никаких намерений не имеют сваливать со своего мягкого топчана. А когда у них спросишь, почему они ничего не делают для своих бессчастных собратьев, говорят: «Нет времени, чувак, мне жиро во вторник обкэшить надо».
Менг сел на своего любимого конька, всех своих утей в рядок выстроил.
– Они из Самболенда своего только зубами не выгрызаются – да их в свою Африку теперь только атомной бомбой загонишь. Они больше не бремя белого старика, они теперь наше бремя; если б только можно было всех английских негритосов посадить на пароход туда, я б им на билет пятерку дал, а вы разве нет?
Святой Ебала! Слава богу, на подступах уже дизайнерские детки. Это уж точно положит конец черной расе. Если есть выбор – ну кто согласится брать себе негритенка, если можно выбрать первосортного белого?
Из емкости Менга с черной пастой, булькая, вырывался чистый угарный газ, смертельней, чем из цистерн «И. Г. Фарбен».
– Раз и навсегда, я знаю – генетика сыграет в Хлыста Ларю́. – Из него сливалась энергия. Тошнота и отвращенье поступали в его уже недужный мозг. Он услышал, как в аорте лопнул сосудик – тот крупный, что нес кровь из сердца, – вырвался из отсеченной груди черного человека. Он принял на себя хлещущую дугу крови. – Что это – черное, с белыми глазами, стучит по стеклу? – Своей волосатой ноге он позволил поскользнуться в месиве. – Негритос в микроволновке!
Менг опустил цинические глаза с размазанной по ним тушью на «Трибуны единства» посреди Садов. Их заполняли местные вахлаки, что по многу часов выстояли «апатию обструкций», иногда храпя прямо на ногах, буйно ликовали, когда он плевался своею шумной чепухой, а если в его потоке шуток случалась заминка, выглядели смущенно и как-то никли, подрубленные.
Поистине же они были мертвы и так и не увидели меланхоличных порывов его сердца.
– Не будьте пиздюками всю свою жизнь. – Менг уставил в их сторону указующий перст. – Возьмите себе, блядь, отгул.
Хватит ему уже окормлять бесчувственную пасть публики.
– Всего еще одна домашняя истина до возвращения доброго лорда Хоррора – и моего брата Экера, который вернул «честь» в слово «Мэнчестер»!
Если он помнил правильно, на следующий месяц Экер забронировал им места в туристском классе «Пан-Ама» в Америку. По некой причине, известной лишь его брату, он рассчитывал найти Кость Один в полном порядке в Нью-Орлинзе – хромосомы по-прежнему взаимосвязаны, челюсть тыквенным фонарем снова готова сосать титьку мира.
Если только…
Менг потер лоскут крови у себя на локте. Ему противна была сама мысль о том, что еще одни выходные придется провести за изящным распределеньем подонковой крови.
– НЕГРОСЕМЯ, генетические больницы, ДНК, общие спальни производителей. Тогда не будет никакой нужды в политике абортов ради того, чтоб покончить с пакистанскими новорожденными девочками. Не будет нужды выпускать даже одного еще негритоса из раскрытой пизды перенаселенности мира. Не нужно давать Африке утопнуть под черною пятой. Через сто лет лишь четвероногие твари станут там бродить по тучным землям. Генетика дарует нам полное истребленье черной расы. Мы лишь время от времени будем фыркать у клеток с черными, сохраняемыми, скажем, в зоосаде Кукабурры в глухом аутбэке страны Оз, чтоб любопытствующие могли полыбиться на тот УЖАС, какой мог бы случиться: земля, полная кишащих НЕГРИТОСОВ. На каждую черную мать, что поступает в роддом, выйдет белый ребенок – и, блядь, добровольно. Хоть деньги на это ставьте! Конец ПОД-разделеньям. Никаких Голлигубок не будет больше нести херню, никакие черные ублюдки не станут читать по теле виденью никому мораль.
Наследье предков Менга выпрямило ему плечи, опустило руки – по-обезьяньи – до полу. Он медленно отвернулся от толпы. Их присутствие отступило у него в мыслях. Он сунул микрофон себе в рот и спустил на полпути в утробу. Из желудка его донеслась череда кишечных бульков – они распространились гипераудио по опускающимся небесам, а затем затрещали по всем Садам: с таким звуком ебется сотня собак, – и откуда-то из его свиной сердцевины пропищал его собственный голос – различимый и от всей души:
– Боже благослови Англию.
Глава 4Озвенцим
В наводящей тоску лакуне до наступленья полуночи пацапсы доктора Менгеле завели вой, как по метроному. Шлепая ляжками по деревянному полу барака в ритмичной мантре, своими песьими глотками они выли затянутые фальцеты а-каппелла, которые, как сухо отметил Экер 20 лет спустя, впоследствии усовершенствовали и сделали сносными для слуха «Ривингтоны». Менгу не давали спать много часов, и в хорошем настроении он не пребывал. Вынув из ножен свой серный красный нож, он бочком пробрался к ним в барак и, не испустив ни звука, освежевал крупного пацапса по имени Кульколо. Его скользкую шкуру он развесил у них над дверью.
– Если только услышу, как кто перднул, – получеловек проскользил свои обнаженным пенисом по хлипким деревянным стенкам и подъял узловатые палец, – вот это войдет в ту жопу, из которой вышел звук.
Печальный зверь, пройдя стоймя на своих мощных задних ногах, оскалил на Менга клыки.
– В другую ночь, Близнечик. – Слова твари подразумевали окончательность, но Менг задержался еще на несколько деловых минут, чтобы до них дошло наверняка, после чего покинул их, заткнув себе за пояс отсеченную ногу того пацапса, с которым уже разобрался. Будет что погрызть наступающим днем.
Девиантная порода мирадоров научилась бояться Менга больше всех остальных тварей Аушвица, если не считать доктора Менгеле, Ангела Смерти. От рук получеловека многие братья их полегли в красную глину лагерного участка.
С другой стороны ночной жути гротесковая страна Аушвиц с восторгом расцветала золотою фантазией, и машины убийства Биркенау уже жужжали настоятельным пламенем.
Очереди ожидающих пацапсов – их тяжелые сверху тулова подскакивали, как переваливающиеся с ноги на ногу зайки, – все вместе, семеня, нахально выступали навстречу свету зари. Украдкой педофила их толстые черные ноги взбивали красную грязь, покуда та не распределилась обширными слоями костей и экскрементов. Когда пацапсы проходили под иллюминированной аркой «Arbeit Macht Frei», над их каплющими силуэтами взрывались мириады китайских фонариков.
В двухмильном промежутке между Аушвицем и Биркенау на равном расстоянии от обоих пацапсы задвигали неуклюжими своими челюстями в отвратительном чваканье и перденье, выдувая мелодию, что была примерно так же разборчива, как меланхолический «Опус 6» Шуберта. Когда в Биркенау втягивались подходившие поезда, и на участок жидкой грязи выгружались орды евреев, цыган, великанов и карликов, псо-свист их переходил в атональный визг.
Словно чудовище у края сновиденья (как выразился бы Бен Экт), доктор Менгеле появлялся пред ними впервые за день. Он быстро подхватывал насвистываемую мелодию, добавлял в ней свою ноту порядка, которой стая с сомненьем подражала. Вскоре все это сборище уже свистало безумную, адскую какофонию.
Когда доктор праздно похлопывал сложенными белыми перчатками по ладони, молчанье падало немедля, и волочащие ноги ряды иммигрантов гнали вперед иноходью. С треском оживали громкоговорители – то кольцо пленки пищало по всему лагерю могучими аккордами «Лоэнгрина», и пацапсы неразборчиво топили своих жертв в полигонах убийства. От трубы к трубе распространялся дым разных оттенков, и со своих неглубоких шконок подымались мусульмане – полумертвые – и принимались за повседневное свое занятье: обезьяньи имитировать жизнь.
Частенько Экер стоял часами, наблюдая за прибывающими и убывающими линиями человечества, колеблющиеся натриевые факелы клубились из труб, губы его сжимались, и ужасный запах стряпни пропитывал все щелочки его худого тела.
Никто не знает, каково это – закапывать дитя в землю. На Экера нападали безотчетные слезы. Всякое чудище, измышленное человечеством, умерло и переродилось в сотню раз ужасней в концентрационных лагерях Берген-Бельзен и Дахау. Вокруг него самые печальные зрелища на свете преобразовали вид свой на всякого мужчину и женщину. Они с братом в истиннейшем смысле этого слова зародились в те годы хаоса. Он всегда был вегетарианцем. Но после Биркенау стал веганом.
Экер был естественный эктоморф, темперамент его – прагматичен. Над его шконкой в бараке мутации висела вся его философия: «Выживают лишь те, кто приспосабливается к переменам. – Чарлз Дарвин». Наука при Хитлере – «танатология» (наука о смерти), названная в честь Танатоса, греческого духа, олицетворявшего Смерть, – вылилась в «Детей Менгеле»: мелизму карликов, горбунов, близнецов, цыган, эзотерических калек и всего что угодно в спектре того, что канало за человечество в онейрической грезе Менгеле.
В пасмурный день он наткнулся на маленькую девочку, державшую в хрупких ручках зеленого дракончика. У нее взяли столько крови, что она смотрелась такой же белой, как зимний снег, окутавший весь Аушвиц. Под ее тряпьем виднелись кости. Дракончик медленно истекал насмерть кровью от порезов, нанесенных ему лагерной колючей проволокой. Девочка улыбалась; ей повезло – она видит дракона. По легенде, увидеть дракона – добрый знак: тот, кого любишь, а его рядом нет, еще жив. Она поставила дракончика на землю, и тот шатко поскакал по каменистому плацу и скрылся под деревянной хижиной. По-прежнему улыбаясь, девочка пошла дальше.
Хотя появлялись драконы нечасто, такие аномалии отнюдь не были в лагерях чем-то неслыханным. Летом 42-го Экер сам видел, как выпал красно-синий иней, преобразивший Биркенау в зачарованную долину, рождественскую открытку с мигающими огоньками, спиральными трубами и обаятельнейшими чудесами, а Кино-Театр Аушвица (где на той неделе показывали вестерн с Монте Хейлом) стал уместным дворцом для Сына Искупителя.
Однажды безумным ветром из Треблинки принесло стаю суккубов. Они приземлились на крышу длинного барака, и текучие локоны марильоновых волос дыбились вокруг раскрытых влагалищ у них на шеях. Экера сотряс лихорадочный озноб, пока он наблюдал за сею визитацией. Между собой они передавали слепца.