, и пополз, и проскользнул прямиком ей в кишки. Она раскололась встречь ему глубоко, с довольствием при сем вздыхая. Миг спустя она уже ввела пальцы себе под бугорок – нащупала там мой жезл – и принялась медленно мастурбировать меня, лаская моего мужика сквозь тонкий слой кожи, отделявший ея влагалище от ея кишок, катая свои яичники поочередно умелою десницею.
– Миленькая. – Мой жезл молофьею обрел свою плотность, и я застонал в ея хватке, а глава моя опала покоиться на плече ея, и мое дыханье исходило теперь резкими рывками. – Дорогая моя, твоя кожа пахнет мандаринами и семенем.
– Да неужели? – невинно произнесла она, и глаза ея были притворены.
Тут-то я и понял – от нея пахло «мною». Я вкачал столько своего жизненного вещества в ея организм, что оно пропитало весь ея метаболизм, сделав ея поистине моею. Она николи от меня не освободится – как и я от нея.
Во всей исторьи возлюбленных синтезировались ли когда возлюбленные полней?
Приязнь наша обладала клеем.
– Змейский папа Хоррор. – Она хлюпала мною беззастенчиво, обожая каждую минуту сего деянья.
Она елозила, опускаясь на меня.
Единожды пробудившись, утверждаю я, женщины николи не остаются прежними, и я держусь добродетели взаимопритяженья с моим собственным биологическим видом.
Вкачиваясь в нее, я чувствовал, как ея язык целеустремленно лижет мне подмышкою. Язык ея все время заныривал под свод моей шуйцы, пока я весь уж не промок от ея слюны. Я знал, что густой вкус моего семени наполняет ей рот.
– Я взаправду полагала, будто знала о себе всё, – сокрушенно произнесла Джесси. – Никогда не подозревала я, что я женщина derriere.
– Что бы ни утверждал кое-кто о мистере Хейле?
– Сынок – сплошь мужчина, позволь уж мне тебя заверить. Хоть и без склонности туда. В данный момент он может спецьялизироваться на дамочках из пантомим, но едва платье сброшено…
– Дабы сыграть в пантомиме лошадь, нужны двое, – подчеркнуто произнес я, а затем добавил: – Но, опять-таки, сама же знаешь, что поговаривают о феатральных?
– Полагаю, – Джесси сложила полные свои губы гузкою, – ты имеешь в виду слухи, коие обо мне распространяет Чили Бушье. – Она подвесила свои слова на миг, затем мелькнула длинным язычком. – Что, дескать, я склонна принимать сапфические позы, будучи обнаженною в ея обществе. Вот бы ей, блядь, так повезло!
– Едва ль, нет – я думал о сынке и «Дагги» Бинге, сем пародисте женщин и проституте.
– Дагги мил, он со мною выступает в «Етом году благодати».
– Мне ль не знать! – воскликнул я, ибо воспоминанье о его выступленье оставалось по-прежнему свежо в моем уме. – Постановочка в самый раз для утюга. Должно быть, тюльку сию Кауард сочинил с единственною целью – заманить всех танцоров, чтоб трясли попами и чебучили чечетку.
Я вдул в Джесси полную трубку любви и смотрел, как безмятежно она вытягивает длани. На божественных чертах ея сияла копрофажная улыбка.
– Сойдет за говноедскую ухмылку? – повернулась и произнесла мне алчно Джесси.
– День обретает совершенство, – поощрил ее я.
Я дохнул, и она вдохнула мой выдох.
– Шока-шока-шока.
Сие разбилось о меня ритмом проходящего поезда, либо же риффом «Люсили», и я вновь истратил своего мужика под сей офигительный бит, потонувши в складках внутренних мышц Джесси, словно в миске с подливою. До чего прекрасно установить свою законную скинью и николи боле не обляжаться в любови.
В начале той недели взор мой впервые упал на мисс Мэттьюз. Обряжена в голубой чепец и капюшон, отороченный белым мараболдом и украшенный эгреткою. Стройна, аки нимфа, и с пламенем Назимовой. На ней было чорное платье с блестками, разрезанное так, что обнажало одно роскошное бедро, на коем поблескивали иллюминированные золотые часы «Картье». Она занимала главную роль в «Етом году благодати» в феатре «Лирик», что в Хэммерсмите. (Мой излюбленный лондонский феатр. Он столь интимен. Здесь наблюдал я великолепнейшую постановку «La Caduta de’ Giganti» Глюка из всех, что мне, бог весть, доведется когда-либо видеть.)
После представленья стоял я подле Сынка Хейла у стойки бара, пожирая его взором с хандрою в оном, а одновременно поглощаючи укрепительную чашку «Яичного коктейля»[21], воспринимаючи всю мерку его целиком и нимало в сем не стесняючись.
– Папочка, мне следует тебя ухайдакать.
Пресный смешок, последовавший за сим ангельским объявленьем, совпал со громкою, ломкою шумихою костей, перераспределявшихся в теле его. Вокруг нас пощелкивало перевыравниванье. Происходило полное превращенье.
– Увидимся, значит, в объятьях конфекцьи Тряского проулка, зиккуратная блядь вавилонская.
Противу меня возбух скандал. Я объявляю, что не лишен добродетели и чести, а тако-же не совершал греха с Любовию.
Произошедшее меж нами было очень честно и невинно в зеницах Божиих.
Личности первого разбора и порядка выступили б в мою пользу; а средь них я горд перечислить и собратьев моих фашистов.
И впрямь, модус, в коем взрастили меня, и стороны, меня поощрявшие, не могли высоко меня не удовлетворить.
– Шок-шок-а-а-а.
Нелепый побег перекислых светлых власов дал росток, словно бы эльфийский сорняк на макушке еврейского ангела, и челюсть его за секунды преобратилась из волчьей в женскую.
– Естьли убил я одного, убил я и две дюжины, – изрек ангел, и ветр свистал вкруг единственного его ваторжного зуба. Но вот зуб сей заместился на полный комплект аккуратно выровненных дентикул.
Еврей перемещался к тому, чтоб стать прекрасным.
Взором своим я проследовал вдоль всей долгой размашистой обезианией длани. К изумленью моему, некая сейсмическая сила, казалось, налетает с неба и сокрушает ея – лепя на ея месте изящную женственную конечность; гладкую кожею, с нежнейшими пальчиками. Однакоже все равно худую и не омытую вонью Аушвица, но благоухающую ароматами «Вечер в Париже» и «Франжипан Ярдли».
– Начинаю изъясняться, яко еврей. – Сей голос был невротично сладок, заунывен от горестей и красот. – Думаю, может, я и есть еврей.
– Сие легко. – Тон мой был гладок, когда извлекал я опустелую трубку свою из уютных пределов Джессина ануса. Но по-прежнему прижимал ея к себе, не желаючи уступать божественность ея – либо же мягкую кляксу плоти ея – на дольше, чем было необходимо. Ибо прикован я был к ней цепями природы, волшебным снадобьем и фашистскою властию.
С того дня, когда она бывала в моем обществе, я больше был в ней, нежели вне ея.
– Могу ль я поцеловать веки твои и стать твоим дыханьем, – повторил я, и некая флатуленция подчеркивала мои слова; однако Джесси вняла мелодьи голоса моего, когда я выдвинул его на обсужденье в ея ухо, опрометчиво и буйно, а также пропитавши тем, что обычно еще и более того.
Я прогуливался и распалял манду Джесси под своею дланью. Ея слоеные складки розовой удрагоценненной кожи, ласкаемые моими гладящими перстами, шевелились, словно мириады голодных келпи в неспокойной лагуне. Столь жаждало тело ея моей любви, что клянусь – ея клиторы лизали мне кончики пальцев. Я же, со своей стороны, сдавался ее требованьям.