Педипальпы поглаживали моего мужика в усилье завлечь меня обратно. После некоего блаженства я соблаговолил и ввел кончик щупальца в генитальную пору Угольно-Чорной Дамы, а дланью своею пальпировал зад ея в симбиозе. Ни Вишневая Паучиха, ни Ночная Жальщица не устояли бы супротив моей методы; всех арахнид я зачаровал бы я любовию.
– Люди слишком легко толкуют об любови, – присоветовал я. Без стыда обожал я Джесси, отмечаючи ея как себе ровню.
Быть может, со временем, в глубинах и искренности ея чувств ко мне она докажет и большее.
– Слишком уж легко, – зияющий лик Джесси возник предо мной столь сладко и омыто потом, тако-же сияя похотями. – А еще больше так, когда любовь их не соответствует. Нет большего разочарованья, нежели малый надрез, в особенности – в том месте, что ты недавно показал мне.
Рывок моего любовного дыма взревел из нея, и кач паучьих ног потщился вознестись над нами. Я ухватил ея широкие чресла и привлек их к себе, полною горстью, и взломал весь ея пиетет, как поступил бы с мышкующими совами и низкородными птицами.
– Фортуна светит мне в любви, что я к тебе питаю, – сказал я, перекатывая свои слова. – Могу ль я сообщить тебе имя свое?
– Нет, блядь, чтоб заместить им мое, – не можешь. – Она напучила носик и глянула на меня, точно считывая мое расположенье. Безупречными ея манерами и чистыми помыслами следовало восхищаться, и я усердно лавировал перстом там, где удлиненные яичники ея соединялись с маткою.
– Как тебе угодно. Дрожь обуяла меня, когда настойчивый язычок Силвии Плат взлакал где-то ниже на теле моем. Она была Союзным Джеком, вздернутым в моей крови.
Коль на тебя день роковой падет,
Без страха и без боли отойдешь.
– Мое Легкое.
Она тихонько проговорила мое имя и хрюкнула в страсти истинной amoretta. Любовное масло, токмо что из моего завлекателя, наполнило ей рот, и я склонился в некоторой спешке поцеловать сии густые суспензией уста, хотя должен признаться, что по-прежнему пребывал in de fonk zün[30].
– Ангелы стирают сие с моего языка, – произнес я и не шутил при сем ничуть.
– Я удивлена такое слышать от тебя, – сказала она, развлекшися моим выраженьем.
Неловкий взмах бедер ея и раскачка ея рук походили на таковые у чувственного тарантула: есть нечто у нея в уме, в жизни ея, что сообщает ей такое равновесье, сию тягостность.
Силвия Плат думала о сердце своем так, будто оно хранилось в ларце чорного дерева. На крышке были перламутровые птицы. Любовники ея частенько бывали безалаберны, и она по временам находила на сердце своем царапины. От травм сердечных имелось лишь одно средство – наносить травмы телу.
– Лекарство от ожога – пожар, – рек я своей лелеемой, избегая логорреи. Снаружи небеса ветвились вилами молньи, словно ангельские противники обнажили небесные мечи. – Естьли ошпарю я руку, жженье в ней я излечу в пламени.
Глядя на меня так, словно б расставалась с каким-нибудь любовником, она закусила уста до того, что выступила кровь, и кровию сей написала: «Вернись, вернись».
– Ибо женщины – они как розы, чей прекрасный цвет… – начал рифмовать я, – лишь выставь напоказ – и вот его уж нет.
Силвия обезумела от наслажденья. Я ж был без ума от нея и ея кипучей паучьей крови – по меньше мере, в зрелый миг.
Хоть и подозревал, что ея любовь к себе была желаньем самоуничтоженья. После того, как речной бог Кефиз изнасиловал нимфу Лириопу, та родила прекрасное дитя и назвала его Нарциссом. Следите за моею мыслью тут?
Я тревожился, что могу замутить Магичное зерцало, что возвращало мне Образ ея.
В такой позицьи – очеса устремлены на нея – ягодицы мои оказались обнажены. В мгновенье ока Силвия оказалась у меня сзади, и не успел я собраться, как меня вновь пронзили. Вот уж поменялись мы, и я принял позу, известную как «Воющая Мартышка, Взбирающаяся на Дерево», а иногда – «Конь Гектора» (Хорэс описывает проститутку, коя, «нагая при свете лампы, трудилася, строя распутные козни и шевеля ягодицами, над конем под собою»). Всунув язык свой мне в глотку, Силвия пожирала меня поцелуями, и так я держал вдову – учитывая при том, что не разделяю наслажденья от того, что она проводит надо мною вкусовое свое деянье.
Затем я окончил превращать ея пизду в почтамт.
Такие-то и такие сокровища из матерьи, а тако-же из-за пределов времени принесет мне сие предприятье.
Красота Хоррора лишь Усугубится, сколь тлетворна ни была б она, авантюристическим Существом, сею тварью, спаянною из Души и Тела. Мое тело изготовлено временем, тако-же расою и одним поколеньем, следующим за другим: Душа выналась после векового своего обертыванья в Мысли, в Красоте, в ХОРРОРЕ.
И тут Джесси оказалась подле меня, вспухаючи и перевертываясь в досягаемости от моей удачливой веселомысленной косточки. Я расценивал ея, как свою Королеву Маб, повитуху фей, кто являет тайные надежды мужей в облике грез, и ощутил я некоторую горячку в присутствии ея.
Дозволив клиторам своим покоиться на костяшке указательного моего перста, Джесси медленно выдохнула дыханье свое и изрекла нечто, прозвучавшее отрывистым смешком. Я едва ли признал ея голос. Мужчина и женщина, сомкнутые в любови, становятся, каждый наособицу, хранителями Душ друг друга.
– Птица умирает быстрее черепахи, – сообщила мне Джесси, – однакоже я бы предпочла крылья, а значит – смерть.
Странствовать и вступить в тело женщины – судьба мужчины; она есть естественное средостенье грез его и томлений.
– Готов ли ты принять ответственность за сие? – сказала Джесси. Она не чахла, но сердцем и самою плотью своею любила меня, на сие мог я полагаться. Ибо я был умел во чтеньи лезвий с подобною же целеустремленностию.
– Лишь как символ – дорогая моя, – ответствовал я ей.
Джесси раскрыла свой перл остро́ты, явивши свои сияющие и извилистые клубничные яичники. Они сверкали предо мною, яко Валет Червей, и я счастлив был купаться в ея еротических заводях, невзирая на присутствие угрей, чуждых моей природе, время от времени.
Ноги ея принялись за работу надо мною быстрою чредою. Капли яда опрыскивали мне спину, привлекая к моей любезной умозаключенья. Она думала: очищенье зениц моего люби мого от зримого не того. Его уши слышали зло, уста его глаголили неправое. Затем льет он масло в ладони рук своих, очистить их от греха касанья.
– Готовы ли мы ко встрече с нашим Создателем прежде срока? – осведомился я. Не в моих манерах бахвалиться и играть в мастера на все руки в подобных делах. Сказавши сие, возомнил я, что будет поперек Природы, естьли Хоррор скончается, покуда земля кишит теми, кто всегда был столь мало жив. Вокруг таких, как я, всегда сплеталися легенды о нескончаемой жизни. Меня унесли призраки: я уснул в тайной пещере. Но я не умер: я внезапно вернусь.
И вновь я пропахал борозду сквозь пизду ея.
Тело мое гноилося спермою жизни и пахло густыми генами. Но истину вам нипочем не угадать: что семя Хоррора – моя златая пыль, моя молофья, возросшая в канаве, – не пристанет и не закрепится ни в каком живом влагалище. Она с удовлетворительною текстурою прокатится по любому языку оргиастки либо менады, но в утробе, сколь огненной иль пряной ни была б та, сперма моя не произведет ничего.
Я был бесплоден, как Гоби либо ледяная тундра Антарктики. Род мой завершится на мне – обретши мир в грядущем ничто.
Сперма моя выстрелит в беременную женщину и убьет любую новообразующуюся жизнь в ней – ни единый зародыш николи не переживал ее набрызг.
После вступленья моего, всего за двадцать четыре часа зародыш кубарем выкатится из них, скукоженный и мертвый, – и тем упразднит любую угрозу моему благосостоянью.
Как убийца чрев я стал столь же чарующей легендою, что и затерянный град Хамунапта. Ко мне вельми стремились женщины определенного расположенья и сословья. Дамы, тщившиеся оставить след свой в жизни и мире, – кои не желали быть бессмысленными машинами по производству младенцев.
Получивши сперму мою, ни единая женщина не зачинала вновь (или, по крайней мере, 99 процентов их сего не делали). Я оставлял их бесплодными – и свободными.
Мужья иногда приводили ко мне жен своих, дабы я их вычистил. Но таким я всегда давал от ворот поворот. Не в моей природе возлегать с женщиною, коя незадолго до сего покинула ложе мужа своего, – и редки случались исключенья из сего правила.
– Сдрочка смерти, – говорил я своим женщинам пред самою еякуляцьею, – на пути вверх по твоей киске. – После чего, смею поставить вас в известность, их стоны екстаза возрастали стократ. При словах моих они принимались царапать и кусать меня за спину, а также пытались меня сосать – всего меня, всосать в себя.
Жены, обуянные похотью, – сильней зверья и не бывает. Как часто говаривал я, Секс и Смерть, объединившись, суть самые крепкие афродизьяки, как слова и деянья сего мира. Определенно, женщины не преминут узреть во мне сию притягательность. Я раскрыт встречь их очищающей любови.
– Женщины любят грязных мужчин, – соловьем заливался я Джесси, коя преданно ко мне прижималася. – Ни разу не укладывал в постель я жену такую, коя б не останавливалась подробней на природе моей… либо не приветствовала первобытную любовь во всей полноте ея.
– Ты слишком много о себе возомняешь, Хорэс, и сие твой единственный порок. Опричь того, я люблю тебя, невзирая на твою извращенность.
И вновь вступил я в ее зад со всего маху и ощутил, будто держу в утомленных дланях своих тяжелый Некролог. Мириады пёзд и отверстых каналов в нутро ея резвилися у моих лядвий и неуклонных причинных, и я погрузился в зеленую ея кожу, слыша долгое ея дыханье, исторгаемое не на шутку.
– Дорогуша. – Джесси вновь растянула настежь себе анус, и вновь, и вновь. – Я обожаю твое сердце. – Она перекатилась на спину со мною, по-прежнему застрявшим в ней, и деянье ея втолкнуло мой хер еще глубже в сладкое ея тело. Вместе лежали мы единым целым, глядя вверх на огромные звезды небес. – Жестче, быстрее, туже, глубже. – В тандеме с любовной ея литанией она поглаживала себе манду в нашем с нею взаимном ритме. Зелень чешуи ея, роскошный оттенок прудовой ряски у нея на коже, тот «Ок-Она-Топ-Она-Чпок», что производила она бедрами свойми, – сим електрифицировало меня всего. Когда же воды отошли, я восторгнулся, аки варварский царек, и нырнул ей под живот, усасывая сцаки ея в себя, алкаючи поглотить все соки ея своим организмом.