Дорогой мой Хорэс,
как Вам известно, меня интересуют фашизмы как политическое проявленье нравственного уравненья. Для меня психопатология и романтика, явленные на политическом уровне, равны фашизму. Это болезнь XX Века. Его тошнотворная притягательность лучше всего понимается внутри ужасающей, мрачной сказки. Коя, полагаю я, есть метафора всей Вашей жизни.
Там имелась неопубликованная рукопись Юнити Митфорд, в которой содержался откровенный рассказ о ее романе с лордом Хоррором. Дело это скандализовало все британское общество, а позднее его раскопали, дабы дискредитировать Хоррора на его послевоенных процессах. Еще там была подборка писем, рождественских открыток и прочего, избежавшего тенет безопасности. Кое-где упоминался Хорэс Джойс. Другие были адресованы лично ему всевозможными знаменитостями, вроде Х. Дж. Уэллза, Энтони Пауэлла, Отиса Аделберта Клайна, Рея и э. э. каммингза, Уиндэма Льюиса, Уо, Хемингуэя, Фолкнера, Тэлбота Манди, Никцина Дьялиса, Хенри Грина, Дороти Паркер, Кэтрин Л. Мор и прочих.
В той же папке лежало письмо, посланное Элиоту Д. Х. Лоренсом из Германии:
Мой маленький сумчатый (как, я полагаю, тебя называет Эзра),
в тот миг, когда оказываешься в Германии, понимаешь. Ощущенье пустоты – и отчего-то опасности… Сам воздух передает это ощущенье опасности, причудливое щетинящееся чувство жуткой опасности. Что-то в германской расе неизменно. Она белокожа. Стихийна и опасна. Не так давно на одной из вечеринок Гёринга в Райхстаге я встретился с Хорэсом Джойсом и его женой. Вокруг него витает отчасти такая же атмосфера. Вокруг него жужжат и щелкают положительно диким манером неодушевленные вещи. Его сопровождает озноб мясницкой лавки. Чем скорей он навсегда покинет Англию, тем безопасней я буду себя ощущать. Вполне неаппетитный человек.
Из тем, прослеживаемых в тех письмах, одна, похоже, сводилась к апокалиптической черте, отмеченной Лоренсом: Хоррору как физическому синониму звука. Всякая личность, встретившись с ним, казалось, переживает отчетливую слуховую галлюцинацию – подводный гул, прошедший огромное расстоянье и ныне приглушенный и таинственный, щелканье громадных клешней, всхлипы маленького ребенка, взлет самолета, ветер по безлюдной пустоши, камень, падающий в глубокий колодец. Хоррор будто бы имел способность подключаться к некой подсознательной фобии у них в душе.
Экер вспомнил, как лично он к нему впервые приблизился.
В Аушвице через центр Лагеря А шла дорога, называемая Лагерштрассе. Вдоль нее выстроились громадные кубики, по обе стороны – длинные каменные бараки, в каждом всего по два окна. Мимо них вот, помахивая прогулочной костью с платиновой рукоятью, и вышел с «Луга» лорд Хоррор, по щиколотку в грязи, что краснее была почвы галилейской. Его сопровождал духовой оркестр – выколачивал из своих инструментов громкий пророческий ритм освященья.
– Младенцы навсегда, – свистяще прошипел лорд Хоррор. – Сгнои господь их крохотные мертвые душонки!
Лорд Хоррор остановился перед молодой женщиной.
– У вас в глазах я вижу большую силу, дитя. Позвольте вашу ладонь, и я посмотрю, что она имеет сказать.
Хоррор склонился над нею, гребень его дико пылал.
– Да, я вижу, что вы отсюда непременно выйдете. Как – сего не знаю я, но вы станете одной из тех немногих, кто вновь узрит свободу. Помните, вы никогда не должны терять волю к жизни. Сражайтесь за свою жизнь – или с вами будет покончено очень быстро.
– Komm schon du verstunkene alte Zitrone!
Выплыв вперед, прекрасная молодая светловолосая любовница доктора Менгеле Ирма Грезе замахнулась. Ее хлыст из бычьей шкуры рассек край скулы ребенка, плоть широко расселась. Она пнула девушку в спину. Когда дитя упало, госпожа Грезе резиновой дубинкою принялась бить ее по голове. В нее вонзил зубы злорадный пацапс. Временно удовлетворенная, Ирма оперлась на свою прогулочную трость с рукоятью из слоновой кости.
Вонючий старый лимон – да, подумал Экер, возможно она именно такова.
Муссульман, рука – что у скелета, голова – хаотично трясущийся череп, незаметно отвлекся ногою лорда Хоррора. Тварь случайно наткнулась на Бельзенского Зверя, и та тут же забыла о ребенке у своих ног и принялась демонтировать бессчастного мертвомальчика.
Таким вот украдчивым манером Хоррор защитил истинность собственного пророчества.
Кто на самом деле мог бы угадать, о чем он думал?
А звук, который Экер уловил от лорда Хоррора, был шумом тока крови, бурною рекой стремившейся по его венам. Пурпурно-алой ебли. Дикий, эротичный и зачарованный. Сама суть жизни мира.
В костях лорда Хоррора жила будущность.
Экер размышлял, что, за исключеньем его самого, лишь лорд Хоррор и Менг оставались живыми свидетелями мира, кишащего Judenhäuser Аушвица. Однако часто ли у них с Менгом правительства или историки консультировались по поводу Холокоста?
Никогда.
Их мненья и их мировоззренье не были переносимы.
Убийство евреев производило собственную свою динамику – и ее нипочем не привести в порядок «хорошим вкусом».
Дальше по той тропе находился рецепт грядущего геноцида. Зоны убийства были стихийны и заразны – а часто и возмутительно смешны, пусть и выборочно. «Шуточки» Менга ценились по обе стороны. В конечном итоге, они отражали мир как он есть, и кому тут лучше знать? Явно не тем грезам моралистов об исполненьи невозможных желаний.
Художественное произведение, в котором можно отдать должное Холокосту, первым своим принципом должно избрать разбиенье хронологии.
Гуманисты могут по-прежнему считать близнецов вульгарными и тривиальными, но они научатся. Брызгать дезинфекцией в мусорный бак жизни после того, как болезнь из него вырвалась, быстро становится любимым развлеченьем человечества.
И первостатейной тратой времени, блядь.
Если – и когда – история повторится, моралисты окажутся столь же бесполезными банкротами, что и нынешняя английская система правосудия, и на мир накинет свою сеть еще один красный эфир.
Привольно кровь течет у тех / Кто читает мораль.
На фотокарточке, выцветшей от времени, в аметистово-сером сумраке лорд Хоррор, строгий и белый, как надгробье, на руках сложилась мартышка с бледными глазками-драгоценностями, стоял в обществе Пьеро, Бергамского Клоуна. Вокруг них аркою выстроились барабанчики из шкурок стервятников. Над головами луна следовала по фризу трагичных беженцев, королей и прелатов, бесплодных, утомительных и эгоистичных.
Под снимком каракулями легко узнаваемого почерка Т. С. Элиота значилось: «Люди подозрительные не отличают фей от мертвых».
Если верить сестрам Митфорд, Хоуп Мёррлиз, авторесса сказочного романа «Луд-в-Тумане», крутила шашни одновременно и с Элиотом, и с Хорэсом Джойсом. Письмо к ней Элиота подтверждает, что банковский служащий потырил у Хоррора строки: «Не дай быть мне ближе / В царстве смерти, что грезится», – и включил их в свою публикацию «Полых людей» в 1925 году.
А Джессика Митфорд Мёррлиз по секрету признавалась: «Хоррор был в спальне “чужак”, а Элиот часто “не мог себе поднять даже талями с лебедкой”».
Экер обнаружил следующую цитату – красными чернилами, отчетливой рукою Хоррора:
Трижды благословенная травка! Травка смазки, с восковитым твоим стебельком и цветком огня! Против чар и ужасов, против незримой угрозы ты мощней, нежели сладкий укроп, белый ясенец или же душистая рута. Исполать тебе! Противоядье от смертельной сонной одури! Цветешь во тьме, достоинства твои – анютины глазки и тихий сон. Больные тебя благословляют, и женщины на сносях, и люди с затравленными рассудками, а также все дети.
Тот же пассаж вновь появлялся на странице шестьдесят пять «Луда-в-Тумане». Роман Мёррлиз вышел в свет в 1926-м – в тот же год, что и шестой роман лорда Хоррора «Фатум Джека-Попрыгунчика», пиратская байка о семифутовом вампире, грабившем Испанское Побережье между Панамским перешейком и устьем Ориноко в начале Девятнадцатого Столетья.
Романы Хоррора всегда продавались по цене на три пенса не дотягивавшей до шестипенсовика.
Дою синих овец; рву красные цветки,
Тку мертвые часы. И ты их тки.
Он отыскал экземпляр «Вестей Рейнолда» за 10 марта 1949 года, где напечатали рецензию на редчайшую книгу Хоррора «Курьез кайзеровой карциномы». Как отмечал обозреватель Сирил Коннолли, это произведенье едва ли по объему своему превышает повесть, проложенную пустыми страницами. Очевидно, книжка стала первой в предполагавшейся серии «современной литературы», публикуемой специально для библиотечного абонемента «Бутс». Продавалась книжка отвратительно (оказавшись слишком уж высоколобой для широкого читателя и слишком низколобой для грамотной интеллигенции), и от замысла серии тут же отказались. Экер никогда не видел эту книжку, но слышал, что экземпляр продали на аукционе «Кристи», и он принес семьдесят пять тысяч фунтов.
Хоррора в переписке предупреждал Констант Лэмберт. Он дескать должен «на пушечный выстрел не подходить» к его русской жене Фло, даме вполне ошеломительно эльфийской красы, которая, судя по всему, на несколько месяцев прониклась к Хорэсу амурными чувствами.
От Планкета Грина – лондонского повесы и друга Ивлина Уо, который, как считалось, послужил прототипом для романа X. Уорнера Маннза «Планкетский оборотень», – остался том беллетристики, посвященный Хорэсу и Джесси.
Марлен Дитрих помадой написала на кружевном платочке кодированное сообщение Союзникам относительно радиопередач X. Как и следовало ожидать, немецкая перебежчица совершенно не поняла намерений Хоррора.
Ники Хуки в Сбрендоленде.
Естественной областью Хоррора был Эфир. Случился период, когда весь мир вслушивался в каждый его чрезмерно произносимый слог. Не только правительства, но и народы земли принимали слова его близко к сердцу и впитывали их всею душой. В текущем глобальном технолепете так