Вероятно, обонял я самого себя.
Первый факел затрещал и забрызгал внизу средь них, по ироньи поджегши рыжие волосы молодого человека. Толпа евреев окрест него исполнила мексиканскую волну, салютуючи нам. Затем фашистские факелы полетели в них пламенным градом. (Могу ль я записать здесь, что мы были настолько милостивы, что сперва приветствовали их горючим.)
– Да услышу я что-то прямо сейчас!
Мораг Худ пришлось сдерживать, ибо рвалась она спрыгнуть в сию массу кувыркающихся жидовинов, с криком: «Miessa meshina на вас!» От них я слышал голоса, подъятые в халлеле на всю катушку. Сие быстро сменилось страстным изкором; изложеньем в лихорадочной тональности того, что я редко слышал исполняемым с бо́льшим рвеньем. Яко в лучшем рок-н-ролле, коли волю подстегивает первоначальное чувство, засим наверняка последует завершенное произведенье искусства.
– Zang Tuumb Tuumb.
В особенности бездельный жид подпрыгнул (едва ль не чехардою) над крючконосым плутом, обряженным в чорный дождевик (подозреваю, был он отравлен элем, вероятно, нахлебавшися «Лимонной Самогонки» в «ТРЕХ ПРЯМОХОДЯЩИХ ЖАБАХ» за 12 вечеров один за другим). Приземлившися на цыпочки, обернулся он и выложил своим собратьям искренний каддиш, коий результировал в скиданье множества ермолок. Обратился он к пылающему черепу, приветственно простривши к нему длань свою.
– Ль’хаим[35], – рек он… и я видел, как пламя передалось ему, яко полагается, будь он избранным рудиментом.
Но вот на стене происходила и более активная деятельность. Наш Артур Честертон, влившися в группу энтузиастов, приступил к созданью сплошного ливня пламенной помпезности. Он принялся освобождаться от одеяний своих, поджигаючи их одно за другим и швыряя оные в накаленную толпу внизу.
Даже громче возмущений их слышал я его к ним призыв:
– Ну почему не выглядите вы еще мерзее?
Из его уст сие летело хихиканьем.
– От мерзостности, парни мои, угрюмое место становится ярче! – Краткий каскад искр, возжегшийся из единственного еврея, чуть не подпалил и его. Но держался от твердо, разглашаючи: – Зачем же вам остаток жизни тратить на то, чтоб походить на Гауптвахтера.
Я сказал себе, что сие просто душа его отвечала.
Стаи новостийных ищеек собралась на улице за нами, и я услышал щелчки множества «Инстаматиков». Вне всяких сомнений, героический профиль Честертона воцарится на первых полосах завтрашних таблоидов.
Без придирок я оценивающе кивнул его рвенью, его маскулинности (чтоб не унизили они его как патикуса).
– Насрать мне на вола, во что там верят одноочковники… – С безошибочным изяществом Артур сбросил свою пылающую рубашку, вымоченную в бензине, на голову толстому еврею, и пыхнул в него заклинаньем. – На сие мы еще посмотрим!
Действия его, по совокупности, назначались к удовольствованью моего костлявого мужчинки (яко у Пасифаи было с Быком) – филантропья для моей сияющей плоти.
– Чересчур далече никогда не слишком далеко… – И сие было правдою. В хватке сходною с сею ражерии[36] искры вожделенья согревали меня нежным своим попеченьем, и я ходко добрался до незанятого участка стены, а оттуда вгляделся в дымящийся двор, воспринимаючи то, что поначалу принял за полумесяц скотских стойл непосредственно подо мною, возведенных исключительно в раденьях о скоте… хотя явно различить я мог лишь крыши сих сараев. Интерьеры их – с огромными распахнутыми дверьми, коим я мог поперек полу месяца, – сокрывалися мраком, коий явствовал почти что сверхъестественно.
Я скорей ощутил, нежели провизировал смазанные силуэты людей, ползших по тому чуду, окрасом[37] чорному, и девиантное сокровище жидомантьи впиталось прямиком в кости мои. Я знал, что неизбежно их обитатели мне будут явлены. Нераскаявшееся еврейство безмолвно ожидало, изготовившися прихорошиться ради взоров моих, бдя окутать вонью все мое существо.
– Занг Туумб Туумб.
Прогнило до сердцевины. В единое мгновенье ока я приуготовил язык свой к восторгу, уверовавши, что до некоего рубежа податлив, и вдохновляющее касанье кости вскорости вынудит меня гордо скакать верхом вновь.
– Приди и займи меня, – польстил я.
Весь мир – моя прогулка.
Нечто поцеловало меня в нос на манер Домоправительницы Тряпкоградского Борделя.
Стеревши фрагменты губки с лица своего, я глянул вверх и прикрыл глаза, дабы лучше видеть, что́ приближается. Сотня крохотных горящих Пряничных Человечков быстро смещалася ко мне сквозь паристый вздух. Внушительные арки ярого огня собиралися за их спинами длинным змеиным охвостьем красок: никакие ириски не брызжали из теста их. Однакоже я стоял в готовности, проницавшей всю личность мою, а вот уж первый лиз вишен и клубящийся дым еврейских негодяев принялся валиться на меня и в «ГРАЧЕВНИК», исторгаючи резкие выкрики и добавляючи лишнего посинелого смятенья тем, кому свезло меньше.
Туман, бурый, как пробка, прибавлялся к сценам хаоса подо мною, и когда дребезг небесных машин – кондитерских евреев – обмахнул, пылая, весь двор, я проследил за перемещеньями худого хасида, в чьих объятьях угнездилось малое дитя. Отделившися от соотечественников своих, сей еврей целенаправленно вздернул себя и ношу свою на крышу зернового амбара одного из скотских стойл и смятенно уставился вверх на меня – и не сводил с меня глаз несколько протяженного времяни.
В конце концов он заговорил, и слова его отзывали холодом в вихре пламени, однакоже были сверхъестественно слышимы во всем етом гаме.
– Мы готовы умереть, Небсени[38]. – Сие обрушил он на меня едва ль не разговорчиво, а поскольку глаголал он ровным гласом, сие задело струны.
– Поскольку ныне я готов разделать ваш пиджак, сие ваша единственная опция, – рек я, располагая длани свои так, чтоб обнимали они мне спину.
– Сын мой пойдет первым. – Еврей тяжко сопел открытым ртом, поднося к горлу дитяти клинок некоторой протяженности. Бусины пота ясно виднелись на челе его. – Что выращено в кости, угаснет во плоти.
– А вам-то каков прок, сударь, отнять жизнь у собственного чада, кой лишь заблуждался – и предложил свою жизнь, дабы спасти вашу? – Сие допустил я из воздуха и, надеюсь, придал новую деятельность бездеятельному духу его. – И дабы сообщить вам более бодрой уверенности в той услуге, что я намерен вам оказать.
Спелость – мое все, ветр забвенья, ароматный от Кровь-Помойной. Еврейский вьюноша, чье лицо, как различал я, невинно было от греха жизни, тесно прижимался отцом его к листу серебряного рифленья. Легкий взбрык пейсатой главы указывал на стиль, противоречивший дисциплине лика его. С малейшим колебаньем и присогнув колено, плеснул он лезвьем по горлу сына своего и расхохотался мне, как естьлиб я пожрал сам его мозг.
– Сим объявляю всем заинтересованным сторонам… – Я опустил руки, притиснувши себе локти к бокам моим, словно сижу я за столом; одну кисть возложил я на влажный клинок у себя в кармане брюк; тот ощущался хладом на моем бедре. – …что я никогда боле не попрошу взглянуть на ваше еврейское лицо, естьли хоть раз не нанесу достойный разрез; а сие – величайшее проклятье, коему я могу обречь сам себя.
Затем подле меня оказался Томми Морэн – улыбка Авраама озаряла черты его, сам же он покручивал в толстом кулаке факел.
– Невозможно отрицать, – хихикнул он, – наружный воздух Лондона жёсток, жесток и отвратителен.
– Посторонитеся и дайте дорогу весьма взбудораженной личности, – отчитал я Томми, звуча развлеченьем в словах своих, яко говорил бы я собрату своему по любови к крови. – Место дайте, реку я, – или платите цену.
– Мои маленькие чечевички, варятся для меня. – Произнесши сие с удовлетвореньем, Томми туго запахнул на себе дождевик и вздел факел свой, дабы играл он по Лунатичности, развертывавшейся под нами.
Хасид поднялся на ноги. Он вновь улыбался – резким клинком улыбки, а левой своею ногою спихнул еще сочившегося сына своего с крыши обратно в массу еврейских рядов.
В своем кратком странствьи от скотского хлева ко двору юный вымысел жизни вдруг БАХ! Я отпрянул, удивившися сему взрыву. Чтобы детка да Вспыхнул – тут провозвестье нового дня.
Неужто обычные евреи также стали возгораемы?
Я метнул гусиный потрох Фокус-Покуса от плеча. За собою слышал я, как наши парни разражаются одухотворенным песно пеньем «Horst Wessel Lied». Раздача чаш мальвазьи была уместным возлияньем по таковым случьям. Я навострил бдительное ухо и внял треску жарящихся мяс и костей, что чарами дыбился окрест меня. Все на стене той были au fait касаемо того факта, что где евреи – там и мухи. Трагедья жизни в том, что очевидно явно немногим. Лишь немногье избранные видят мир таким, каков он есть на самом деле.
Схвативши одну из многочисленных веревок, прикрепленных к той стене железными кольцами – коими пользовались в раннейшие времена, предположил я, охранители или же какого-либо рода защитники, – я раппелировал вниз к хасиду и гуляючи зашагал вперед повдоль крыши хлева, покуда не столкнулся с ним лицом к лицу, не успел он улизнуть обратно в неизвестность племени своего.
Человек том был Свиньею – и я там же и тогда же, не сходючи с места, постановил, что жить ему предстоит ни мгновеньем дольше, нежели потребуется мне для того, чтобы отключить ему поставку кислорода.
Убийство еврея останавливает Время; сие аппаратно вшито мне в мозг. Я аргументирую на основанье факта. Сие есть единственный удовлетворительный, значимый способ тормознуть Время, и считается сие противу секунд моей собственной жизни. Окончательный итог подвинчен, замедляючи время, выделенное для проведенья его на земле, иль же так я стал твердо полагать. С той поры, как я разделался с первым своим жидом в собственных объятьях, мой личный возраст за все минувшие года не увеличился ни на йоту.