Меланхолические лица подавались средь толп несколько неприятно черствых гонцов за крематорьем, с коими я далее двинулся, нагой, по дороге к Холму Кронгар. Николи не видал я лиц столь расположенных к радости либо столь возжегшихся от еврейского сифака высокомерья.
Естьли еврею бесплатно достанется вервие, он и повесится.
Еврей есть пустая трата кожи. Лезвья, прилепившиеся к моей, аж чесались, так им не терпелось сварить суп из его кости.
Вот бы у народа еврейского была одна шея.
Хуй мой кинулся в наступленье и выкачал из себя суспензью острейшего сока – я видел, как жжет он и еврея, и почву, и скакнул вперед я к старухе, и двинул ея кулаком в затылок; сваливши наземь ея так, словно резали из нея филей.
В обязанности мои отнюдь не входило наращивать на скелет ея мясо жизни.
Равномерным шагом влился я в стаю птиц, бегом гнавших к смерти еврея, испускавшего вербальные пени; фанфароннада страданья, исходившая из него, тыкалася мордою в сладчайшие ласки Души.
Натянувши хорошую физиономью при обеспокоенном сердце, я озвучил озабоченность свою.
– Я изреку некоторое количество слов – и они будут Злато. – Нечистокровный грубый жаргон был не в моих правилах. – Кто вы, где стоите – вот что важно в жизни.
Пока смахивал я жаркий кус семени своего на сего еврея, он поворотил ко мне весенние свои зеницы и произнес:
– Мед есть слюна звезд.
– Нате, я покрою кости ваши чорными перьями. – Я нагнулся и собрал в охапку страусиных и орлиных перьев и разбросал их поверх его. – Вам сгодится. Завтра я стану жить, говорит дурак. Завтра слишком поздно, мудрец прожил вчера.
Меня схватило еще одно еврейское существо общего рода, оскорбленное моею злонамеренною чувствительностию, немощно потрясаючи муштабелем.
– Неужто не видите мы, как мы страдаем?
– Ни за что! Я б нипочем не стал давать показаний по обвиненью в содомии, – отвечал я, будучи вполне осведомлен относительно хитрованских его мотивов, ибо николи не ощущал я плоти длани его. – Теперь же иду я в песочину за поросенком.
Я отошел, выдирая его передние зубы из своих костяшек, мимолетно примечая в толпе фавнов и дриад.
– В сумерках, дорогая моя, когда огни тусклы и пригашены, – тихонько бормотал я себе под нос – свидетельство злой жажды.
– Живи же так, чтобы в урочный час, когда примкнешь ты к длинным караванам, идущим в мир теней, в тот мир, где всем готов приют, в жилище тихом смерти, не походил ты на раба – в тюрьму влекомого всесильным властелином; чтоб просветлен был дух твой примирением, чтоб к гробу ты приблизился, как тот, завесу кто, над ложем опустивши, идет ко сну, исполнен ясных грез[54].
Было ль сие измышлено Марцапаном Ананубьем – или же магически оркестровано Ебом Фантастикой?
Еб, остававшийся столь безмолвным, что дыханье его казалось объемно-толстым, отослал каталептические члены свои картографировать волшебную траекторью в ноосфере, отчего апостолы его вложили вербальную кляузу в вездесущий вопль «Zecken Raus» (паразиты, вон).
Заставшися в разделенном пространственном делирье, мы подступали к вершине Холма Кронгар и высящейся массе «АЛМИНЫ». Дневной свет здесь еще более затмевался жарою и пылью паломников, сгрудившихся мильонами своими вкруг кирпичных труб, щерившихся мерзким дымом в небеса.
Даже тут мне хватило присутствья ума отметить меньшие крематорьи, выстроенные окрест «АЛМИНЫ».
На манер сфинкса напоминали они волков и драконов, аллигаторов и змей, бессчетные изображенья Спасителя – Христа, Мохаммеда, Аллаха, Будды, Иштар, Сета, Шивы, Кали.
Считайте божеств сих кем пожелаете, но под всеми именами своими известны они как Искупитель.
Пусть мир пребудет в каждом жителе
Благую весть всем людям дайте
Хвала Творцу и Вседержителю
Будь славен Искупитель
Источник блядской Благодати
Некие объекты, распевавшие «ПЕЧЕНОЧНУЮ ПИЛЮЛЬКУ» вынудили меня вновь возвести очеса к небесам, катившим над «АЛМИНОЮ». Снопы света сияли со знающей вселенной, затопляючи поднизье, являя, что очищающая краса ее – Божественна.
– Страх востроглаз, – сказал Сервантес. – Он видит то, что под землею, а в небесах – гораздо больше.
Николи не видал я подобной в небесах активности. Все еврейские венские сосиски земли кружили в облаках. Каждоминутно присоединялись к ним свежие частицы Порхатой жизни – воздушно-несомые зародыши, волокнистые плацебо, сплетенные косами вервия сине-багровых пуповин, злобноликие ембрионы и шлюзный жар утробных вод, все они кружили вместе аркою красок и Веществ, кренящеюся к коллажу.
Вскоре курбетирующие зародыши уже билися в верхушки древних древес, росших окрест «АЛМИНЫ». Листва вся промокла от отошедшей, не сказать – несостоявшейся – жизни. Волшебное варево крови нерожденных евреев расплескивалось и затопляло листья и ветви, и циническими зеницами своими наблюдал я эдакое множество амазонских дерев: кастанну-де-макако (липу американскую), кумару, анхе лимде-мату и макараандубу, – они тряслись в кипени прокисшей жизни.
У человека, желающего править мерзким сим миром, все чувства должны быть на постоянном стреме.
Триметиламин (ТМА), сей могущественный феромон, примитивно достиг моего полового чувства. Презревши Жалкие Кишки, я с живостию потер своего белого дрочокунька. После чего аромат во всей полноте его, благоухающий разлагающимися морепродуктами – (балаханскими) креветками и гнилорыбицею – разбил во мне лагерь, и я подъял главу, проникнутую Би-Аза-Ку-Сасой. В мозг мне проник стремительный окситоцин, покуда я оргазмировал вновь, снова и сызнова, разбавляя всех евреев в обществе моем тонко перепончатым синим своим семенем.
Моча и экскременты евреев, кровь, пот, фекальи, гнилостность и восхитительный Умами затопляли меня. Аромат менструацьи (ритуальная пост-менструальная баня исраэлитов по-прежнему достойна похвал) опять отвердил меня к предуведомляющему залпу дрочкою из мудей моих.
Трубка моя была ароматна, мой пол обонятельно обучен.
Цапнув жидовку за горло, я швырнул ее наземь, и спермь моя вскочила вкруг нее фейским танцем. Ползучие евреи, выпроставши легкие свои на волю и накинув их себе на плечи, не теряя ускоренья, вершили садистические деянья над трупами, коля их ножами во имя лишнего возбужденья; алчно поглощаючи телесные жидкости мертвых. Мистер Некросадизм и мистер Мизофилия были в лагерях требовательны и всеприсущи, а последователей своих наставляли с ликованьем.
Затем, рядом с надгробьепечьми аллигаторов и волков, в бледных тенях «АЛМИНЫ», под синфонью Аушвица, биющуюся в какофоньи, я, тихо дыша, наткнулся на собственный образ свой, изваянный в красном кирпиче и Крупповой стали.
Едва ль я удивился.
Сам я лежал предо мною ниц на животе своем, карикатурою, ноги вытянуты за мною с негибкостию паралитика.
Торс мой вздыбился, вся верхняя часть моего тела покоилась на стальных руках.
Глава моя склонена была набок, и лишь раззявленная челюсть марала подбородок мой.
Свернувшися вокруг моей шеи, на мне присутствовал Долгозмий Некролог, и тело его извивалося мне по спине, а хвост уходил в воронку ануса моего.
Ни в какого Молодца-Леденца тут я вам не играю, да и не претендую на то, чтобы повелевать помыслами какого бы то ни было человечьего сердца. Ибо ложность, обрамленная на логарифмической линейке невинности, николи не фигурировала у меня на клинке, да и отрез от кома старого пудинга дуя-передуя – тоже.
Но я утверждаю – по праву Хрониста, – что не успела растечься и четверть часа, павши на неплодородную почву, как мое бродяжье сердце подшагнуло к Жиге Старого Рекрута, прямиком мне же в рот!
– Прикиньте токмо, – Томми Морэн следующим засек Меня, изваянного в краснокирпичье средь плывущих облаков. – Вам медленно или же как?
Тако-же и Моузли вперил взор свой в Подлинного Меня. Изработан он был из Капитана Енергичного, и, казалось, жить будет, доколе не станет Королем Кафузлеем, и слова его, ко мне обращенные, я расценил со тщаньем.
– Вскорости я вас подоткну, а равно и сие столетье, друг мой.
Скуп он был с дроботушным хавчиком – в сем я был уверен. Его призыв к сыновнему благочестью превратил его в сообразительного, симпатичного и невлюбленного. Еще чуть-чуть – и такой ход мыслей понудит его выкрикнуть «СГАЗАМ» и метаморфировать в Капитана Чудо.
И вот, как бы токмо что из Хибары Лудильщика, вижу я, как к улыбчивому кирпичному лику моему карабкаются по железной рампе и Озуолд Моузли, и Томми Морэн. Живо шагаючи за ними, следует отряд Чорных рубашек с еврейскими леденцами и ирисками, пихаясь за место в моей печи.
Стаи птиц, видел я, в текущий момент заполняли провал меж стальными моими челюстьми. Я наблюдал, как Моузли помедлил и повернулся ко мне, всего лишь за мгновенья до того, как начать неумолимый скольз свой прямо в глотку Хоррора. Его сопровождали евреи, мухами налипшие по оба его бока. Жирны они были, видом располагали людей довольных, неплохо оснащенных недавнею трапезою – пудингом из говяжьего стюдня и взбитого жидкого теста.
– Фокус в том, чтобы спасти себя. – Моузли возвестил сие и оделил меня сим советом с удовлетвореньем. Умпф! Как будто требовался мне диплом по Гуманитарным наукам, дабы признать истинность сего утвержденья. Озуолд в своем репертуаре очевидного, даже тут.
– Тогда вы движетесь в верном направленье, – заверил его я, и Некро-Волшба вздымалась при сем во мне, яко символическая мятная лепешка.
– Вы – человек светский, – наконец адресовался мне Моузли (разумеется, за жизнь мою при сем он бы не дал и сблевнутого фартинга), – человек, повидавший свет и опытный. Решенье ваше – кое есть дело етики и, вне всяких сомнений, располагается на острие беспристрастности, либо филозофьи, либо профессиональной неподкупности, – должно быть по сему поводу валидным.
Я прокис от игры его.
– Pulvis et umbra sumus