они удовольствуются зевками либо погружаются в чувственные наслажденья или детские развлеченья, карты или кости; либо ведут скучнейшие беседы, либо наряжаются и делают друг другу реверансы – и как же немного тех, кому достает хоть немного избытка интеллектуальной мощи!»
Бугор неловко пошевелился. Он чувствовал, как жаркий рот Старины Разящей Руки вновь и вновь сплевывает в расщелину меж его ягодиц. Старина Разящая Рука тихонько что-то напевал сам себе. И вот его теплый язычок на дюйм-другой проник ему в анус. Да он пытается его выеть! Недаром он так смущен. Разящая Рука и раньше временами пытался это сделать – обычно, когда чувствовал, что им пренебрегают, капризничал или мстил. В каком-то смысле Бугра порадовало это вмешательство. Оно помогало удерживать мысли на рациональной тропе, когда его вниманье склонялось к задержкам на церебральной. Сохраняло в нем умственное равновесие, укрепляло его убежденность, что любви к искусству, идущей рука об руку со страхом отвержения жизни, недостаточно.
Бугор разместил обе свои руки позади и схватил кашляющий, поющий пенис. Решительным усильем он выволок Старину Разящую Руку из своего ануса и быстро сунул ему в рот кусочек влажного сыра. Сыр Разящая Рука выплюнул прямо на Бугра и отправился быстро шарить по полу, пока не наткнулся на зеленого краба. Подняв сопротивляющееся существо в воздух, он попытался засунуть его в анус Бугру, но вместо этого краб цапнул того клешней за ягодицу. Ножом для бумаг Бугор разок ткнул Старину Разящую Руку, резко. Восставший пенис тут же выронил краба и тихо улегся у Бугра между ног. Однако усмирять его не всегда бывало так легко.
Бугор продолжал говорить.
– Согласно «Четвероякому корню закона достаточного основания» Шопенхауэра, у гения интеллект двойной – один для себя и обслуживания своей воли; другой – для мира, чьим зерцалом он становится в силу его чисто объективного к нему отношения. Произведение искусства, или поэзии, или философии, созданное гением, есть просто результат, сиречь квинтэссенция, этого созерцательного отношения, выработавшегося согласно определенным техническим правилам.
К гению Пикассо приходит подобными методами. Он породняется с сорочьим глазом, дабы видеть суть в творческих актах других художников. Таким манером Пикассо и приближается к своему искусству. Если и мы к нему отнесемся сходно, то вскоре прозрим сквозь его столь пропагандируемую творческость, его так восхваляемую «гениальность». Не удивительно, что он столь плодовит – он же просто переносит на собственный холст творчество тех, кто лучше его.
На одной из немногих наших встреч Пикассо вытащил из кармана брюк пистолет и угрожающе замахал им у меня под самым носом. Поскольку уже тогда я относился к нему как к человеку, который лучше дурака самую малость, я лишь стоял на своем и пристально смотрел на него. Я знал, что он по-прежнему безвредно и неубедительно пребывает под влиянием французского патафизика Альфреда Жарри. Тот считал огнестрельное оружие частью своего гардероба и никогда никуда не выходил без разнообразных видов оружия, распределенных по всей его персоне. Частенько гулял он по улицам Парижа ночами с карабином, закинутым за плечо и двумя пистолетами, наглядно заткнутыми за пояс брюк. В юности Пикассо был под таким впечатлением от изящества вооруженного Жарри, что начал ему подражать, нося с собой равное количество стволов. Он написал портрет Жарри и потом, когда маленький Убю скончался, накопил себе внушительную коллекцию оригинальных материалов Жарри. Но, в отличие от самого Жарри, ему не удавалось поддерживать эту браваду с выставкой пистолей. Он мог заимствовать у гения Жарри и переводить на холст – оставаясь по сути своей подражателем, – но можно сказать совершенно определенно, что без Жарри сам по себе Пикассо нипочем не обнаружил бы кубизм.
Я говорю здесь о враче, а не о болезни. – Бугор вытер руки о халат. Старина Разящая Рука болтался, как одинокий палец на вялой кисти. – Шопенхауэр учил, что существование есть колесо страданий, а единственное средство здесь – прекращение существования, сиречь нирвана. Понятия Добра и Зла, следовательно, не обладают вообще никаким смыслом. Ницше допускал, что существование большинства человечьих жизней жалко.
Океанская пена его намочила, и он умолк. Бугор покачал головой, и по лбу его проползла черная запятая прилизанных волос. У ног его разбилась маленькая волна. Старина Разящая Рука что-то прошепелявил и с трудом приподнялся, после чего туго обмотал собою плечи Бугра. Из его приоткрывшейся челюсти сочились останки недоеденного волосатого краба.
Хоррор смотрел, как морской бункер медленно заполняют вялые волны. Быть может, Хитлер играет с ними. Он мечтательно покачал головой. Быть может, Хитлер намеренно обустроил себе это подводное гнездо так, чтобы напоминало громадный мавзолей – Torenburgen, – какой однажды приютит мертвых Расы Господ. Сюда лишь чистым будет вход. И так же, думал он, морской бункер должен был служить убежищем.
В судьбоносном 1935 году Хитлер издал закон о защите германской крови и германской чести. Закон избирательный, предназначенный «предотвращать распространение потомства с наследуемыми болезнями» снял существенное бремя с сознаний и Хоррора, и Хитлера. 14 июля 1933 года, в день, когда закон этот зародился у Хитлера в уме, он перевернул страницу немецкой истории.
– Этим домом мы начинаем заново, – сказал Хоррору Хитлер. – Еще мальчишкой я читал, что в 1743 году в Берлин через Еврейские ворота вошел первый немецкий еврей, горбун Моисей Мендельсон, и стража записала в своей книге: «Сегодня через ворота Розенталя прошли шесть быков, семь свиней, один еврей». Я знал, что мне на роду написано стать тем, кто эти ворота закроет – навсегда.
Хоррор натянул улыбку.
– Даже лживым Judenräte не стереть этого достиженья.
– В самом деле! – Фютюра Тама намеренная наивность Хоррора уже начинала очевидно утомлять. – Хитлер пытался угодить предубеждениям всех и каждого. В свою Weltpolitik он умудрился вместить все идеологические мыльные оперы. У всего этого никогда не было ни единого шанса. В своем плане касательно Mittelafrika он попытался установить формальную германскую гегемонию в бассейне Французского Конго. – Фютюр Там закатил глаза к небу, являя радужки, розовые, как соски́. – Я говорил непосредственно с ним от имени Франции. И сказал ему: «Прежде, чем вы начнете, поз вольте мне сказать вам вот что. Вам не выиграть, нам не проиграть. Я достаточно ясно выражаюсь?» Хитлер мне так и не ответил. Лишь продолжал сидеть, пассивно жуя мятные леденцы, окруженный своими гене ралами. Время от времени складывал губы, подражая тому исподтишка раздражающему мотивчику, что насвистывается под конец всех фильмов Лорела и Харди.
Хоррор пытался отвести взгляд от Бугра, которому теперь, очевидно, было не по себе. Пристальный взор его в итоге тяжко пал на Фютюра, который, казалось, надменно возвышался в самой сердцевине своего осмоса, подстрекатель их разделенной на двоих криптомнезии.
– В последние годы жизни Хитлера… – заговорил Хоррор, смутно слыша смех француза, – …фюрер все больше навязчиво думал о Томасе Манне, в частности – о герое «Смерти в Венеции». У сего героя, кой, по словам Хитлера, был самим Манном, он и заимствовал свой образец свободы Германьи. Но как однажды вечером за ужином мне дал понять Гёббельс, Хитлер, похоже, совершенно упустил из виду проповеднический настрой многих персонажей Манна. Все это содержится в книге полемических очерков Манна «Фридрих и большая коалицья». Должно быть, Хитлер ее читал. Судя по всему, он читал всего Манна до последнего слова. Но как ему удавалось примирять собственные верованья с тем, что излагалось в «Иосифе и его братьях», к примеру, где отдавалась дань еврею в его суровейший час, я постичь был не в силах.
Там испустил зримый волдырь воздуха. Заговорил он вяло:
– После освобождения Хитлера из крепости Ландсберг, он перестал щеголять хлыстом из крокодиловой шкуры, который раньше всегда носил с собой, гуляя по улицам Мюнхена, – его «ид Воли» занимало место как внутри, так и снаружи. Чтение Манна для него было лишь попыткой отвлечь свои художественные позывы прочь от его Welta, его Führerwille.
С экрана спорхнул тугой строй искр и пролетел у него над головой.
На Бугра обрушилась крупная волна, повергнув его на пол бункера. Ранее сухие участки подводного грота теперь омывались кружащей, пенной злой зеленью. Бугор, казалось, весь раздулся, словно мучнистую пористую текстуру его кожи вымочили расширяющимся сахаром. Море кипело, а он у них на глазах подымал безвольную тусклую руку на прилив. Все больше моря наполняло камеру, и его мотало в волнах.
Экран, на который смотрели Там и Хоррор, все больше серел – натриевый свет в бункере безумно мигал и в итоге слился в заполненную статикой пустоту.
– Мы можем до него добраться? – встревоженно спросил Там, позволив соскользнуть своему напускному безразличью.
– Не можем, – парировал Хоррор. – Разве вы не видели – океан прорвался и поглотил его?
– Еще одна иллюзия?
– Не моих рук дело, – ответил Хоррор на фоне статики. Там наконец вынул меч и острием его лениво указал на вазу с корично-красными яблоками.
– Не то чтоб меня это тревожило, – продолжал говорить Максимум Хоррор. Он потряс своим сангвиническим мозгом. – Меня поддерживает ненависть. Я креплюсь своею ненавистию. Я не желаю слышать никаких извинений еврея, – исступленно провозгласил он. – Они – лишь дерьмо под моими подошвами. Сколько экскрементов. В равной мере смешанных с блевотой и ебаниной. Печи я бы хоть завтра зажег, можете не переживать.
– Вы бы позволили кому-нибудь из них вскарабкаться на свою дочь и распялить ее?
– Ебать вашу мать?
Лорд Хоррор тряхнул своим огромным гребнем. Пальцы его протанцевали по золотому перстню в форме тошноты.
– Преступленья супротив общества? Не смешите меня. Вы видели, как живут девять десятых сего общества? Бесполезно и бесцельно. Большинство людей немногим лучше роботов; пусть же сдохнут. Совесть? Опиат масс; по ней редко поступают. Христианский нарост. Состраданье? Своекорыстье, банальная эмоцья, опасный вирус. Концентрацьонные лагеря? Пример подражанья для грядущего. Лагеря уничтоженья?