И почти сразу же Старина Разящая Рука снова поднялся с пола, только теперь – просто в воздух. Член застонал и зловеще залопотал, но Энкарнисьона так поглотило чтение рукописи, что он не заметил его возбужденья. А тот шлепал губами. Щелкал зубами. Углы его рта измарались голубой пленкой. Сам рот, как рыбьи жабры, конвульсировал.
В свежей попытке устроиться удобней Энкарнисьон повернулся на кресле боком и упер манускрипт Шопенхауэра в жесткие лобковые волосы Старины Разящей Руки. Первым намеком на то, что не все ладно, стала паралитическая дрожь пениса. Энкарнисьон поднял взгляд: его член стоял пред ним несгибаемо и жестко, маленький рот его едва не касался стены, а с его зубов стекала тонкая вялая струйка. Его потряс еще один спазм. Энкарнисьон видел, как волна этой дрожи пробежала вниз по всей его длине, затем снова вернулась ко рту.
Он издал беспомощный хнык и испустил струю золотого меда, забрызгавшую всю стену и попавшую даже на потолок. В жидкости завязли сотни дохлых пчел; многие обрушились с потолка на Энкарнисьона кошмарным ливнем. Разящая Рука покачивался перед ним в воздухе, словно какой-то процветающий сорняк. Дрожь, сотрясавшая его, набирала скорость. От мошонки вверх по всей длине прокатился еще один спазм. Снова брызнул мед – теперь и на дальнюю стену. Он смотрел, как пятно расползается по стене, постепенно являя в своей субстанции куски бананов, воздушную кукурузу, крабовую пасту, паштет из гусиной печенки и яблочную кожуру; все это стекало и снова падало на пол.
Энкарнисьону стало дурно. То, чего он ждал все эти месяцы, превращалось в худший кошмар. Как ему потом объясняться с хранителем? Придется уйти немедленно и тишком выписаться из «Мидленда».
Старина Разящая Рука тыкался ртом в стену, забираясь все выше, глотая столько меда и кусочков в нем, сколько в него помещалось, пока его не скручивало новыми спазмами, и все опять не вываливалось наружу. Кость его окаменела, отчего Энкарнисьону пришлось рухнуть обратно в кресло, а член с диким воплем изрыгнул еще один ком меда, растекшийся по всей комнате.
Энкарнисьон начал слабеть. Изверженья лишали энергии все его тело. Если они не прекратятся вскоре, он лишится чувств – это он знал. Словно во сне наблюдал он за Разящей Рукой, все еще напряженным и щерившимся, – словно из его промежности вырастал ополоумевший древесный ствол. С трудом он сосредоточил взгляд на рукописи – к счастью, та еще оставалась чистой и сухой.
Словно прочтя его мысли, Старина Разящая Рука повернулся и обратил на него свой злобный взор. Меж его лязгающих зубов застряли ошметки кожуры и дохлые пчелы. Он открыл рот и, Энкарнисьон был в этом просто уверен, – захохотал; от безумного, злорадного этого звука волоски на поблескивавшей его головке встали дыбом. Вдруг пенис принялся сворачиваться кольцами, снова и снова, как гусеница. Рот его навис над хозяином. И тут он изверг последний груз своего кипящего меда. Тот, казалось, течет неостановимым потоком. Рукопись вырвало из рук Энкарнисьона, и она исчезла в сладко пахшей волне у него между ногами. Кусочки ананаса и крабового мяса отскакивали от него, и последнее, что слышал он под напором меда, – Старина Разящая Рука торжествующе насвистывал.
Безутешный Принц Рулетт держал мешок из кожи, наполовину надутый негритосским дыханьем, и сердито обвертывал им свою руку. У негритоидов Озон собрал двадцать таких мехов. Их наполнили, и он разложил их на двадцать столиков из формайки и проколол каждый золотым кинжалом.
За исключением черного француза, его компаньона-пигмея и двадцати издохших шкур, столовая для сотрудников «Кендала Милна» была пуста. Принц потягивал каппуччино, и в его тропических чертах отчетливо читалась экзистенциальная тревога. Он смотрел в эркеры ресторана. Холодному мэнчестерскому солнцу, уже обузе, исключительно не удавалось согреть его мысли.
– Они хотя бы еще здесь, – пискнул Озон.
С усильем Рулетт сосредоточился взглядом на здании напротив. С викторианских башенок банка «Мидленд» свисали три пустые Черные Кожи.
Две ночи назад, когда «Freude» стоял на якоре на своем швартовом месте на крыше, Озимандий выпустил над Мэнчестером тысячи таких шкур – то был его жест доброй воли.
Принц возложил тяжелый свой череп на пластиковую спинку сиденья и воззрился на шкуры, трепавшиеся утренним ветерком, как пуповины. В последний раз он видел их в деле во время Негритосских Войн на Буме дАрбанвилль. Тогда их наполняли чем-то гораздо смертоноснее черного воздуха. Для ведения мягких боевых действий в них обычно закачивали кипящий вар – сама плотность влекла их к земле медленными эксцентрическими спиралями. Предназначены они были взрываться на высоте около шестидесяти футов раскаленным дождем черного вара и могли истребить сухопутную армию. В жесткой же войне черные шкуры бывали ядерными.
Озон поискал в лице зулуса какой-то поддержки, но то оставалось грубо бездвижным.
– Без толку, – уныло заключил Рулетт. – Мы все сойдем с ума, если здесь задержимся – отбываем нынче утром. Поставь в известность Озимандия. – Он переместился от стула к эркеру и встал там, напряженно сцепив руки за спиной. Накануне вечером он снова беседовал с лордом Хоррором. Сомнений быть не могло: Хитлер покинул Мэнчестер во вторник днем. Они разминулись с ним на несколько часов. Пока все отсыпались после празднования предыдущим вечером, Хитлер тихонько ускользнул. Придется начинать все сызнова – вероятно, возобновлять поиски с Лондона, а затем – в сокращающийся остальной мир. Он оперся головой о стекло. В чем смысл?
Лорд Хоррор лежал в аналогичном отчаянье у себя в затемненной спальне. В порчфилдской квартире шторы не раздвигались часами. Он лег в постель при первом же натиске мигающих огней. Проглотил целую упаковку розового «мигралева», запил кувшином «перно» и «тизера». Придется терпеть худший приступ мигрени за двадцать лет. Приступ этот, знал он, уложит его на всю оставшуюся неделю, поместит в темный лимб между сном и болью. Ему придется постоянно переживать ошибку вторника. Как могли мы быть столь самодовольны? Хитлер практически стоял у него на пороге – камнем сбить можно. И пробыл здесь три месяца. Без толку твердить себе, что на самом деле он не воспринял информацию Менга всерьез; или что много лет ходил по сотне таких же потенциально ложных следов, и терпенье его и выдержка почти что исчерпались. Он приоткрыл обледенелый красный глаз, закряхтел, и боль прокатилась по его голове. Он подался вперед и стукнулся головой о твердую стену спальни, потом еще и еще.
Внизу Экер лежал навзничь в холодной ванне.
Менг свирепо исполосовал себе груди битым стеклом. Затем вспорол себе ноздри, отлущил от лица кожу и переделал всю свою внешность так, что превратился в приземистого курносого свиночеловека.
(Лорд) Хоррор на Луне
Фройд, – думал Хитлер ненастным днем на Луне, – в последние годы Века приписывал Шопенхауэру предвосхищение множества основных догматов психоанализа. Томас Манн однажды написал, что теории Фройда были доктринами Шопенхауэра, «переведенными из метафизики в психологию». Влияние Дарвина также предоставляло важную научную санкцию, выведенную из множества прежде спекулятивных и философских течений мысли XIX столетия, которые, как Хитлеру было известно, привели к тому, что Шопенхауэр достиг своей запоздалой популярности.
В его труде «Die Welt als Wille und Vorstellung» подчеркивались бессознательные и иррациональные аспекты Воли. За действием Воли стояли два инстинкта – охранительный и половой.
Хитлер к собственному своему удовлетворению убедился, что половой инстинкт Шопенхауэр считал гораздо более важным: «Человек есть воплощенный половой инстинкт, ибо своим происхождением он обязан совокуплению, и желанье его желает совокупляться… Половой акт – непрестанное помышление о нечестивом и невольном, неотступная греза о непорочном, ключ ко всем намекам, всегда готовый повод к развлеченьям, неистощимый источник шуток».
Так же Хитлер полагал, что, подчеркивая противопоставление инстинктов и интеллекта, Шопенхауэр, возможно, неверно приписывал безумие процессу подавления. «В той теории содержится ложь», – уверенно говорил себе Хитлер, глядя в дальнюю дымку, заволокшую обширные, свернутые зловонные очертания Старины Разящей Руки.
Хитлер покачивался на турбулентности в 550 футах над Луной. Ночью тяжкие тучи перевалили Швейцарские Альпы у него за спиной, и теперь густыми хлопьями валил снег. Хитлер вынес перед собою руку в защитном приветствии. Голая грудь его раздулась, и снег, оседавший в дырах на его грубой коже, сдуло с него в небо, отчего Хитлер стал походить на игрушечного снеговика, попавшего в вихрь белых хлопьев под янтарным стеклом.
Хитлер устал. Его овевала меланхолия. Во многих милях от него, на периферии Луны рывком бросился вперед Старина Разящая Рука, и сам он закачался высоко в воздухе у основания своего члена; он чувствовал, как далекий рот его органа с лязгом сомкнулся на туловище какого-то ничего не подозревающего обитателя. Старина Разящая Рука перемолол кости и кровь у себя в огромной пасти, и Хитлер ощутил судороги: то еще теплые останки всасывались волдырями крапивницы на голове его пениса.
Массивная мошонка, на которой он примостился, расселась, и Разящая Рука, вытянувшись всею своей податливой длиной по щипцовым крышам и изгибаясь ею по улицам Луны, разлегся под ним на бессчетные мили, щелкая в снегу своей злодейскою пастью.
Разящая Рука нынче питался только мясом, а больше ни на что не соглашался, и до Хитлера из снежных туманов глубокими отзвуками доносились раскаты его апокалиптического гласа. Звук будто бы вздымался из погребенных пещер и гротов; в горле пениса, казалось, звонили соборные колокола.
Один из местных священников говорил ему, что Разящая Рука говорит на латыни. Когда же Хитлер нажал на него, чтобы тот ему перевел, священник смущенно ему сообщил, что Старина Разящая Рука выражает желание покинуть его и отправиться по белу свету самостоятельно… как его сын.