– Уховьертко! – Он причмокнул губами и преобразовал свой рот в распухшую ухмылку. Бритвы он прижал к губам еврея и прорычал: – Хуесосная ебучка! Чмокни-ка Цинциннатский Болид! – Небрежно он круговым движением поднес бритву и чиркнул по еврею, вогнав лезвие в его мягкую кожу. Ноздри еврея раздулись, как у бегущей лошади. Едва он высунул от изумленья язык, лорд Хоррор вонзил вторую свою бритву в его крапчатую плоть, пригвоздив язык к подбородку. Затем сунул еврею свободное лезвие в пузырящееся горло, провернул в трахее и выгнал сквозь шею, счищая и скатывая кожу с той же легкостью, с какой развертывал бы лепестки чудовищной орхидеи.
Затем отпрянул, осторожно сунул окровавленные бритвы себе в рот и пососал их, оглаживая острые лезвия языком. Напрягши выпученные свои глаза, Хоррор вытянул изо рта лезвия наружу и, спрыгнув с плеч мужчины, крепко приземлился перед ним. Развернулся и подобрался всем корпусом, ловя еврея в паденье. Бритвами-двойняшками он пробежался по всей оголенной груди мужчины, совершенно отделив шею и расколов ему страдающее лицо. Еврей наконец рухнул, и в инфразвуке ревущей крови Хоррор окунулся головой в разверстую грудь и немного полежал на мягкой сочащейся жиже внутри. Принюхался, набрал полный рот крови и сглотнул. Проелозив чуть глубже в разрез, он зубами схватился за какой-то из внутренних органов, узловатый от вен, и оторвал его. После чего встал, предоставив органу влечься на ветру, и метнул его о заднее окно террасного дома, к которому тот и прилип, как красный послед на стеклянной пластине…
… – Театр Теней, – произнес Принц Рулетт, тяжко навалившись на Озона, пока корабль перекатывался через воздушную яму.
– Pardon, Monsieur? – повернул к черному принцу голову пигмей.
Рулетт показал на экран оноскопа, где мерцали корпускулярные очертанья лорда Хоррора.
– Таких, как он, мы раньше называли оборотнями, – это всегда центральный персонаж в театре теней. Когда я был молод, театр теней достиг своего апогея в кафе и кабаре вокруг Butte Montemartre. Многие вечера проводил я, глядя theatre grande Guignol. Во время представления театра теней Bonimenteur по ходу его комментировал происходящее. – Принц Рулетт встряхнул длинными серыми локонами поверх своей горностаевой накидки. Глянул на серебряные наручные часы. – Примерно вот в это же самое время вся наша компания – Дега, Моне и прочие художники – покидали степенные мраморные столики «La Nouvelle Athenes» и перебирались через дорогу в более буйную атмосферу «Cafe du Rat Mort», где в воздухе густо висел овощной запах абсента.
Оба они посмотрели на тусклый экран, где лорд Хоррор теперь ждал автобуса на Читэм-Хилл-роуд. На его изворотливую голову была натянута «балаклава» с одним лишь узким разрезом, чтоб можно было видеть, а руки уютно покоились в шерстяных варежках. Тело его скукожилось под ветхим макинтошем. К нему подошла компания молодежи, евшая из коробок «Жареных кур Кентаки». Он прислонился к автобусной остановке, очевидно потерянный для окружающего мира.
Рулетт пожал плечами, временно выкинув безумного лорда из головы. Он продолжал:
– По ночам «Cafe du Rat Mort» было символом веселья и богемной жизни, это кафе просто лопалось от художественной и литературной деятельности. Оно было столицей искусств и одним из интеллектуальных центров Парижа. Художники расписывали стену или вешали на ней свои картины. Многие популярностью своей были обязаны таким новым салонам.
Частные художественные галереи в том виде, какими мы их знаем сегодня, едва ли существовали. А те немногие, что были тогда, работали для немногих и выставляли только академических живописцев. В любой месяц года в кафе Монмартра можно было увидеть Лотрека, Ван Гога и других.
Припоминаю Дега – черного, как змеиное масло: он стоял со стаканом абсента, зеленого, как перья попугая. Шатко балансировал на стуле, вздымая свой стакан повыше. «Пейте, пускай попугай подавится!» – твердил он, сухо хихикая. «Коварный он пес!» – говорил он, бывало, показывая на Мане. В тот именно вечер Мане хотел пойти в Конгресс, обсуждавший искусство в Ecole des Beaux-Arts. Прямо полон был решимости отправиться туда и произнести речь, которая свергнет правителей. Писсарро, слушавший его, был вроде бы смутно встревожен. Но Дега, будто мудрый нестор, сдернул его наземь. «Ты коварный старый пес модернизма!» – воскликнул он, швырнув стакан со всем его содержимым в Мане. «Выпьем за Зеленую Революцию!» – заорал он.
Рулетт брякнулся на сиденье рядом с Озоном. Пососал свою челюсть и вздохнул.
– «Cafe du Rat Mort» для нас было составным образом всех общественных мест в той странной, экстравагантной, однако вразумительной земле, которую мы звали Монмартром.
– Кишка у него не тонка, это точно! – заметил Озон, игнорируя ход мысли Рулетта и возвращаясь к теме лорда Хоррора. – Я не видал больше в Англии таких людей, у кого столько шансов на победу. Мы тут уже неделю, и могу вам сказать: до сегодняшнего вечера я готов был считать, что английское иконоборчество отошло в прошлое. Если его должным образом направить, этот лорд единолично способен восстановить Империю. Все остальные, похоже, в глубокой кататонии – живут, вернее, не живут в иллюзорной демократии. – Пигмей сделал жест в сторону приближавшейся сторожевой башни тюрьмы «Стрейнджуэйз». – Вот где сливки английского мужества, заточены Государством. – В отвращении от отвернулся. – А они еще спрашивают, почему… – продолжал он спиной к Рулетту, – …они – третьесортная банановая республика. Могу вам сказать, чем скорей мы отсюда выберемся… известно ль вам, что в британских тюрьмах больше политических, нравственных и невинных узников, чем в Аргентине и Турции вместе взятых?
– Мы все единого мнения: Она никогда прежде не была в худшей форме, – сказал Озимандий, щерясь, словно опоссум, поедающий батат.
– Англия, – решительно произнес Озон, – в жопе.
Корабль летел дальше. Из-за плотного ночного движения понадобилось больше часа, чтобы преодолеть последнюю милю до центра города. Озимандий медленно вращал железное палубное колесо, подталкивая «Kraft Durch Freude» к правой стороне Мэнчестерского собора по нижнему Динзгейту. Проплывая над двойным каретным проездом, он твердо держал судно на курсе, пока не достиг «Кендала Милна». А там сбросил анкерные болты, грубо выровняв воздушный корабль в пятидесяти футах над магазином, и судно зависло в мигавших прожекторах, установленных на крыше.
Озон – тонкие желтые волосы увязаны в челки, а пальцы в перчатках сжимают носовой фалинь воздушного корабля – переметнулся поближе к одному трудившемуся негритоиду.
– Держи такелаж, – велел ему он. Фалинь он быстро принайтовил к такелажному шкворню и оставил негритоида вбивать шкворень на место крепким железным молотом.
Из палубных труб вскипел выброс пара. За ним быстро последовал котел золы, зигзагом пронесшийся сквозь работавших на открытой верхней палубе негритоидов. Несмотря на этот внезапный жар, андроиды-негритосы хранили бездвижность своих стальных корпусов. Когда Озимандий скинул веревочный трап, они быстро спустились и прочно закрепили воздушный корабль на крыше здания внизу.
Принц Рулетт не мог не восхититься легкой сноровкой воздушного корабля. Он стоял подле палубного хронометра и натягивал грубый меховой капюшон, чтобы прикрыть глаза от дуговых ламп, пристегнутых ко лбам негритоидов. Он почувствовал, как судно кренится. Раскаленные уголья касались его лица, улетая в ночь. Он подошел к леерам – пред ним раскинулась вся блядь Мэнчестера.
Глаза его проследили за уличными огнями вдоль узкого каньона Динзгейта внизу. В квартале слева от него ярко пылали огни вокруг Алберт-Сквер, освещая башню Городской ратуши с часами. Здание было увешано гирляндами рождественских огоньков, фонарями, светящимися северными оленями и лазерами. По башне Дали образно спускались останки одинокой красно-белой ноги и покачивались в холодном ночном воздухе. Не веря своим глазам, он на нее смотрел.
– Нога Деда Мороза? – высказал предположение Озон. – А где же весь остальной?
– Быть может, Манчестеру больше не по карману? – пробурчал Рулетт. – Или же они его так усовершенствовали, – великодушно допустил он. – Интересно, не воздвигли ли его люди, рассматривающие Рождество сюрреалистически? – мрачно хохотнул он. – В Лондоне, чтобы оформить живую картину, как полагается, привлекают кого-нибудь вроде Джералда Скарфа.
– Тут отсталая глубинка, – согласился Озон, вытягивая руку в перчатке вдоль огражденья. – Озимандий мне уже сказал, что на борт он намерен брать лишь представителей Мосс-Сайда и Токстета – ямайцев и вест-индцев, а белых – только если они детки Джока Тэмсона. Иными словами, если они – наши люди. Он предупредил власти, что если к нам на борт попытается проникнуть кто-нибудь другой, в особенности – полиция, – он будет вынужден уничтожать города, покуда хватает глаз, а потом и еще добавит.
– Он что, ожидает, что они нам Хитлера станут вуду впаривать? – спросил Рулетт.
– В этой промышленной помойке нет никакого вуду, – ответил Озон, готовясь сойти с воздушного корабля. Качнувшись, Бон Тон Рулетт пролетел мимо него и крепко ухватился за веревочный трап своей обезьяньей лапой. Он опрометью слетел вниз, а последние несколько ярдов до каменного пола перепрыгнул. Через несколько секунд за ним последовал Озон и босиком приземлился на искусственную лужайку. Пигмей покривил рот.
– У них нет никакого представления о негритюде.
Принц Рулетт расхохотался и подкинул Озона в воздух. После чего разместил его на своих широких плечах. Со всех сторон их овевала холодом мэнчестерская ночь.
– Как ни удивительно, но это не так, – сказал Рулетт. – В большинстве отношений это, возможно, и захолустье, но нам сообщали, что они весьма отзывчивы на сюрреализм вуду, свойственный Мелкому Ричарду, Лэрри Уильямзу, Домино, Спеллмену, Хьюи, Длинновласу, Арту и Джесси, – все наши местные парнишки из Нью-Орлинза, очевидно, хорошо здесь известны.