Konzentrationslagers не только наделили его даром речи, но за последнее время деталям его дарована была способность левитировать. Поистине сами по себе чужие страданья окупаются.
– Буп-буп диддам даддум ваддум чу, – громко распевал маленький «фольксваген». – Буп-буп диттем доттем чоттем чу! Плывите, рыбки, плывите, ежели вам не лень, – и рыбки переплывали плотину весь божий день.
– Ебаные срановятники! – Менг перегнулся с пассажирского места и яростно загрохотал в дверцу Херби. – А ну прекращай этот гам, говенная жестянка! – Настроенье у него было не из лучших. Кошачий концерт Херби разбудил его, а ему как раз снилось, что он хлещет и ебет пятижопого четверонога. – Comprendo, пизда?
– Праздиди, бозз, – пискнул Херби. – Проздо ж дагое облегченье – выежжадь из бесконечной пустоты.
– Я тебя от рычага передач, блядь, облегчу, если варежку себе не заткнешь. – Получеловека стиснуло своею хваткой Бенгальское Пузо. Из его штанишек доносилось тихое рычанье.
– Разум есть узор, воспринимаемый разумом, – произнес Экер; лицо его за рулем летающего автомобиля было не лик, а кремень.
Вот что слышать Херби нравилось. Ученый Наставник делится своим знаньем. Как это эллиптично, как эпиграмматично, как энигматично! Радостно иметь у себя на руле такие знающие руки. Он довольно замычал про себя, медленно огибая стаю пролетающих лебедей. Вот он влетел в розовое облако и спланировал ниже. В раннем свете утра вся местность вокруг Аушвица была до жестокости прекрасна.
Липы, прозрачные, как телешишки на Марсе, усеивали редкие поля. К востоку метели вспахивали снежные вершины Канченджунги. Под ним своры песьеликих Херманов на бегу неслись по сточным канавам и бороздам, густым от тягучести, бурлящих вод и жидкой грязи полям под паром вдалеке.
Херби мчался невысоко от земли, отыскивая удобную дорогу, по которой можно поехать. Близнецы нацелились на пикник. Всю эфиристую ночь Менг набивал себе утробу пирогами с угрем, абрикосовыми булочками, ленточками животного сала, винными кексами, набитыми засахаренными говяжьими пальчиками и запивал все это пинтами ньюкаслского бурого и шнапсом. Отчего и возникло нынешнее его настроенье.
С восходящим солнцем перед Херби распахивалась вся округа, и вот на горизонте возникла тягучая струйка коричневого дыма – то был сигнал приближенья знакомой машины.
По вьющимся рельсам подскакивал Царь Курц, ужасный паровозик из Треблинки. Следом за ним катили ряды подвижного состава, под обрез набитые вигвамами мертвых евреев. Большое румянощекое лицо на переде паровозика дикарски ухмылялось маленькой машинке, выставляя напоказ линейки «Пеппердайново»-белых зубов.
Зияя ртом, он посмотрел на Херби и произнес:
– Big ans Ende der Welt.
Ходу при этом он так и не сбавил.
Его рожа Жирика Арбакла захрустела.
Его гигантский флаг со свастикой спиралил на ветру.
Его колеса лязгали «Не-Слух-Мяч-Ик».
Две могучие жучиные ноги, торчавшие по обе стороны его барвинково-синего двигателя, мололи воздух. В топке его жило некое жуткое метаморфическое существо, подогревавшееся солями.
– Я везу бейгловых дыроделов из Аушвица в Большой Шум из Уиннетки, – гордо крикнул Херби паровозик, пыхтя человечьим творожком из своей беловерхой трубы.
– Ни на секунду в вас не сомневаюсь, – дипломатично отвечал автомобильчик.
– И никакие рыданья Покахонтас меня не остановят… ТуТу… прямиком в Котельную. – Жучиные лапки принялись одновременно охорашивать и натирать тело паровозика, а тот мчался себе дальше; они же взбегали по бокам его трубы, вяло полировали ее замшевыми брусками. Вскоре паровозик уже сиял, как с иголочки. – И… БУМ… в бесконечность соль летит.
– Ха, да, Теория Повторно Используемого Астронавта, з эттим я снакком. – За последнее время смертоносный автомобильчик кое-чему научился у своих новых хозяев. – Только мне самому законами производства не дозволено сознательно отнимать ничью жизнь. Несчастные случаи со смертельным исходом – чисто вопросы случайности. И если мне случается миновать такой несчастный случай, – (что, признался он себе, нынче превратилось в печальную норму), – я же просто что – я беру себе под капот и говорю: «Ваше горе – мое горе; мы едины в различающей пустоте…»
– А теперь пшел нахуй! – перебил его Царь Курц. – Всем отлично известно, что в твоем присутствии смерть себя рекламирует.
– Ни о чем таком понятия не имею, месье, могу вас заверить. – Херби блюл свою честь. – Кое-кто в смерти обвинял бы и самого Святого Христа, дай им хоть полвозможности.
– А ты тут не изображай мне инженера по прекращенью, – проворчал паровозик, скрежеща тормозами и вписываясь на двух колесах в особо злобный поворот. Его долгие жучиные лапки поспешно высунулись из провала в его металлическом брюхе и прижались к стенкам скального утеса, дабы уравновесить проезд. А когда поезд выехал на прямую, паровозик осведомился у летящей машинки: – А ты, блядь, вообще откуда тут взялся?
– Из пустоты, – лукаво отвечал Херби, разбрасывая семена возможной философской дискуссии.
– Это еще что за херня?
В яблочко! Вот к этому «фольксваген» аккуратно и подводил – вот она, возможность прочесть лекцию и наставить машинного собрата на истинный путь. Как сладка жизнь. Херби на лету собрал воедино все свои мыслительные способности и красноречие. С чего ж начать? Он откашлялся, изготовившись к выступлению.
– Пустота… – Фары его затрепетали. Сноп солнечного света омыл его теплым своим сияньем. – …есть то, что стоит между «этим» и «тем». Пустота всеобъемлюща, у нее нет противоположности – не существует ничего такого, что исключает она или чему противостоит. Пустота – живая, ибо из нее являются все формы, и кто б ни осознал пустоту, он полон жизни и силы, а также любови ко всему…
– В чем разница между евреем и пиццей? – перебил его Курц, многозначительно подмигнув на свой несомый груз.
– Пардон, месье? – в растерянности переспросил Херби.
– Пицца, – пробибикал паровозик, – не орет, когда суешь ее в печь. – Свисток его дунул матросскою волынкой.
– Tapette. – Машиною он был скромных нужд и тонких желаний – и лишь недавно покинул утробу архаичной ночи; то яркое лоно, из коего проистекает все грядущее.
– Что за солнечный денек! – продолжал паровозик. – Ты знаешь, я становлюсь собою, лишь когда смотрю «Toter überführ zwei Kinder». – Меж губ его скользнул язычок из бронзового гибкого кабеля и размазал тавот по его двойному подбородку. – Подчиняюсь тебе, D’ou vient le darkie?
– Тшшш, бога ради, чтоб только Менг не услыхал, что вы так говорите. – Херби встревоженно приподнял зеркальце заднего вида, тщась разглядеть, по-прежнему ль спит получеловек. Тот спал.
Утопающее белое дитя – хрупкая Персефона в кишках Преисподней.
Благодаря тому, что он был с Менгом и Экером, Херби теперь начал подозревать, что всё не так, как оно должно быть.
Дабы поставить положение в перспективу, Херби читал «Человек ли это?» Примо Леви и «Брекинриджа Элкинза» Роберта Э. Хауарда, проворно проглядывая перемежающиеся страницы книг в попытке лучше понять ту землю, что ныне медленно ему открывалась.
– Да ладно, чего же ты хочешь? Не могу я весь день с тобой тут пыхтеть. – Изнутри разгонявшегося паровозика донесся шутливый толчок. Херби ощутил движенье в том его нутре, где шевелилось злонамеренное насекоморфное существо. На себе он почуял взгляд холодных глаз. Щелкающие ноги паровозика задрожали. Сквозь отдушины на подножках выдавились крохотные рудиментарные вымена. Из топливной трубы локомотива выстрелило голым евреем, тот взлетел на двадцать футов в небеса, после чего врезался в ствол липы.
Выхлоп Херби сочувственно щелкнул.
С востока налетел кольцехвостый циклон, взметнув змеиный аркан евреев меж землей и тучей, – он направлялся к участку храненья в Собиборе.
– Вам известно тут хорошее местечко для пикника? – привлекательно осведомился Херби.
– А чего ж сразу, как есть, не спросил? С каждой секундою мы все дальше отъезжаем от места околдовывающей красы. – Из Царя Курца метнулся удовлетворительный гудок зеленого дыма. – Каждый день мой кузен Рафаэль, итальянский буксир, подведомственный Бенито Муссолини, возит счастливых отдыхающих гуляк по великолепной гавани Бельзена-Бергена. Море там – вороненой синевы, как горящий уголь, пляж песчано-бел, что тебе изысканнейший труп, а галька чище обглоданной кости. Ловишь картинку? О да, Рафаэля поистине осенило балдахином медленного времени. – Паровозик говорил доверительно, а затем прибавил: – Как хотел бы я выйти на пенсию со службы у der Grovaz, чтоб оказаться в таком месте, какое населяет он. Мне это нужно для восстановленья Entwürdigung.
– Благодарю вас за совет, – официально заявил Херби, уже удостоверившись, в какой стороне залегает Бельзенская гавань, – bon soir.
– Не стоит благодарности, жопа с дыркой. – Едва ли глянув на машинку, Царь Курц погнал себе дальше. Несколько мгновений Херби висел над пролетавшими под ним открытыми платформами евреев.
Ближе к концу состава мчались запечатанные товарные вагоны, превращенные в амбулаторные тюрьмы: в них содержались прессованные евреи из Салоник. Затем – опять открытые вагоны для сыпучих грузов, по большей части – плотно упакованные толпами живых евреев. Группами пели они на идише. Завидя Херби, они грянули веселый напев:
– Мы девочки и мальчики
Для смеха беспечального,
На радость всем начальникам —
Вперед, Старые Нарковяне!
Последний вагон без крыши занимала крокодилова линейка изголодавшихся евреев – они трусили оквадраченными кружка́ми. Вниманье Херби тут же захватила самая сказочная на вид еврейская принцесса, что он в жизни своей видел. В ней наблюдалось изобилье костей – будущая мать Страйсэнд. У нее были такие огромные, сияющие, сластолюбивые глаза, от каких у него всегда начинало сильнее биться сердце.