Арап удостоил его сокрушительным взглядом.
– Почти весь Хитлер. Движущаяся его часть.
– А остальное? – Гонор переступил с ноги на ногу, сердясь на самодовольную уклончивость ответов стального человека.
– Несомненно на луне! – Арап склонил главу, позволив пару зловеще уноситься к ночной сфере. – Не чуешь притяженья?
Впервые Гонор осознал давление на его тело. На его наготе образовывались мелкие конусы плоти, как будто к коже подводили крошечные присоски. На нем по-прежнему лежала патина масла, почти все оно привольно стекало, отчего возникала спазмодическая иллюзия, что по его черному туловищу скользят серебряные змейки. Седые волосы у него на голове потрескивали, полной шевелюрой восставая к северу.
– Седлай свою каллиопу, – заныл Рамасвами, пренебрежительно отмахиваясь от Гонора, – пока не поздно.
Размышляя об этой последней фразе, Гонор в немом безмолвии уставился на стальную прихоть. Летящий воздушный корабль резко принял выше, и он задохнулся от нахлыва ветра. Совет арапа был благоразумен, и очевидно, что, оставаясь здесь, никакого полезного объясненья он не получит. Гонор глянул на перекаты небес. Если он не двинется непосредственно, его тоже засосет за ионосферу медленным выжигом.
Он засек оставшийся которнитоптер, застрявший меж двух палубных труб. Его витиеватые металлические крылья были сложены и скреплены чувственной «V». Почти все летуны, предположил Гонор, потерялись, когда «Freude» начал свое вознесенье в небеса.
Он с облегчением отметил, что шатко уравновешенной машине никакого видимого ущерба не нанесено. Оттенок летуньего корпуса был светло-синь. Мертвые угольки из трубных воронок высохли на его пигментации, остыв и затвердев, отчего его поверхности добавилась густая декоративная шаль. Помимо этого покрова которнитоптер щеголял гирляндами костей и меди, а также кольцами из кварцевой гальки. Аппарат напомнил Гонору старую колесницу вайдов, увешанную древними шкурами и кельтскими корсажами, которую он видел в Смитсоновском музее.
Влезши по наклонной спине летуна, широко упершись ногами, Гонор устроился супротив налетавших шквалов тумана и ветра. Он бережно отжал металлическое крыло, вмявшееся в бок жестяного судового раструба, и высвободил сбруи, кои незамедлительно затрепетали у него позади. Оседлав кокпит, он протянул руку внутрь и вытащил ношенную летчицкую куртку из лосиной шкуры с воротником мятого кружева. Села на него идеально. Скользнув в нее, он утвердил на лбу пару плексигласовых защитных очков в стальной оправе, приплющив по вискам свои седины. Затем рухнул в кокпит и направил нос аппарата против ветра.
Летун подымался медленно. Гонор клонился зимотической своей головою туда и сюда. Вновь на виду показался под ним Рамасвами. Арап приподнялся, опираясь на стебель хронометра «Freude». Ватная дымка пенилась на ляжках симулякра, и почти весь ковкий сплав арапа трусливо бежал его телесного я. Из его причудливой верхней половины угрожающе валил ксеноновый пар. Он потряс оставшимся кулаком кружащему летуну. Даже поверх биенья движка которнитоптера Гонор слышал безумный лязг арапа.
– Смерть macht frei! – бурлил Рамасвами.
Черный окторон прикрыл лицо от внезапного порыва мерзкого пара. Из издыхающего арапа вырвались языки пламени. Гонор развернул летучее суденышко прочь от «Freude», который теперь нависал над ним сверху. Все еще набирая высоту, воздушный корабль теперь откручивался в эфир. Сверху до него донеслись прощальные слова Рамасвами.
– Деревенщина Чивер! – нараспев кричал арап графу. – Сунь ему…
Первым впечатлением старого Хоррора о Нью-Йорке, каким он увидел его из иллюминатора «Конкорда» для высокопоставленных персон, стало ощущение, что его перенесли обратно во времени. Вместо обетованного града грядущего небоскребный пейзаж напомнил ему о 1930-х – Кинг-Конг, Ангелы с Грязными Лицами и «стетсон» Тома Микса. Вообще-то у него зародилась и новая надежда. Антикварность этого города казалась современной тому Хитлеру, которого он помнил.
Хотя родился он в Нью-Йорке, Америку – Херкимер-стрит, 1377, Бруклин – он не помнил. Когда ему исполнилось три года, семья эмигрировала в Ирландию. В ранней юности он вступил в «черно-рыжие». Когда семейство переместилось за Канал в Олдэм, Ланкашир, тот опыт, которому он набрался в ирландском освободительном движении, оказался полезным для Моузли.
Хоррор поглядел на удушливое нависавшее небо. Да, возможно, он рад оказаться дома. Из него исторгся долгий вздох. Тихонько себе под нос он прошептал:
– Навсегда Англья. – Его сухой голос обернулся вокруг слов: – Хитлер навсегда.
После гладкой посадки он ступил наружу и через таможню прошел незадержанным. Он спрятался в группе британских дипломатов. В кои-то веки его резиновая ермолка из густых черных лобковых волос и вялых влагалищ, пропитанная кукушкиными слюнями, осталась незамеченной среди котелков.
В салоне аэропорта под жесткими неоновыми светильниками красные кнопки клиторов протиснулись меж губчато-серых стенок влагалищ, раздувшихся на манер раскрытых маков под холливудским солнцем. Он быстро прошел в зал прилета пассажиров, под сень полномасштабной модели «юнкерса» «Люфтханзы», свисавшей с потолка. «Юнкерс» был копией цельнометаллического моноплана – первого самолета, на котором он летал еще кадетом военно-воздушных сил.
Он ощущал трепет своей шапочки еврейской принцессы, что рябила по всему куполу его черепа. Шапочка пульсировала. От ее резиновой основы ему за воротник рубашки протекла струйка воды, спустилась ниже по спине. Он повел плечами, растягивая ткань рубашки так, чтобы впитала в себя сок.
Нью-Йорк. Город Бактерий. У аэропорта он быстрый миг выждал, собираясь с мыслями, и сел в желтый таксомотор. Сунув руку в карман, извлек листок бумаги для заметок, на котором содержались данные о гостинице. Он забронировал себе одноместный, дешевый номер в «Челси» за девяносто долларов в сутки.
– «Челси».
Хоррор подался вперед, опершись грудью себе о колено, и тяжко постукал таксиста по плечу.
– Живописным маршрутом, вы меня поняли?
– Конечно, – ответил скучающий водитель. – Хотите Бродуэй и 42-ю?
– Таймз-сквер? Нет, спасибо, это потом. – Шапочка Хоррора вздулась и испускала солоноватый аромат. – Езжайте как-нибудь иначе. Газуйте уже.
Машина отъехала, и Хоррор откинулся на спинку. Несмотря на радий – а его организм реагировал на него неплохо, – он ощущал слабость. Ныли кости, и он поймал отражение своей руки в окне таксомотора. Белая рука высовывалась из рукава. Он присмотрелся к ее истощенной внешности. Невообразимая жара Нью-Йорка немного сглаживала озноб, но он все равно по-прежнему слышал, как трутся друг об друга кости его сократившегося тела. Он сунул руки поглубже в карманы своей лисьей шубы до пят и почувствовал себя старым паршивым львом, греющимся на солнышке.
Его ухудшающееся состояние подводило к мысли, не ли эта поездка в Штаты первой и последней же в его взрослой жизни. Однако в душе он чувствовал: нет, не станет. Но это точно будет его последнее тут пребыванье: он либо прищучит Хитлера, либо признается уже наконец себе, что гоняется за призраком.
В удушающей жаре таксомотора Хоррор потел. Он приподнял термометр в салоне. На нем значилось «115». Жара, метавшаяся средь бетона, казалось, вся сосредоточивалась на нем. Его шапочка влагалищ пульнула новой порцией кукушечьей слюны. Не стала она возиться на своем лобковом ложе, а сделала перелет – капля попала ему на крючковатый нос и повисла на кончике. Он распахнул на себе лисий мех и позволит слюне капнуть на жилет из вервия, откуда она просочилась до самой его грудины. Он откинулся на сиденье, едва ль не бессознательный, а водитель меж тем жаловался на мух, которые слетались к таксомотору.
Когда Хоррор пришел в себя, влагалища на его шапочке маргинально ерошились легким ветерком с бессчетных кладбищ на склонах холмов. Таксомотор проезжал пригородный Куинз. На много миль окрест из несшейся машины не видел он ничего иного, кроме свалок и кладбищ: целыми акрами землю отдали под тонны кровель, строительного леса и ржавеющих дорожных знаков. Затем холмы стали расступаться пред городом опять, и он оказался на Манхэттене.
Таксомотор свернул по 23-й. Он попросил водителя остановиться у деликатесной на углу, уплатил ему и, сжимая в руке единственный свой чемодан, немного прошел до гостиницы пешком.
Хотя обычно в «Челси» брали только длительных постояльцев – гостиницей в привычном смысле она не была, – он договорился снять комнату, недавно освобожденную британской знаменитостью. Удалось ему это по рекомендации Макса Уолла, который считал, что репутация Хоррора будет отлично соответствовать дурной славе гостиничного полусвета.
От первого же взгляда на гостиницу его затопило смятеньем. Она ему напомнила какой-то громадный, заброшенный полуразрушенный склад у электростанции Бэттерси. Он стоял на ступенях у входа и читал на памятной табличке имена бывших постояльцев: Томас Вулф, Джеймз Т. Фаррелл, О’Хенри, Уильям Барроуз, Брендан Биэн, Дилан Томас, Сид Порочный. Последнее имя для него ничего не значило, но он некогда читал в «Лакомых кусочках», что Томас Вулф любил рассматривать себя гигантом. Вулф проживал в этой гостинице в середине 1930-х годов, потому что ему хотелось, как он выражался, побыть средь «карликовых евреев». И Хоррор считал себя неким ментальным гигантом.
Внутри он взял ключ от номера, на лифте поднялся на второй этаж, прошел по коридору и приблизился к Номеру 327. Табличка над дверью гласила: «Квентин Крисп».
Хоррор вошел. Комната была во тьме, и он рефлекторно закрыл за собой дверь, но только потом осознал, насколько в ней темно. Руки его зашарили по стене в поисках выключателя. Несколько мгновений спустя он его отыскал – разместили прибор этот безо всякой заботы об удобстве. Выключателем долго не пользовались, поэтому пришлось приложить лишней силы, чтобы он заработал. Вот свет мигнул, и голая лампочка без абажура, висевшая на одиночном буром шнуре, с трепетом ожила.