Он стоял в почти что трущобном помещеньи. Стены зримо покрывала грубая цементно-серая штукатурка. Местами слой ее отвалился, обнажив дранку и кирпич под низом. На полу валялись куски цемента. Мягкое опустошенье штукатурки кое-где прикрывалось безвкусно зелеными хозяйственными обоями.
Обставлен был номер просто: односпальная кровать, два деревянных стула и высокий стол с плексигласовой крышкой. В одном углу располагался крупный тиковый комод – похоже, его туда задвинули недавно. В другом углу – облупленная эмалированная ванна из цинка, перевернутая и чуть не погребенная под слоем бледной пыли. Над нею висела керамическая раковина, а рядом, за ширмой – полускрытый унитаз.
Окон или других отверстий не было, если не считать двери. Ему лишь позже пришло в голову, что номер расположен где-то в глубине «Челси»; очевидно, что окон здесь быть и не может. Четыре голые стены тревожили его своим видом, напоминая комнату для допросов.
Он разоблачился, свернул и положил лисью шубу на старый черно-белый телевизор. Стянул с головы ермолку. Небольшие присоски у нее внутри с трудом выпустили из хватки его скальп. Внутри загустели частички его кожи и капли крови, образовав лужицу для фей в самом центре. Он закинул назад единственный длинный клок шелудивых седых волос, произраставших у него на иначе лысом черепе. Покрепче схватившись венозными руками за волосы, он туго намотал их на правый кулак.
Затем подошел к унитазу и заглянул в него. На краях раковины присохли давние фекалии. От самого обода в глубины налипли дохлые мухи. Решив, что раковина хоть немного чище, он расстегнул крючки на брюках и помочился в нее, после чего на несколько секунд пустил воду из крана, чтобы смыть ярко-желтую жидкость.
Небольшую часть мусора на полу он распинал, образовав росчисть, и посмотрел, как в убогом этом сумраке кругами пляшет пыль. По периметру комнаты слой ее был густ. Местами она даже собралась в такие образованья, что на вид казались высокими подушками. Предыдущий жилец чистюлей, очевидно, не был. Не то чтобы Хоррора это беспокоило; ему за последние сто лет приходилось останавливаться в жилье и похуже.
Он перешел на середину комнаты, относительно свободную от грязи. Из чемодана извлек нескрепленную стопу бумаги и карту Нью-Йорка с координатной сеткой и разложил их на столе. Бумаги представляли собою списки людей и адресов, составленные Экером. Кроме того, на каждом листке значилась краткая история того или иного человека. Он развернул карту, расстелил ее перед собою и выбрал один листок наугад:
Бёрн Хогарт, Маунтин-роуд, 234, Плезантвилл,
Нью-Йорк 10570, США
В графе род занятий значилось: «художник».
Он уже совсем было собрался отложить листок на место и попробовать следующий, но какая-то мысль вынудила не выпускать его из рук. Времени на художников у него нет. Они почти так же омерзительны, как евреи. Временами он даже думал, что они хуже. У евреев не было выбора, кем рождаться, а вот художники сознательно предпочитали потакать своим декадентским слабостям. Он никогда не мог понять, отчего Хитлер был к ним так терпим. Во время войны фюрер частенько лишь благожелательно улыбался, когда те один за другим перебегали на сторону союзников.
Он встряхнул лентою седых волос и отбросил ее за свои сгорбленные плечи – жидкие пряди упали до уровня его узких ляжек. Он метрономно постукивал морщинистым пальцем по своему крючковатому носу и пялился на листки бумаги. Предопределено ль было имени художника выпасть ему первым? Он смутно припоминал, как Хитлер некогда говорил ему, что перед тем, как посвятить свою жизнь Германии, он был художником. Возможно, в те первые дни Хитлер был знаком с Хогартом. Люди, перечисленные в этих списках, так или иначе были ощутимо связаны с Хитлером – по крайней мере, Экер в этом его уверил.
Он надел пенснэ и стал читать дальше. Абзацы текста были сжаты. На первый взгляд, связь Хогарт-Хитлер казалась тонкой. Имя Хогарта значилось в списке несогласных, составленном Хитлером в начале 40-х. Фюрер включил туда всех, с кем германским судам придется разбираться после того, как войну выиграют. Подобной немилости Хогарт заслужил тем, что безо всякого сочувствия изображал нацистов в графических полосах про Тарзана. Его работа синдицировалась по всему миру, и хотя фюреру нравилось видеть карикатуры на себя, Тарзан попал в больное место. Он запретил продавать в Германии все первоначальные романы Эдгара Раиса Барроуза о Тарзане и бывал в ярости, когда обнаруживал, что различные немецкие периодические издания продолжают публиковать Хогартовы эрзац-комиксы, более анти-нацистские, чем сами книги. Еще больше обескуражен он был, убедившись, что картинки эти популярны в Италии, Испании и других странах, дружелюбных к Райху, но там он запретить этого уже не мог.
Злость Хитлера проистекала из его обиды: он признавался в том, что искусство Хогарта его восхищает, а очернители его неизменно напоминали ему, что его собственное видение арийской мужественности лучше всего определяется через фигуру Тарзана. Если не считать волос повелителя джунглей – черных, а не светлых, – он для Хитлера представлял всю арийскую физическую мощь и чистоту, отличавшие человека от обезьян и негритосов, точно так же, как германская кровь символизировала арийское превосходство над евреями и славянами. Во время войны Хитлер отправил Хогарту личное письмо, однако художник отказался подвергать свои творения цензуре.
Согласно заметкам Экера, после войны, когда художник стал директором Нью-Йоркского центра современной графики, Хитлер навестил Хогарта. Тот же, очевидно, донес, что фюрер прибыл к нему в студию днем 3 декабря 1947 года. «Его духовная гибкость по видимости сохранилась, – записывал Хогарт. – Ни в малейшем смысле нельзя считать его безумцем – по крайней мере, в привычном смысле этого слова. Физически он производил впечатление заново рожденного человека; в приподнятом духе, прямой, сильный и уверенный в себе. Я боялся его». Воздействие личной встречи с Хитлером на художника было катартическим. Его стали преследовать грезы о фюрере. По ночам лицо Хитлера свирепствовало и орало на него, а днем он ловил себя на том, что населяет картинки о Тарзане злобными карикатурами на Хитлера, которые называл «оненетами». Они представляли собою внутреннее лицо Хитлера: акулоротые головы без тел, угрожающие и фашистские, исполненные вечной ненавистью и геноцидом.
Встреча ознаменовала собою конец гз-летних занятий Хогарта Тарзаном. В конце 40-х годов распространявший комикс синдикат все больше требовал от него цензурировать работы, однако Хогарт – человек с сильным ощущением своего предназначенья – оставался верен своему художественному виденью и отказывался. К концу 1949 года стало ясно, что после вмешательства Хитлера его творческие дни с Тарзаном сочтены. Не поступившись своею целостностью, он подал в отставку.
Для Хоррора все это звучало маловероятным, а брошенное мимоходом замечание о том, что после войны Хитлер бывал в Нью-Йорке, его поразило. Быть может, именно здесь – дальнейшее доказательство того, что Хитлер выжил при холокосте. Почему же никто не исследовал воспоминаний Хогарта подробнее? Он помедлил, напомнив себе, что художники – ненадежные хронисты объективной истины.
Он вновь положил бумаги на стол. Наутро выйдет на связь с Менгом и Экером, вместе они навестят Хогарта и, если это возможно, освежат ему память.
После холодного салата, который остался с авиарейса, он несколько часов поспал. Проснувшись, заметил, что его наручные часы остановились в 9.30 вечера. Быстро одевшись, он скользнул в свою лисью шубу и подвязал на себе гребень. Пристроил на место влагалищную шапочку и решительно вышел в ночь; руки его ни на миг не отрывались от резаков.
От «Челси» он прошел около квартала – и вот уже ощутил сиянье тусклых уличных фонарей.
– Херр Хоррор?
Голос раздался из мрака узкого неосвещенного переулка и разнесся, перекрывая собою шум машин. Лорд остановился, напрягши стопы. Руки отыскали бритвы в карманах шубы и сомкнулись на их перламутровых рукоятях. Он обернулся лицом к собеседнику. Из переулка выступил человек, по-прежнему окутанный полумраком. Поначалу Хоррор решил, будто смотрит на Нормана Уиздома, покойного Английского Комедианта. Приближавшаяся к нему фигура была облачена в знакомый черно-белый клетчатый костюм и кепку с задранным козырьком. Из-за сумрака он не мог разглядеть лицо. Хоррор сжал потуже бритвы, готовясь при нужде ударить.
Под кепкой силуэта расползся комплект хромовых зубов, а из одного кармана костюма возникла белая перчатка. В приветствии она потянулась к нему.
– Что деется, брат? – щелкнули зубы.
Хоррор не двигался с места, ждал.
– Давно не видались. Как поебка?
– Мы с вами знакомы? – сдержанно осведомился Хоррор.
– Еще как, я на басу играл у вас на пластинке «Танец войны». Тогда был в «Фанкмайстере». Десяток лет назад. Единственный хит, на котором сыграл. Мной в последнюю минуту заменили Ракету Мортона. – Человек хлопнул перчатками. – Иззи звать. Давайте пять. – Он снова протянул руку.
– Исси! – резковато воскликнул Хоррор. – Гойское имячко. Валлийский жид?
– Вы мне тюльку вешаете?.. Иззи меня звать. Иззи Коттон. Игги, Зигги… что в имени? – Он полностью выступил из переулка и остановился перед Хоррором. – А кроме того, я мулат, светлый трюфель. – Он приподнял козырек кепки, показав копну мято-белых волос. – Заметил я, как вы в гостиницу заходите, и подумал себе: «Что ж привело лорда Хоррора в Нью-Йорк? Может, у него халтурка срослась, а то и запись». И грю себе: «Иззи, дружище, вот и твой день настал, удачно как Хоррор-то вернулся. Давай-ка залазь, ну. Как весть пойдет, что Хоррор в городе, басисты из всех стоков уличных полезут…» А мне деньжата не лишние. Сами знаете, жена, детки, ипотека и прочая срань. – Выглядел он уместно выжидательно. – Ну как, шанс есть, босс?
Хоррор расслабил толстые губы, позволив улыбке заиграть на них. Он вытащил руки из карманов и поднял воротник от ночного холода.