Естьли умрет она, естьли меня покинет, жизнь моя на сем завершится. Рассужденья иль поступки мои диктует отнюдь не болезненная угрюмость. Такие решенья принимаются хладом моей стали. Я выше. Жизнь есть всегда иллюзья – облегченье ей приносит ебка Погляды-в-День. Музыкальные ноты, выброшенные из фуги человечества, пробивают меня до самой сердцевины; ебать ее вечно, питаться любовию ея и протчая. Та любовь, что питаю я к Джесси Мэттьюз, – единственное мое утешенье в сей вселенной, и книгодержатель амбиций моих.
– Ты не… – Джесси прижала алые уста свои потесней к моим, нежная и пропитанная медом семени, и дошептала холодное: – …станешь моим Ангелом-Хранителем до скончанья времен?
Глава четвертаяЧеловечьи Вафли Аушвица даруют мне благо. Я переживаю начальную стадью лапанья евреями моих внутренностей. Horror ubique animus, simul ipsa silentia terrent
Мое собственное я исполнено ужаса.
Однакоже невзирая на сие, власть есть власть.
Для Дурной Крови держу я во всякое время у себя в кармане толстую скатку.
Томми Морэн ошуюю от чорной моей рубашки, а обряженный в габардин Озуолд – преследуючи меня с тылу, – мы шагали сквозь морось вверх по Берик-стрит в центральном Сохо. Маршировали мы под Громкий Бит Благословленья, исполнявшийся оркестром Имперской фашистской лиги соцьялистов, и пылкие барабаны его выбивали нацьоналистскую дробь, что наводила глянец на густой воздух и ясно освещала этническим негодяям грядущий путь по Тропе к Небесам.
Я сместился вперед, миновавши фигуру Графа Мачуки, напо минавшую палочника (вчера вечером мы с ним вместе отведывали девятитпенсовых «мурий» в баре-салоне публичного заведенья «Веселый Дегтярный Джек» – а нынче он меня едва ль не игнорировал), и наконец достиг обоюдной связи рука-об-руку с Директором БСФ по публичности и пропаганде Артуром Кеннетом Честертоном, кавалером «Военного креста». В отличье от Моузли, Честертон был совершенно искренне антисемитом, способным вызвать к жизни «фройдографью», исполненную подлинного яда по отношенью к сим Карликам Крови – проклятым евреям.
Как и еврей, я знал, что́ грядет. Да-с, знал. Даже теперь, когда выступал я гордо на погляд всему Лондону, марширующие наши ноги спутаны были глюкозными коньячными вафлями и эклерами с бланманже. Высоко в небе красноречивый белый усик лимонадного перистого облака полз пред широкою массивною громадой виноградной газировки слоистого. Едва ль не заносчиво, лениво распространяясь в дюжине футов над моею главой или около того, крайние конечности низкой густой тучи некротической еврейской патоки сдували на нашу компанью хлопья зараженного киселя, стараясь подстегнуть нас, приунывших и отчаявшихся, встречь объятьям погибели.
С обрезком бечевки, приставшим к промокшему его котелку, Честертон тепло меня приветствовал, по ходу подталкивая к самому фронту марширующих мужчин и женщин Британского союза. Я уступчиво кивнул и указательным перстом своим постукал по боку крюковатого своего носа многозначительным манером. Будучи редактором «ЧОРНОЙ РУБАШКИ» и автором того основополагающего памфлета и апокалиптического разоблаченья жидологии – «Апофеоз еврея», – я знал, что он поймет мой намек.
Однако позвольте мне утишить сегодняшний день, написавши нечто восхитительной природы и очарованья: хорошо относитесь к свиньям и хворым, и они вас никогда не подведут.
Дождь пятнал ветровые стекла машин, оставленных вдоль Берик-стрит. Проходящие скотские вагоны, услоенные Аушвицевыми лучшими, цепляли колеи на влажном булыжнике, описывая медленные эсы сквозь наши ряды.
А красное солнце – его водянистые отраженья продолжали лыбиться на нас сверху, аки закатно-окрашенное ожерелье красноватых сливовых косточек, – билось за дыханье свое в темной мешанине небес.
Дождь вихрился вокруг тусклого великолепья ЧОРНОДОМА, когда мы выступили из него в первом проблеске света, весело проворясь вперед, аки армия доппельгенгеров в соответствующих друг дружке рубашках. ЧОРНОДОМ был центром фашизма и – в весьма реальном смысле – бурною жизнию всей британской политики; интеллектуальным, общественным, равно как и организацьонным центром антисионизма. Конторы его занимали мужчины и женщины, работавшие по пятнадцать часов в сутки в утомительном преследованьи Juden. Его компьютерные залы и лекцьонные аудитории полнились студентами, жадно стремившимися научиться всему касаемо сего нового и волнительного крестового похода. Его клубные салоны звенели смехом и песнею людей, ощущавших, что с приходом фашизма жизнь вновь обрела стоимость ее жить.
Быстро встряхивая серебряным крестом своего гребня, я украдкою бросил взор влево. Там, над «Ормом из Сохо» – мясною лавкою – располагалась квартирка, в коей родилась моя восхитительная Джесси. Из меня заструилась теплая протечка. Одесную от меня, едва виднеясь за рыночными прилавками, выстроившимися по сию сторону Берик-стрит, выгля дывал лучший книжный магазин Лондона – «Были они смуглые и золотоглазые»[31], – и живописные витрины его выс тавляли в себе книги Толкина, Пика и Муркока, кричаще-яркие комиксы про Конана и Тарзана. Музыка Бычьего Сердца и Заппы ревела из его вечно открытых дверей. Я выпрямился, спина моя залубенела. Спросите чудака-полоскателя, бывали ль для жизни времена шикарней либо зловещей?
Далее ошуюю от нас излюбленный водопой – «Публичный дом Чорного Энгеса» – наполнен был по самые края утреннею сменою Долли-Варденских мужчин, и прах еще не был отрясен с их рук, когда хлебали они пинты крепких элей «Бум-Чика-Бум-Ба-Ба» и «Перст Епископа».
– Так-так-так. Ну вот опять, подумалось мне, сей зигзажный фейский звук, провозглашающий посадку еще одного еврея в Особое Бедствие.
– Ну не те ль мы самые? – Меня достиг фырчок в приседе, сопровождаемый ароматом вербены. На дистанцьи дыханья меня догнал Томми Морэн, шаркаючи из-за спины, его обширная мускулатура растягивала собою молниевые руны СС и Мертвых Глав на мундире его. Хоть статью он и не вышел, а лицо у него кулачного бойца, на службе у Моузли он шагал румяно и симпатично. – Вам когда-либо снились счастливые сны и просыпались ли вы с хладом в руке?
– Жизнь есть всего лишь пар, – загадочно вздохнул я. – Престо любви.
– Покуда мы готовы к тому, что мир в следующий раз прыгнет. – Его громадная длань от всей души опустилась мне на спину. – Ей же, – в голос его вкрался хохоток, – что скажете?
В Томми Морэне не было ничего ревнивого или вероломно-сердого. Николи не свойственно было ему рассказывать льстецам о ночном удовольствьи, что можно поиметь под апельсиновыми древесами Осейджа и в хорошо засыпанной могиле.
– Как оно есть – не таково, – рек я ему уверенно, как вокали зовал бы мышееду и червежору; на каждый букетик, что оставлял я высокомерно и кровавооко, иным от меня не доставалось ничего, окромя мягких слов. – Однакоже мы можем сказать, не каково оно все.
Лицемерье по расовой проблеме идеально – единственное рабочее решенье для сосуществованья. Думай одно, говори другое – и тогда все останутся довольны.
В общем и целом следуя линии древней тропы, мы миновали, по трое в ряд, изогнутую, обнесенную колоннадою дорожку, называемую Квадрантом. Антаблемент поверху образовывал балкон к меблированным комнатам над лавками, и из каждого окна и дверного проема сих обиталищ неслись звуки радостных приветствий. Аплодисменты подымалися до уровня отребья, редко вокализуемого свинскою публикою, но звучали они искренним нам и маршевому бою Союзного Оркестра аккомпанементом.
Под медленно падающим дождем Квадрант смотрелся тусклым, узким и лишенным воображенья, простор его был недо статочно длинен или широк, дабы производить впечатленье величественности либо же возвышенности. Тем не менье, мы свернули флаги наши и прошли по восходящему его пандусу, а влажность затопляла всех нас, – и наконец вынырнули на гребень холма, откуда просматривался весь остальной Сохо и далее – облекающая его протчая вымоченная дождем местность: пейзаж, предоставлявший коду к нашим фашистским мечтам.
– Так-так-та-кк-ка-а-а.
Вот опять стаккатное эхо громыхнуло вновь и вновь, и шнуровки крови, а также полный обжиг шоко-взрыва забарабанили по близлежащим жилищам Эразма и Холбейна. Бой продолжал нестись по-над Шлюзом Косы Трослз – полю на языке возвышенности в развилке меж реками Медлок и Ируэлл, – оканчиваясь там, где высилось канцерогенное виденье тюрьмы «Стрейнджуэйз». Ни единого призыва к жидовинской молитве не раздавалось ни со стороны темной громады тюрьмы, ни от ея негритянской трубы, изрыгающей еврейский дым.
Архитектурный сюрреализм тюрьмы подкреплялся причудливою деталью. Алфред Уотерхаус замаскировал ея центральную евреепекущую дымовую трубу под липовую башню муэдзина. Как столь безупречно странный альянс мог получиться в мире, выстроенном из аккрингтонского кирпича, я сказать бы не сумел. Довольно того, что он высился пред нами, означаючи всё для людей чувствительных и вероисповедующих.
Нам пришлось остановиться. Вкруг меня сгрудилось больше знакомых лиц, нежели я надеялся увидеть. Моузли в его стильных и дорогих нарядах – и Мораг Худ, сопровождавшая его, – затмевали всех нас. Беседу открыл он. Удастся ли мне когда-либо избегнуть его горделивого присутствия?
Он кивнул в моем направленьи, эдак коварно.
– Каким мясом сей Отче Наш питается… – аристократический лик его возвысился надо мною, вырастаючи предо мною в размерах, – …что стал он так велик?
Должен признаться, сие меня удивило. Комплимент ли сие Моузли – или же отрепетированный сарказм?
Покуда мы отдыхали, фашисты принялись сбиваться в плотные кучки, в нескольких шагах от меня пихая «Мерзавца» спиною. Ряды наши держалися тихо, покамест дождь редел и являл вздымающийся прерывистый туман, что сочился сквозь нас, сбивая нас с панталыку, иногда заволакивая собою обширные прокосы окружающего метрополя, а порою и раскрывая их взору. Пряча многое от всех – и в то же время являя больше моему разборчивому взгляду.