– Я хочу, чтоб этот человек был мертв к ночи. Казалось, голос раздался где-то совсем рядом с Экером, и тот немедля пригнулся наизготовку. Ебать его стоя, если это не приказ, какой он часто слышал из уст Lagerarzt SS Oberstürmführer-а д-ра Ф. Кляйна. Что этот старый чокнутый пидарас тут делает?
– Менг, рыбный ты пирожок. Ты где?
Экер резко выпрямился, волоски у него на загривке искрили. Это и был лорд Хоррор. Не симулякр, не машинка по пародированью голосов. Он знал все тончайшие нюансы этого хрустального говорка. Из окружавшей их тьмы сильно пахло серой – или так смердят ангелы?
– Тут поди мильон негативчиков, а я их так и не увижу. – Раздраженье Менга было едва ль не ощутимым. – Экер, ебала, ты где?
– Это ты, Менг? Я же знаю, ты где-то тут, – прошептал Хоррор. – Слушай внимательно. Ты получил мои посланья?
– Какие еще посланья? – раздраженно осведомился Экер. Все это уже начинало звучать, как цирк с конями. – Вы ж не факсы ему посылали, надеюсь? Сами знаете, этот Калибан читать не умеет.
– Я чую тебя нюхом, – признал Хоррор. – Пробивает даже здешнюю вонь.
Экер провел ладонью по глазам. С такою же вероятностью он мог и ослепнуть. Интуиция подсказала ему, что тьма эта сверхъестественна. Их оборачивала кожа адорожденного зверя. Ничто на этом свете не могло быть таким черным. Они попались цветущим тучам Преисподней. В голову ему явилась непрошенная мысль – это они вступили в потемки души Йозефа Менгеле и теперь оказались в самом сердце того выстрела, что вечно гремел в центре мира.
– Жизнь имитирует смерть.
И то был лорд Хоррор – делился одним из своих обычных наставлений. Очевидно, то есть, не прямо тут в зале был с ними, а где-то еще; узником эфирных волн?
– Это Mein Fünf говорит.
А это еще кто нахуй?
– Ich Radio Fakenburg. Defense de cracher!
Экер потряс головой. Радиожаргон, смутно знакомый, английский голос 1940-х годов пытается потешать. Артур Аски или Томми Хэндли… быть может.
– Ах, миста Усоруль, я высторге. Дайте же мне облобзикать вам ручку.
Это просто белиберда, решил Экер.
– Mesdames et Messieurs, vous pouvez cracher! Пока пака-пака.
– Да и ты отъебись. – Экера это уже тоже начинало раздражать.
– Менг, пустая ты башка, мне в этом паскудном месте что, всю оставшуюся жизнь торчать? – Голос Хоррора уже звучал чуть ли не мольбою. Слыша его, Экер расстроился. Смиренность никогда не шла его светлости.
– И проторчите, если будете стучаться в башку к этому тупице. – Экер сам поразился своей наглости. Вот что случается, если последние два года провести не в обществе Хоррора. В будущности придется следить за своим носом тщательней.
– Lebensunwertes Leben.
Дохтура, подумал Экер, кому они, блядь, нужны?
Он предпочитал видеть, кому и чему противостоит. Еще облачко… чего-то, по запаху – семтекса… прокатилось через него. Этот темный нимб, черней, чем поебка на погосте, определенно его тревожил. Где-то поблизости должен быть выход. Он слышал, как в отдаленье поет чей-то квакающий голос. Неуж то Брюс Спрингстин всегда так гадко звучал?
– Я тут закон, блядь.
– Не сегодня, подснежничек. – Менг с силой обрушил ногу на банку. Во тьме разнесся дребезг стекла и мягкий чвак. – Никогда не мог понять, чего ради эта чокнутая пизда наложила фатву на старину Залмана, когда вокруг столько достойных благотворительности.
– Никакой больше ирландщины! – Голос Хоррора был хрупок, как сухая кость. – Бойся тамплиерских поцелуев.
– Как назвать тыщу негритосов, прикованных вместе ко дну океана? – перебил Менг.
– Продолжай, – рассеянно произнес Экер.
– Хорошее, блядь, начало.
– Ну да. А теперь мы можем сосредоточиться на том, как отсюда выбраться?
– Уверен, я чую пизду. – В голосе Менга звучала надежда.
– Ты сам тут единственная пизда на двадцать миль окрест, – поставил его в известность Экер. Он даже не понимал, с какой стати вообще вякнул. Ведь всю свою жизнь тот нес эту предсказуемую херню. Но все равно братца она, похоже, радовала. – Дай мне, блядь, лапу свою.
В его руку скользнула мохнатая лапа.
– Если это ебаный танцзал, то я хуй Папы Римского. – Менг перемялся с ноги на ногу. – Слишком уж, блядь, тихо тут. Даже от трех негритосов гам стоит. А уж когда их толпа выплясывать начнет, они самого Старого Ника разбудят с его Черным Псом. И обезьянам хоть уши затыкай.
– Избегай Сола Беллоу.
Вдали шевельнулось что-то громадное.
– Это что? – сторожко спросил Экер.
– Что что? – осведомился Менг.
– Не лучшее время Эбботта с Костеллой изображать. – Экер был начеку. Он пристально вглядывался – и вслушивался.
– В лагерях Le Juif умер от «физиологического страданья».
– Ну вот опять. – Экер разобрал отчетливое движенье. – Там, блядь, целая толпа, и мне сдается, намерены они перемещаться в нашу сторону.
– Надеюсь только, не сборище глиномесов. – Менг засвистал. – А если да, тебе пиздец.
– Ишь чего захотел. – Интуиция Экера – не самое надежное из всех его чувств – теперь подсказывала ему, что на них надвигается некая тварь. Она по-прежнему была еще в некотором отдаленье, может, за милю от них, но шаг ее убыстрялся – она из почти-мертвой просыпалась к активной жизни.
– Думаешь, это негритосы! – В голос Менга вкралась нотка оптимизма. – У них в этой черноте блядское преимущество. Но я все равно белизны-то в них пооткрываю. – Язык его прищелкнул.
В голове Экера взорвались осколки белого света. На какой-то миг он смог ясно увидеть, что́ им угрожало.
Под решетчатым небом Аушвица вдруг вспыхнули тлевшие угли неисполненной жизни. Из творильной известковой ямы выродилась в одного колоссального зверя громадная белая масса живых мертвецов и теперь шагала к ним. Тысяча лишенных пенициллина голов смотрела как одна, торча отовсюду в этом море плоти. Кожа твари невозможно туго обтягивала дефектные кости.
Экеру стало тошно, как на О-Уош-Та-Нонге.
Сквозь тьму к ним приближалась величайшая правда и надега, какую только мог породить Аушвиц. Алмазный цокот музыкальных нот исторгался ее мириадами танцующих ног, кости ее лязгали оземь, ее точно-хлопающие ладони подгоняли эту тварь вперед.
Земля затряслась под ногами у Менга и Экера.
– Давай же, требухогон. Положись на меня. Если сейчас не сбежишь… – нога Экера пнула братнину ляжку, – …через пару минут станешь гондоном сатаны.
Может, и примстилось, подумалось ему, но крупный лоскут темноты всего в нескольких ярдах от него выглядел скорей пурпурным, нежели черным. Его вечно-перекошенное восприятие подсказало, что там, где тысячи других могут ничего значимого в перемене цвета и не заметить, были, вероятно, знаки бежать. Сомневаться он не стал. Таща за собою тяжеловесную тушу Менга, а его длинные ноги богомола меж тем чиркнули тьму насквозь, он совершил один могучий прыжок и головою вперед нырнул во всепоглощающий мрак.
Он почувствовал, как его чуть ли не вытягивает на свет, – и тут он кувырнулся вниз и с треском грохнулся на зеленый плитчатый пол.
Брат его ввалился буквально по пятам. Даже не задумавшись, Менг тут же врезался головою в каменный бюст Тигра Тима и чуть не вырубился. Так и лежал неопрятной горкою собачь его говна, на лице – широченная улыбка Радуги, – пыхтел, и жирный язык его эротично перекатывался по щетинистому подбородку.
По-прежнему быстрой змеею скользя по полу, Экер резко замер, когда спиною наткнулся на двойную дверцу шкафа.
В воздухе вокруг них густо висел аромат семени и «Вязких Сачков». Окружающее было смутно знакомым. На поверхности комплекта кремового стола и стульев «Хабитат», занимавших всю середину комнаты, сияло яркое солнце. ИКЕЙский кухонный уголок из поддельного тика у дальней стены тоже посверкивал на свету. На окнах висели шторки Лоры Эшли. В носик латунного чайника был воткнут один из дилдо-джаггернаутов Менга – тех, что напевают «Веселые мелодии».
– Ну ебать же! – с чувством воскликнул Экер. И вновь, невзирая на все свои старанья, они вернулись с пустыми руками домой на Порчфилд-сквер.
Глава 8Ифрит Дахау
В Дахау то был день как день, ничем не отличался от прочих, когда из-за холма вырулил маленький красный «фольксваген».
Красная машинка со скрежетом остановилась. Шины ее поскрипывали, и она возбужденно взревывала двигателем.
– Mon cheri, mon amour!
Голос, выкатившийся из серебряного крыла, удивил автомобильчик. Он никогда прежде не слышал собственного голоса. Пока не переехал через пограничье в Дахау, он не произнес в жизни ни единого слова.
– Я Херби Шопенхауэр! – возбужденно провозгласил «фольксваген». И с гордостью погремел фарами. – Я возил Бенито Муссолини, фрау Гёринг, Марлен Дитрих, Великого де Голля, Еву, Адольфа Хитлера, Блондинку и еще Бена Тёрпина. Мое имя – синоним рыцарства, ибо я обожаю дам, cieste se l’amour pa la frite.
Зажужжали его дворники на ветровом стекле.
– Я б отдал жизнь свою за их честь.
Весь пылая в ярком солнечном свете, Дахау выглядел милее некуда. Трубы его пыхали изящными мазками дыма и копоти на деревушку и прилежащий лагерь.
– Тюк-тяк, трепки-тряк… – пел счастливый Херби, – …эта машинка катит домой!
Он поглядел на деревянный столб – нет ли там знака, куда ехать. Был. «Путешествующим в сердце Дахау, – гласил он. – Езжайте влево с авеню Ницше, мимо Желтой Заколдованной Церкви к Эмпорию Уменьшенья, далее проезжайте по бульвару Хегеля к Часовне Рассеянья, после чего по площади Расселла к Хоббзову Дворцу Бестелесности. Там и найдете то, чего сердце ваше желает».
– Так, я, кажется, все запомнил. – Херби привел свои передачи в движенье и покатил вниз по склону – и вскоре проехал великолепнейшую усыпальницу на всем белом свете.
Рощица лип вывела его на бульвар Хегеля, где ему навстречу побежал горящий человек и стек ему по капоту.