– Пес? Какой еще, блядь, пес? Где? – Из спящей фигуры Менга раздался либидинозный его голос.
Все небо было исполосовано провалившимися тучами.
– Стало быть, желаю вам доброго дня и приятного путешествования, – произнес Херби, съезжая задним ходом с дороги в песок. Капот свой он направил на гряду песчаных дюн и медленно отъехал.
Жаб тоже тронулся, и фигуру его оплетали ползучие трупно-синие трубки. К маленькому красному «фольксвагену» он обратился через плечо:
– В общем. Уебывай! Ты настоящий Иона. Вокруг тебя люди, как мухи, мрут. Я ни о чем не жалею; этим ты и знаменит. По следам твоих шин идут крысы, чтоб кормиться твоими объедками… – Голос его раздробился и убыл до полного ничто.
Ясно, что мистер Жаб болеет. Прежняя спесь его хотя бы притягивала очарованьем глупости. Колеса Херби карабкались по скопившимся здесь крутобоким дюнам. Никакая деятельность ума никогда не бывает сознательна, как записывал психолог Карл Лэшли. Херби ощутил, как кузов его освежает прохладный морской бриз, сдувает с него все инфицированное присутствие его бывшего друга.
Херби резко остановился. Он выкатился на высокий плоский полуостров. Отсюда вид на зловещую крючковатую гавань Бергена-Бельзена ошеломлял. Красное полуденное солнце посверкивало на море цвета вара, кое, будь у него ложка, он бы черпал и черпал, словно черничное пюре в сиропе.
В правом углу гавани, в вышине на скалистом утесе гнездился обширный и таинственный, эмпирейский и уединенный Концентрационный Лагерь Бельзен.
Слева от Херби по склону слоями спускалась расползающаяся промышленная конурбация, из которой выходила длинная труба. Из зева ее, нависавшего над морем, исторгался непрерывный поток тел. Мелких, крупных, старых и молодых, сплошь изнуренная плоть и хрупкая кость – все они наслаждались мигом свободы, а затем их всасывала под себя schwarz мерзость вод.
Херби глазел на плывущие цепи трупов, склеенные вместе в смерти, они пульсировали, как варикозные вены гангренозной и усохшей ноги, распределяясь по всей гавани и рептилируя к океану пошире – Священному Стиксу.
– Уииихиии, малыша, Валяй Джека, Щелкай-По-Щелкам, Валяй Джека.
При зове экстатического этого гласа Херби развернулся на месте. Он никого не видел. Рокот в одной из труб, что повсеместно торчали тут из песка, его насторожил. Обычно трубы изрыгали из своих подземных печей пламенный дым. Он обращал на них какое-то вниманье, только если ездил ночью. Множество перспективных автомобилей впарывалось в их навязчиво выступавшее присутствие.
– Давай, кошак, дуй. Валяй стену! – От верхушки одной трубы, тлея, поднялась черная глобула продуктов разложения и поплыла к нему. Он рассмотрел, что из глубин теплящейся черноты на него глядят самые испуганные глаза на белом свете. Он проводил глобулу взглядом – та ныряла и покачивалась над гаванью, покуда тоже не скрылась под всеобъемлющими водами Бельзена.
– Слишком качко внизу! – прокричал голос из трубы. – О боженька, я в Качко-Билльных Небесах. Гори, детка, пылай – ууууй, йип-йип-йип-йип. Черт бы драл, такой отпад… – Засим последовало долгое молчанье, после чего оттуда дунуло еврейской пудрою, что белей гуферной пыли.
Херби содрогнулся.
Земля под низом, подумал он, вероятно, обескураживает своею бесчеловечностью сильней, чем та, что наверху.
Он переключился на первую передачу и принялся медленно спускаться к пляжу, огибая высокие пальмы и с трудом перебираясь через кочки конского волоса. В мелкой лужице воды чуть не заглох, до того густо засосала она ему протекторы. Фар он не спускал с приближавшегося неземного великолепья гавани.
Херби полагал, что смотрит на колыбель Райского Сада.
Если Рай представлял собою совершенное равновесие Чело века и Природы, почему ж он располагался в начале человечьей истории, а не в ее конце?
Если Бог желал, чтоб мы оставались мартышками, почему Он в тот миг не прекратил эволюцию?
Очевидным ответом здесь было то, что Господь так и не выгнал Человека из Сада. Он этот Сад просто спрятал.
Человеку требовалось доказать, что он достоин, – и лишь после этого Бог явит ему присутствие Сада, позволив Человеку его открыть для себя заново. Здесь, под сенью Бельзена его красота и безумие вновь явились к новой жизни.
Автомобильчик била дрожь.
Отыскал ли он рассадник человечьей жизни, исток всего знанья?
Ну не так же скоро. Он рассчитывал на многолетье изматывающей учебы и приложения усилий. Или такова особая магия Менга и Экера?
В физике Галилея и Ньютона как пространство, так и время «десакрализованы» – ни одно место или период не значительнее любых других.
В пощелкиванье Разума мы прибываем к «банальности всех начал».
Херби обогнул полупогруженную печь, ржавую и засыпанную песком. Из-за угла печи возникло низкое пловучее облачко – не более двадцати футов от земли. Книзу его прижимала сотня черных ворон, угнездившихся на карнизах его пуховых подушек.
На две свои ноги воздвиглась просоленная птица.
– Если я тебе так люба, – спела она автомобильчику с тучки, – где твое кольцо, голуба?
– Мадам, – посмотрел на ворону Херби. – Вас ввели в заблужденье. Боюсь, вас обманул самозванец. Мы друг другу не представлены.
– Все так говорят, – произнесла дородногрудая птица. Ворона метнула в Херби взгляд до того злобный, что кровь бы хлынула даже у трупа.
(Я это уже слышал, подумал Херби.)
– После того, разумеется, – продолжала вторая ворона, – как они тобою коварно воспользуются. Моя сестра Бьюлаляндия никогда не врет. Матримония тотчас – либо навсегда живи во грехе.
– Эт точно, – согласным хором вторила ей стая. – Загладь свою вину, – посоветовала вторая ворона.
Облачко продрейфовало своим путем мимо Херби.
– Если соблаговолите подождать, – учтиво крикнул птицам он, – мне кажется, я сумею доказать, что вы меня не за того приняли.
– Не можем бы, блядь, ждать, – обреченно ответствовала вся туча ворон. – Мы прикованы к этой ебаной тучке!
– То есть, – пояснила ворона с самой вершины облачка, – никто не может с него слететь, пока сестру не выдадим замуж. – Она показала крылом на ту ворону, что говорила первой. Теперь она стояла на самом кончике облачка и озирала Херби.
– Хотя если присмотреться, он, ять, совсем не мой тип, – подвела итог она. – А кроме того – и вообще, блядь, машина. Мне цыпляток от него нипочем не родить.
– В этом, мадам, вы можете быть совершенно уверены. – Фары Херби провожали взглядом удалявшееся облачко. С востока дул жесткий ветерок.
– Корова ты мягкотелая, так мы никогда не слетим с этой ебаной тучи. – Одна старая птица раздраженно стукнула пером по лбу несговорчивой невесты. – Так и вижу, что сдохну в этой кучевой хуйне. Я уже устала питаться другими птицами. Как же хочется мне хоть клювик макнуть в сочного дождевого червячка – да хоть и в какую-нибудь старую мышь-полевку! Блин, видела б тебя сейчас твоя мать. – Ворона в отвращенье отвернулась. – Ее стошнило бы зелеными лягушками.
– Мне тоже своих проблем хватает, – крикнул им вслед Херби, – но я вижу, что беседа наша пресеклась раньше времени.
Облачко яростно тряслось от спорящих птиц. Свара быстро набирала обороты, и вот уже сколько-то раздосадованных ворон быстро вонзали свои острые клювы друг в друга.
А некоторые принялись воздвигать флаг с девизом caput corvi (Ворона и Дракон – Херби признал в них архетипические символы Первоматерии в ее Платоническом состоянии тьмы).
Воздух вдруг потемнел – это вторая стая кубических и сферических птиц опустилась на дерущихся ворон.
Летучая воронья тюрьма начала распадаться, и отсеченные птичьи головы дождем пролились на пляж. Оттуда градиной вылетело чириканье:
– О, снова питаться чистым зерном, не облепленным всем ароматом творенья!
На песке под обреченной тучкою играли школьники. Те, что посерьезней, скакали на деревянных лошадках или гусях, либо просто на палочках верхом: с одной стороны к палочкам были приделаны головы лошадей, львов или гусей, а с другой— колесики.
По ебаному этому песку шаркали ногами компашки голозадых живых мертвецов – все тела в громадных и омерзительным на вид сочащихся болячках и нарывающих язвах.
На радиевых женщинах висели крохотные наросты – словно недосформированные зародыши или потеющее мясо, они непристойно болтались у них и меж лопаток, и между мягкими внутренними сторонами их веретенообразных ног.
Одна несчастная боролась сразу с тремя выростами человечьей грибницы у себя на ебаной голове; вылепленные Менгеле, сплошь ручки, как у гончих, рожденные от лучей талидомида, до отключки избитые спазмо-кузены.
Клочья болезного мяса, бурливые, как газировка, связанные вместе вьюнками, лежали яйцами-мутантами, будто оставленные инопланетными марионетками из какой-то заблудшей торпедирующей галактики.
Эти нечаянные урожаи регулярно изрыгались на алчные пески Бельзенского побережья, где их прожорливо сжирали тралящие армии голодающих, привлеченных к знаменитым свалкам внутренностей этого курорта.
Коммандос работали пляжечесами – сдирали с тел узловатые шнурки, которые те носили на запястьях, и наводили их на громадные известково-хлорные ямы.
В разгар сезона, когда златой час зари сиял цитринитасом и рубедо, и орды живых мертвецов чумою и пиздецом наползали на пляжи, Верховный Капо открывал бензиновые ванны, где плоть и жир счищало с человечьего скелета быстрей крыс в канализации.
На Херби упал человек с волглой и сухменной гангреной, стекавшей с его тела, а миниатюрная дырочка у него в сердце, проделанная иглой от шприца с хлороформом, была у него по-прежнему отчетливо видна.
– Пассажиров не берем, лапа, – нежно сказал Экер, рукою смахивая человека с крыши машины. – Через минуту подойдет другой автобус. – Он обратился к автомобилю: – Поезжайте, маэстро.
Запоздало Экер перекрестился, после чего и рухнул назад, побежденный.