Глядючи на сей оборванный образчик Объединенных иудейских конгрегации Общего рынка, я намерен превратить живую плоть в Хоррор с Красного Крюка.
Ибо у пархатого нет внутреннего.
– Спой мне о парне, которого нет. – Состязательно надеясь на отсрочку приговора, еврей тошноту свою обратил на меня, и лицо его покраснело, как гулена субботнего вечера. А с небес ниспустился шоколадно-окрашенный саван, дабы еще лучше сокрыть, удушить и подавить еврейство его. – Скажи-к, а этот парень часом не я?
Не стыжусь признаться – я расхохотался. Кто б удержался от сего, будучи благословен тонким ощущеньем равновесья касаемо эквилибрия всех вещей?
Нравственность есть торт для диабетиков.
И кишки мои все накалены стали, стоило узреть мне то проклятое, несовершенное существо.
Я б выеб сего еврея без раскаянья. Нет мира в сердце моем к Избранному Народу.
– Все хорошо. – Члены мои пребывали в состояньи эретизма, будоражучи движенья плоти – жаркие, похабные гуморы. Я вынул жаждаемый клинок, применимый к выбраковке зверья, и вытянул его челу сего чёла, исторгши из оного ответ крови. – Теперь ты счастлив? – спокойно вопросил я, оценивая его реакцью на свой запрос, а затем кольнул его прямо в шею и вспорол вверх до лица его, и вся моя сила применилась к удовлетворительному воздействью.
Из пореза моего выкатилось колесо крови, все кругом, кругом и кругом, словно его разумному нахлыву имелся узор и замысел. Восторг уж был в моем дыханьи, дозволивши доступ к запретному плоду ксенофобьи; жемчужине моей природы.
Столь часто проходил я по всей протяженности Пидулицы. Меня так развлекал масляный блеск и безвкусные тимпаны Алаказама, возносившиеся от сего жида. Обсахаренные каплуны в сусальном золоте выкатывались из-под его подвернутых штанин.
Внимательный мой взгляд следовал за продвиженьем сластей. Постепенно осознал я, что сапоги мои окутаны подушками батистовой текстуры, и, глядючи вниз, заметил: вся крыша устлана ковром живого разлива белых личинок. Я не видел, как они в таких множествах ползают, со дней юности моей в Олдэме и Чэддертоне. На свалках костей, мануфактурах и дубильнях я ходил средь них с горшком «Пузырчатки» в шуйце своей, и смертоносным клэкеном в деснице.
Подъяв главу, я засим приметил – даже чрез пламя и горящий торт – вонь латрин, грудию налегшую на булыжный склон, таившийся подо мною, весь заполненный клеважною мерзкою жизнию.
– Так. – Хасид сцапал меня крепко и надвинулся поближе, словно чтоб поцеловать меня в уста. Он заметил взгляд мой. – Старина Симми наконец-то прислал нам Раковую Морду.
Шелест нижних юбок прозвучал упрежденьем, однакоже близость столького красносмородинного желе, ферментующегося с автоликосовым мошенством из главы еврея, неистово расшевелила аппетит во мне.
– Я исторгал жажду из множества тел людских, – произнес я в поверженном веселии. Он был близок и прян. Фигура его была худа, узкогруда, а лицо подвижно и длинно, с рыловидным носом, что едва ль не затмевал собою его рот. Мой глас с разумным утомленьем выдохнул: – Оприходовать ли тебе теперь и душу?
Завлекательный миазм просочился из него, и когда мы обнялись, лизнул я жестко и быстро из своего взреза. Он оторвался от меня, наметом явно на похороны, и, подобно пугалу, скрипящему на ветру, веретеноляжий сошел во двор внизу, а клинок мой до сих пор виднелся в его шее.
В личности моей дерзновенно пылал вкус к интуитивной прозорливости и соучастью с Сатаною, посему я соскользнул за ним следом в темную массу евреев. Принявши позу Моузли руки-в-боки, всю надменность его и наглость, я с Мистификацьями огляделся окрест.
Я осознал, что присутствие мое излучает некий свет сквозь небель[39], омывая тех евреев, что располагалися ко мне во близости, любопытственным зелено-атласным отливом. В свете сем открылось мне многое из того, что ранее было от меня сокрыто.
Хасид стоял предо мной на коленах там, куда и приземлился, загривок его белой шеи обнажен, хилые артерьи пульсировали. Свободным лезвьем, кое я вытянул из кожи своей, я раскроил ебучку наедино, избавивши тем его от жизни.
Льстецы семитов запутывают жизнь; ее ценность, достоинство и значенье низко пали в их пропаганде.
Вернувшися в позицью стоймя, временно сложивши руки, невзирая на проказы вокруг, я глазел на главную кучу, высившуюся на дальнем краю двора. Разлапистый Дом Еврея я воспринимал под низким, интимным углом.
В его архитектурной геометрьи не было ничего прирученного или зарегулированного. Его извращенные щипцы, шиворот-навыворотные дымовые трубы и скользящие крыши, усеянные «Небесными» блюдцами, на мой вкус были приспущены и злы. Мистер Тайн из Сохо легко мог бы считать его своим жильем, а тако-же и доктор Джон Ди. Я был на стреме, равно как и готов ежиться, и, невзирая на покровный туман, сбросил евреев, что млели и горели окрест меня.
Пройдя вперед, я вступил в скотские хлевы, оставивши дымный улей «ГРАЧЕВНИКА» на волю его судьбы.
Божественное провиденье разъединило меня с окружающею толчеею. Сие, а также психическая аура личности моей – запретная предрасположенность моего темперамента, – коя предотвращала любые деянья интимности, выказываемой мне евреями, и еще, быть может, и паленье пламеней.
Едва мрачное нутро хлевов объяло мя, я принюхался ко присутствию Старого Копыта либо Прекрасной Невесты, одна коже нос мой вытащил пустышку. Лишь капля из открытых кишечников да застоялого пыха от шалманов и кружал с низкими потолками донеслася до меня. Сие ни на секунду меня не обмануло. Держа свою голову склоненною, я различил промоченные тьмою животные стойла, средь коих и начал перемещаться, в общем направленьи следуя, как мнилось мне, линии большой стены. Вывески, прибитые над каждым деревянным закутком, намекали на зловещую исторью: «Наряд № 99», «Барак № 43», «Палата № 50» и тому подобное; засим достиг я стойла с вывескою гораздо крупней – красною каллиграфией по бледно-крэмовому асбесту она уведомляла меня о нижеследующем:
Позвольте выразить искреннейшее свое сочувствие в связи с постигшею вас тяжелой утратой. ______ был доставлен в больницу _____ числа с серьезными симптомами еврейского истощенья и жалобами на затрудненное дыханье и боли в груди. Несмотря на компетентное применение лекарственных средств и неотступное медицинское внимание, к сожалению, оказалось невозможным сохранить семиту жизнь.
Покойный не выразил никаких последних пожеланий.
Рука Феатрикалов мне всегда была самоочевидна. Я пребывал уж на самой грани того, чтоб выдернуть из доски объявлений гвозди, как действия мои остановило дальнее улюлюканье с подвывом. Засим несколько мгновений спустя последовало нечто вроде формализованного уханья – пенья, псевдометричного и псалмоподобного. Возбухли и новые голоса – и вскорости уже целое начало звучать, яко хор крупной конгрегацьи, где импровизацьи строились вокруг певца, завывающего в околдованном трансе.
Сия продолжительная экзальтацья извергаться могла, я полагал – с учетом состоянья ума моего, – лишь из участника междоусобной кровавой бани.
Натянув на себя фальшивую личину, я шагнул настороже к звуку, уста мои причем были жарки и спеклись от корки высохшей крови.
Покуда я направлял стопы свои к тем изменчивым голосам, обрушились пласты завивчивого тумана. Подобно Джереми Туитчеру на Валтасаровом Пиру, я прислушался, двигаясь с поспешностию сквозь простые сараи из досок и кирпича, а спиральный гам грома играл надо мною в отхлеб. Воедино пропнулся я сквозь свернувшийся ком грязной соломы, обнаруживши под нею сброшенную обувь дюжинами. Мгновеньями спустя вступил я в очередное стойло, заваленное зубами, и еще в одно, наполненное очками всех очертаний и размеров.
Меня схватило ощущенье дежа вю, и я омахнул костистою дланью свои власы. Я произнес:
– Non domus aut fundus, non æris acervus aut auri Aegroto domini deduxit corpore febrem, non animo curas[40]. – И вскорости приметил я как бы движенье Растворителей средь мерцающих огоньков – долгие тени карикатур на евреев. Скользили они вдоль стен тех скотских хлевов, яко хитрые парни.
Я остановился и принял ситуацью близко к сердцу. В поспешности изъявши Капитана Бритву из берлоги его, я истово ждал. Казалось, эпоха миновала прежде, чем тени макнулися и изогнулися по полу ко мне, наполняючи все пустые пространства в месте том чернильноватым хаосом, коий напомнил мне огромные состайности чорных лебедей на озере Хокли на Дыре, подле Клеркенуэллской общинной площади.
Стоял я, аки увалень, а они сочилися в тело мое, воздымая лишь фарш проклятья с сухих моих уст. Кровь перла из ноздрей моих, изъязвленья носа нарывали, словно бы на меня приступом шла хлопушка, – и я рухнул в вульгарном оммо роке на колена, а утомленности споро тряслись, проходя сквозь меня.
– Никакого вашего убожества тут, – рек я в долге своем, ибо в помыслы мои проникло плутовство еврея, как вы себе можете представить.
Чорные еврейские вещества и психическую их мерзоту я мог ощущать, яко втеканье, проницающее кровь мою. Сало носов их и мочевых пузырей мешалося с химическим содержимым юшки, что подымалась из печени моей к мозгу.
Я был в состояньи грубой дегенерацьи.
Откуда б ни происходило (из Души, желез внутренней секрецьи либо завитков коры головного мозга) нечто, именуемое расовою ненавистью, якорная стоянка ея во мне располагалась вполне по праву.
Бунт оттенков разворачивал зеницы мои круг за кругом в безумной музурке; хаос, сотворенный для сверка и блеска всеми приемами Семи Искусств – хаос, партитурованный для оркестра, в сравненьи с коим огромный ансамбль Берлиоза видится взводом волынщиков и барабанщиков.
И я начал бледнеть, холодеть и влажнеть от хирургического шока. Взделся на ноги и – по обороту Ницше – приступил к танцованью руками и ногами своими.