Я крутился тудой и сюдой, смертно-белый с евреенытиками.
Такова цена моего превосходства над величайшим стадом непримечательных людей.
Затем злой промельк еврейских усолоней начал выходить из меня, и я глядел, как чорнота их ползет из большого пальца сапога моего и плывет по полу, вся жидкая, пагубные жиры, нерадивцы рабочего наряда жизни.
Проворным рефлексом я вогнал клинок свой в тень у моих ног, стараючись пришпилить еврея к земле, но очерк его ускользнул, аки воск, от меня безмолвно.
Сие нехарактерно, ибо то был по-прежнему еврей, недоставало его отчаянно безрассудной диспозицьи токмо одних костей.
Евреи суть лишь очерки в человечьем облике.
Я б рассчитывал, что гомоном подымется стон угнетенных. И как по команде, вот сие и случилось – налетевши на меня из дальнего далека.
Меж тем, как симптомы чего-то походившего на еще один приступ невралгии Туретта покидали меня, я вновь испытал ту пост-мигреневую эйфорью, ото коей страдал всю свою долгую жизнь.
Как же свезло еврею, в коем нет ничего, окромя призрачных отзвуков мыслей и чувств лучших людей.
– Жизнь была мне Бармецидовым пиром. – Я возвысил глас свой, капитан собственной души. – Обойдусь без ваших ламентаций – либо же развлеките меня своими неувядаемыми мурашками.
Пройдя краткое расстоянье по тонкой корочке дегтебетона, чей чорный бомбазиновый ништяк портился слившимися на него белыми личинками, я вновь сумел услышать тот ухающий хор вокальных мук из некой туманной земли впереди. С непреклонным напором сии ухали и крикуны, низкие вульгарщики, хамье и шайлоки, казалось, вот-вот и достигнут катарсиса.
Вся эта свинская похотливость преуспела в подстегиваньи шага моего, и вот уж я ведал, что окажуся под еврейскою помпою, ликом смирно пред существами из вара, в таком месте, где осквернена вся жизнь человечья, населенном тварями, чьим единственным помыслом на сей последней стадьи будет мысль о спасеньи их так называемых душ. Они не оставляют нам ничего, что бы стоило сохранить.
Угрожаемые схизмами и тенями, евреи, как замки, закаты и женщины, никогда не добиваются максимума красоты, покуда их не коснется тленье. Для меня мертвый еврей есть вещь божественной и зачарованной красы.
В сладкой неспешности своей я сутулился, яко пристойный парнишка, мимо стойл, где квартировали рыжешерстные ослы, игоготничавшие так, словно бы у них отнимали самую жизнь.
Сорвав с себя верхнее облаченье, я взлег вперед, тулово голо, явивши дюжину толстых бритвенных лезвий, прилипнувших к коже моей посредством масел, что поблескивали и мерцали, аки тысяча искрящихся звезд.
Чуть не наступивши на первый труп – ребенка, лежавшего в соломе и истощенного до самой кости, – я воспялился, сколько позволяла мне форма. Пах он хмелем и сушеным имбирем, и я припал на одно колено, дабы определить его пол. Но с таким же успехом глазеть я мог бы и на керамическую куклу, ибо всякий кус его трупной кожи натянут был столь туго, что никаких гениталий не виднелось. Ни протуберанца пениса либо персей, ни даже вогнутой ложбины пизды не наблюдалось. Лишь гладкая, ровно натянутая кожа поистине изголодавшегося имелась на теле сем. Могла быть и сосиска, вот токмо – меня коснулась ухмылка ужасов – та врожденная присущая свинскость выдавала всем и каждому, что предо мною лежал еврей.
Я уж был готов прихватить его с собою, как шкуру, когда странное уханье темным вяком покрыл зловеще мне знакомый голос Райнхарда Хейдриха, подтвердивши подозренья мои, что с толикою воспоминанья об утраченном возможны всякие сценарьи.
– Жопы вы ебаные. Пёзды Христа. Естьли вы, блядь, до того ленивы, что не вентилируете свои грязные бошки, я заставлю вас практиковаться, покуда в хвостах у вас соки не вскипят. Ебаные вы сучьи сыновья!
Он тонок – тот, кто заманивает меня в сие место. Посередь любезности вываливает на меня вот такое вот. Настают высокие ноты с воздушною подпиткою, шепчут мишуру и предвестья страшного суда. Подсознанье, эндоневрий, функции четверохолмия принимаются спорить о Свободе Воли.
Я корчил рожи – показать, что на устах моих ни капли шоколада.
На смешанной кочке из обуви, волос, очков и тысяч разбросанных зубов лежало небрежным манером мертвыми два десятка мелких беспризорников. Глава моя нырнула вдоль груди, возбужденье гребня моего флиртовало густым семенем по ветру. Я различил множество примешанных к сей печальной живой картине пузырьков и пакетиков, марок дезинфектантов, знакомых мне с давно минувших дней: «Мыло Доктора Ловеласа», мартышачью марку «Броука» (очищающий брусок), «Госсиджева Карболка Обжоры», «Плющовое Мыло (Оно Не Тонет)» и «Брусок Акдо».
Вознамерившись, свершив все, что могло иметь последствья, и располагаючи тонкостию не меньшей, нежели у прочих мужей, я вскарабкался на тот курган и сгреб голову одного из тех трупов, маленького мальчика. Кожа его была бела, яко бумага. Его шея в руце моей складывалась и хлопала, аки шея мертвого гуся.
Покуда я стоял там на коленях, в мою сторону навязался шумный ветер, принесши с собою мне в лицо раскаленную докрасна грубую овсянку Имбирных Пряников и Поющих Ирисок, Лакричной Воды и Испанского Сока. Тянучие младенческие голоса неопределенной тональности замещали массированный звук атонального уханья, и темы многих возможностей – зародыши пока еще никем не слышанных мелодий – поступали мимолетно и суггестивно. Слышат ли те бессчастные, поинтересовался я, поющие в руце Смерти, слабо дующие вдали рога Эльфляндии?
Пели ль дети сии по Тонической Сольфе?
На миг расположился я в истинном благодушье, слушая «И улыбайся, когда все рушится», «Ключи Кэнтербёри» и протчие песни. Ни на йоту не важно было, что я не в Камышовом Хлыстовом Лесу, не в Пади Малая Медь и не в Красном Эдди. Ибо муж настоящий устраивается там, куда падает. Я мягко поместил детскую голову обратно на кучу и, покинув тое стойло, продвинулся далее сквозь те зачарованные хлевы. Мне по-прежнему удавалось различать трупы во всевозрастающем их количестве, как мужчин, так и женщин, и старых, и молодых – они усеивали полы, загромождая каждое стойло на всю его высоту.
Вот вам Честный Торговец, естьли угодно, сим наслаждающийся. Мои томливые зеницы отнюдь не мешкали, но в полной мере вбирали в себя, дабы отвечать вместимости. До недавнего времени определенные евреи тут, должно быть, полагали, будто обитают на свинячьей спине.
Побывал на самом крае жизни, вот каков я – и выжил, дабы о сем рассказать.
Еще одно маленькое дитя, девочка, самая крошечная изо всех, виденных мною в тот день, и по-прежнему живая и немощная, лежала, опираючись спинкою о флагшток. Blutfahne, Кровавое Знамя Третьего райха, трепетало над нею. Из носа ея – струйка личинок, единственный недостаток ея, и я подступил к ней, яко собутыльник.
– Диэдри Печалей, Бернис Личика Сердечиком и Прыгучих Каштанных Кудреек. – Уста мои причмокнули, я потянулся к ней и пробежал перисто-костлявыми перстами по власам ея. – Маленькая Святая Тереза Роз. – Мягок тон мой был, выписанный, как говорится, Беспристрастною Рукою.
Дитя рыдало ведрами.
Ошкуренные розовые свиньи, столь трупно-мертвые, с крупными апельсинами, воткнутыми в раззявленные их пасти, не могли б вознестись до скорби ея.
Поблизости целеустремленной жизнию пыхтел темно-зеленый битумный котел. С одного конца у него имелась высокая дымоходная труба, с другого – топка, и все вместе оно напоминало «Пыхтящего Билли», токмо упрощенного и лишен ного всяческих его кривошипов и приводных рычагов.
– Ты откуль?
– Бэттерси-на-Хамбере, – отвечала она. – Я недалеко ушла. Я живу здесь теперь.
– Так оно и есть.
– Вот до кости мое начало.
Она протянула руку для моего осмотра. На сей анорексичной палочке кости виднелся сглаз голоданья. Явно ее обуяли Мертвые.
Падучий дождь чорной окалины из бойлера и перемежающийся блев чорноватого дыма и дымчатого красного пламени из горизонтальных реторт превратил нас на вид, могу вообразить, в фигур из сновиденья. Глаза мои вернулись к пыхтящему устройству обок нас, после чего пошарили в тенях, где размещались протчие машины. Сараи казались крупней, границы их не так четко очерчены. Похоже, следуя внутренней поверхности огромной стены «ГРАЧЕВНИКА», бежала желез ная дорога, и я наблюдал, как деловитые паровозы с седлообразным баком тянули угольные вагонетки, нагруженные нагими взрослыми телами. Я поднял голову, весь до конца отдавшися вони угля и газов, липнувшей к тем несчастным жизниям. Вековечное в сем месте: осадки сажи и запах кислот каменноугольной смолы, Zyklon-Blausäure «Giftgas» (Синильная Кислота) и перезвон «Иеремиад», Подъямщиков и Метерлинковцев.
Было ощущенье, когда сидел я за столиком, пия пиво «Шлицмилуоки» в «Функ-Эке» на Кастаньен-аллее, будто возможно все. Когда Моузли стоял бы за Англью без бедности и бюрократьи, за отмену классовой системы и право всех мужчин и женщин высказывать все, что у них на уме, без страха перед подавленьем. Но Закон о расовых взаимоотношеньях покончил со свободою речи в Англьи. Всякое меньшинство в сей земле давило любое обсужденье равенства – большинство существовало под игом меньшинства. Ныне сею землею правят Сыновья-Ублюдки Истины – и ходят привольно по ней же.
После уместной и пристойной паузы дитя мне спело:
Малиновки заслышав голосок,
Сдается, слышу голос я дрозда,
Сдается, лорда Хоррора я слышу —
Уж точно мне теперь пришла пизда.
Латентный отцеубийственный порыв понудил меня вложить один свой перст ей в уста, помешать там пульпу. Стихийные человечьи твари имеют дело со стихийными же страстями, посему я медлил, но в итоге палец изо рта у нее все же вынул. Руки почти-мертвых играют со мною причудливые трюки – они трямкают и перебирают струны моего сердца. Мельницы Бога мелют – и мелют они как по невинным, так и по зверю.
Ея большое младенческое личико воссияло – без единого намека на шоколад, – и глянула на меня она так, словно я Сквайр Нижайшего Разбору.